свой обрезанный пенис и мочится прямо на  нас.
Таня  еле  сдерживается. С тех пор  как он  вернулся  домой,  преисполненный
любви, этот монолог не прекращается.  Таня рассказывает, что он не перестает
говорить, даже  когда  раздевается -- непрерывный поток теплой  мочи,  точно
кто-то  проткнул  ему  мочевой  пузырь. Когда я думаю  о  Тане, вползающей в
кровать  к этому  раздрызганному мочевому пузырю, меня душит злоба. Подумать
только,  что этот иссохший мозгляк с  его дешевенькими бродвейскими пьесками
мочится на женщину,  которую я люблю!  Он требует красного вина, вращающихся
барабанов  и  горохового  супа  с  гренками!  Какое  нахальство!  И вот  это
ничтожество лежит  сейчас рядом  с  печкой, которую я без  него  так  хорошо
топил, --  и просто мочится!  Боже мой,  да  стань  же на колени и благодари
меня! Неужели ты не видишь, что  сейчас у тебя в доме -- женщина? Неужели ты
не  чувствуешь,  что  она  готова  взорваться.  А  ты  мямлишь,  придушенный
аденоидами:  "Да-с... я вам  скажу... на это  можно смотреть  с  двух  точек
зрения..."  Ебал  я  твои  две  точки  зрения!  Ебал  я твое  многостороннее
мироздание и твою азиатскую акустику! Не  суй мне в нос свое  красное вино и
свое анжуйское... дай мне ее... она моя! Иди сядь у фонтана и дай мне нюхать
сирень.  Протри  глаза...  забирай это  паршивое  адажио, заверни его в свои
фланелевые  штаны!  И  ту, другую, пьесу, и всю  прочую музыку,  на  которую
способен твой дряблый мочевой пузырь. Ты улыбаешься мне так  самодовольно, с
таким, чувством превосходства. Я льщу  тебе, неужели ты не понимаешь? Пока я
слушаю  твою  дребедень. ее  рука на  моем колене,  но  ты этого не  видишь.
Думаешь,  мне приятно  страдать? Ах, это моя роль в жизни.  Ты так считаешь.
Очень хорошо. Спроси ее! Она скажет тебе, как я страдаю. "Ты рак и бред," --
вот  что она сказала мне на днях по телефону. У нее сейчас и рак, и  бред, и
скоро тебе придется сдирать струпья. У нее надуваются жилы, а твой разговор
 --   одни  опилки. Сколько бы  ты ни  мочился, ты  не наполнишь чашу. Как это
сказал мистер Рен? Слова -- это одиночество. Я оставил пару слов для тебя на
скатерти вчера вечером, но ты закрывал их своими локтями.
     Он  построил  вокруг  нее изгородь,  как  будто она  --  вонючие  кости
какого-то святого. Если бы у него хватило великодушия сказать:
     "Бери ее!" -- может быть,  и случилось  бы чудо. Это  так просто: "Бери
ее". Клянусь, все обошлось  бы благополучно. Кроме того, тебе не  приходит в
голову, что, возможно, я ее и не взял бы. Или взял на время  и  возвратил бы
тебе улучшенной.  Но строить забор вокруг нее -- это тебе не поможет. Нельзя
держать человека  за  загородкой  -- так больше не делается...  Ты  думаешь,
жалкий,  высохший  недоносок, что  я недостаточно  хорош  для  нее, что могу
замарать  и испортить  ее.  Ты не  знаешь,  как  вкусна  иногда  испорченная
женщина, как перемена  семени помогает ей  расцвести.  Ты думаешь, все,  что
нужно, -- это сердце, полное любви; быть может,  так оно  и есть, если нашел
подходящую женщину, но у тебя не осталось больше сердца... ты --  огромный и
пустой мочевой пузырь. Ты точишь свои зубы и пытаешься рычать. Ты бегаешь за
ней по пятам, как сторожевой пес, и повсюду мочишься. Она не нанимала тебя в
сторожевые псы... она взяла тебя как поэта. Она говорит, что ты был когда-то
поэтом. Но что с тобой стало сейчас? Не робей,  Сильвестр! Вынь  микрофон из
штанов.  Опусти заднюю ногу и перестань мочиться. Не робей, говорю я, потому
что она уже тебя бросила. Она осквернена  уже, и  ты  вполне  можешь сломать
свою  загородку.  Незачем  вежливо осведомляться  у меня, не пахнет  ли кофе
карболкой. Это  меня не отпугнет. Можешь  положить  в кофе крысиного  яду  и
насыпать  битого стекла.  Вскипятить чайник мочи и  .добавить туда мускатных
орехов...
     Последние недели я веду общинный образ жизни. Я вынужден делить себя. В
основном  с несколькими сумасшедшими русскими, пьяницей-голландцем и толстой
болгаркой  по  имени  Ольга.  Из  русских главным  образом --  с  Евгением и
Анатолием.
     Ольга всего несколько дней назад  вышла из больницы. Ей выжгли опухоль,
и она слегка потеряла в  весе. Однако не скажешь, что она очень страдала. По
весу она  не  уступает  небольшому старинному  паровозику;  она  все так  же
потеет,  у нее тот же запах изо рта и  та же черкесская папаха, напоминающая
парик из упаковочной стружки. На подбородке две бородавки, из которых растут
жесткие волосы; вдобавок она отпускает усы.
     На  следующий день после выхода  из  больницы Ольга  начала  снова шить
сапоги. В шесть утра  она уже за работой -- делает две пары в  день. Евгений
говорит, что Ольга -- это обуза, но, по  правде сказать, своими сапогами она
кормит и Евгения, и  его  жену. Если  Ольга не работает, в доме нечего есть.
Поэтому все озабочены тем, чтобы Ольга вовремя легла спать, чтобы она хорошо
питалась и т.д. и т.п.
     Каждая трапеза  начинается с супа. Какой бы это ни был  суп -- луковый,
помидорный или овощной, -- вкус у него всегда один. Вкус такой, как будто  в
этом супе сварили кухонное полотенце -- кисловатое мутное пойло. Я вижу, как
после каждого обеда Евгений прячет суп в  комод. Он стоит  там и  киснет  до
следующего дня. Масло тоже прячется в комод -- через три, дня оно напоминает
по вкусу большой палец на ноге трупа.
     запах  прогорклого растопленного масла не  слишком-то повышает аппетит,
особенно когда вся стряпня происходит в комнате, где нет никакой вентиляции.
Едва я вхожу, мне становится дурно. Но  Евгений, заслышав мои шаги, кидается
к окну, отворяет ставни и  отдергивает  висящую на окне простыню, назначение
которой  --  не  пропускать  свет.  Бедный  Евгений!  Он смотрит  на  жалкую
обстановку,  на грязные простыни,  на  грязную воду  в  раковине  и  говорит
трагически: "Я -- раб". Он повторяет это по десять раз в день. Потом снимает
со стены гитару и поет.
     Кстати о прогорклом масле... запах прогорклого масла  вызывает у меня и
другие  ассоциации... Я вижу себя  стоящим  в  маленьком  дворике, вонючем и
жалком.  Через  щели в  ставнях на  меня уставились  странные лица... старые
женщины  в  платках, карлики, сутенеры с  крысиными мордочками,  сгорбленные
евреи,  девицы из шляпной мастерской, бородатые  идиоты. Они иногда вылезают
во  двор  -- набрать воды  или вылить помои. Однажды Евгений  попросил  меня
вынести  ведро.  В  углу  двора  я  нашел  выгребную  яму со  скользкими  от
экскрементов,  или, говоря  проще, от дерьма, краями  и набросанными  вокруг
обрывками грязной бумаги. Я опрокинул ведро --  раздалось  чавканье, а потом
неожиданно еще одно. Когда я вернулся, разливали суп. Во время обеда я думал
о своей старой зубной щетке, о том, что из нее вылезают щетинки и застревают
в зубах.
     Садясь есть, я стараюсь устроиться возле окна. Я боюсь сидеть на другой
стороне  стола,  это  слишком  близко   к  кровати,  а  кровать  --   живая.
Повернувшись, я  вижу кровавые пятна на простынях. Но я стараюсь не смотреть
туда. Я смотрю во двор, где ополаскивают помойные ведра.
     После  обеда мы  идем в кинотеатр.  Здесь Евгений садится за  пианино в
оркестровой  яме, а  я -- в первом ряду.  В  зале ни души, но Евгений играет
так, словно его слушают  все  коронованные  властители  Европы. Дверь в  сад
открыта, и  запах мокрых листьев смешивается с "тоской" и "грустью" Евгения.
В  полночь, когда  воздух  пропах потом и  зловонным  дыханием  зрителей,  я
возвращаюсь сюда  спать.  Красный  фонарь  с надписью  "Выход", плавающий  в
табачном дыму,  слабо освещает нижний угол асбестового занавеса; каждую ночь
я засыпаю, глядя на этот искусственный глаз...


5

     Эмерсон говорит:  "Жизнь  -- это мысли, приходящие в течение дня". Если
это так,  то моя жизнь  не что, иное, как большая кишка. Я не только  целыми
днями думаю о  еде,  но и  вижу ее  во сне. Однако  я  не прошусь обратно  в
Америку,  чтобы меня  опять сковали узами брака и поставили к  конвейеру.  Я
предпочитаю быть бедным человеком в Европе. Видит Бог -- я вполне беден. Так
что нужно только оставаться человеком.
     На  прошлой  педеле я думал, что почти  разрешил проблему  собственного
существования,  что я на пути к экономической независимости. Дело в том, что
я встретил еще одного русского по имени Сергей, или  Серж. Он живет в районе
Сюрен, в  небольшой колонии эмигрантов и обнищавших художников. До революции
Серж был  капитаном  императорской  гвардии, в нем  шесть футов и три  дюйма
росту  без каблуков, и  он  пьет водку, как воду. Его отец был адмиралом или
кем-то в этом роде на броненосце "Потемкин".
     Я   познакомился  с  Сержем   при  довольно  странных  обстоятельствах.
Вынюхивая, где бы поесть,  я  однажды  около полудня оказался неподалеку  от
театра  "Фоли-Бержер",  точнее  говоря,  от  его  служебного  входа в  узком
переулке, упиравшемся одним концом в железные ворота. Я  болтался там  возле
артистического подъезда, смутно надеясь на встречу с какой-нибудь закулисной
бабочкой,  когда у театра остановился грузовик.  Шофер  -- а  это был не кто
иной, как Серж, -- увидел, что я стою, засунув руки в карманы, и спросил, не
помогу ли я ему выгрузить железные бочки.  Когда он узнал, что я американец,
притом без гроша, он чуть не заплакал от радости. Оказалось,  что он повсюду
искал человека, который мог бы  его учить английскому.  Я помог ему закатить
бочки с какой-то  дезинфекционной жидкостью,  а заодно досыта насмотрелся на
полуголых стрекоз,  порхающих за  кулисами. Весь этот эпизод оставил во  мне
смесь  странных  впечатлений -- пустой  театр, кукольные  девочки,  бочки  с
бактерицидным средством,  броненосец "Потемкин", --  а над  всем этим мягкая
обходительность Сержа. Это был нежный великан, мужчина с головы до пят, но с
женским сердцем.
     В  соседнем кафе  "Артист"  Серж  предложил  мне сделку:  я  немедленно
переезжаю  к  нему,  он положит  для  меня  матрац в  коридоре, а  за  уроки
английского  я буду получать обед -- обильный русский обед. Если же такового
почему-либо   не  будет,  тогда  --   пять  франков.  Это   было  прекрасно.
Замечательно. Единственно, что меня смущало, -- как я буду добираться каждое
утро из пригорода в "Америкен экспресс"?
     Серж хотел,  чтобы  мы начали  заниматься немедлешю,  и потому  дал мне
денег на  проезд в Сюрен.  Я явился  перед обедом,  с  рюкзаком,  готовый  к
первому уроку. В доме уже  были  гости --  они здесь  всегда  обедают  целой
толпой, в складчину.
     За столом оказалось восемь человек и  три  собаки. Собаки едят первыми.
Они  едят  овсянку. Потом  начинаем есть  и мы.  Мы  тоже  едим  овсянку как
закуску.  "У  нас,  -- подмигивает мне  Серж,  --  американскую овсянку едят
только  собаки. А  здесь  она  --  для  джентльменов". После овсянки  подают
грибной суп с  овощами,  потом  яичницу  с грудинкой, фрукты, красное  вино,
водку, кофе,  сигареты.  Русский обед  --  это совсем неплохо. За столом все
говорят  с набитыми  ртами. К концу обеда  жена Сержа,  ленивая,  неряшливая
армянка,  заваливается  на диван и начинает пробовать конфеты. Она роется  в
коробке  своими  толстыми,  жирными пальцами,  надкусывает одну  конфету  за
другой в поисках сладкой начинки, а потом бросает их собакам.
     После обеда гости скрываются с такой быстротой, как будто боятся  чумы.
Мы с  Сержем остаемся одни, если не  считать  собак и его жены, заснувшей на
диване. "Я люблю собак, -- говорит  Серж на ломаном английском, -- собаки --
хорошо.  Маленький   собака,  черви.  Он   молодой".  Серж   наклоняется   и
рассматривает  белых глистов,  лежащих между собачьими лапами.  Он старается
объяснить мне что-то о глистах по-английски, но ему не хватает слов. В конце
концов он смотрит в словарь. "А-а, -- говорит он торжествующе,  --  глисти!"
Моя  реакция, очевидно,  не особенно  умна,  потому  что  Серж  теряется. Он
становится на колени, чтобы  лучше рассмотреть  их, берет одного и кладет на
стол  рядом  с  фруктами.  "Хм, нс  очень  большой... --  бормочет  Серж. --
Следующий  урок вы  мне будет  учить  глист, да? Вы  --  хороший  учитель. Я
сделает хороший успех с вами..."
     Когда  я  ложусь  в коридоре на матрац, запах дезинфекционной  жидкости
душит меня. Острый, едкий,  он, кажется, проникает во все поры моего тела. У
меня начинается  отрыжка, и я  вспоминаю все  съеденное --  овсянку,  грибы,
грудинку,  печеные яблоки.  Я  вижу  маленького  глиста,  лежащего  рядом  с
фруктами,  и  все  разновидности черней, которых  Серж  рисует на  скатерти,
пытаясь  объяснить  мне,  что  происходит  с  собаками. В  моем  воображении
возникает оркестровая яма "Фоли-Бержер" -- везде,  во  всех  щелях тараканы,
вши, клопы.  Я вижу, как публика в  театре чешется  и чешется -- до крови. Я
вижу  червей,  ползущих   по   декорациям,  как   армия   красных  муравьев,
уничтожающих все на своем пути. И хористок, сбрасывающих свои газовые туники
и бегущих по проходу нагишом. И зрителей,  тоже сдирающих одежду и скребущих
друг друга, точно обезьяны.
     Я стараюсь успокоиться. В конце концов, ведь я нашел дом и вечером меня
ждет обед. И Серж -- чудный парень, никакого сомнения. Но я не могу заснуть.
Это  все равно что пытаться  заснуть  в морге. Матрац пропитан жидкостью для
бальзамирования  покойников.  Это  --  морг  для  вшей,  клопов,  тараканов,
глистов. Я не могу выносить этого. И не буду. Ведь я -- человек, а не вошь.
     Утром я жду, пока  Серж грузит свой грузовик. Я прошу его подвезти меня
в Париж. У меня не хватает духу сказать  ему, что  я уезжаю навсегда. Я даже
оставляю в доме  рюкзак, хотя  в  нем все  мое имущество. Когда мы проезжаем
площадь  Перье, я  выпрыгиваю  из  машины. Мне нет  особого  смысла вылезать
именно здесь. Но ведь  и вообще особого смысла нет ни в чем. Я свободен -- и
это главное...
     Под  вечер,  приближаясь  к  площади  Клиши,  я прохожу мимо  маленькой
проститутки  с  деревянной ногой.  Она  всегда стоит  здесь,  против  "Гомон
Палас". На  вид ей  не  больше  восемнадцати.  Вероятно,  у  нее  постоянная
клиентура. После  полуночи  она,  в  своем черном  платье, стоит  тут, будто
привинченная. Я беззаботно прохожу мимо  нее, и  она напоминает мне  гуся  с
раздутой больной печенкой, привязанного к  столбу, чтобы мир мог  лакомиться
страсбургским  паштетом.  Это, должно  быть, странное  чувство -- деревянная
нога  в  постели.  Можно себе  представить разные  неожиданности  -- занозы,
например,  и т.д.  Но  о вкусах не спорят. Удача улыбается  мне сегодня -- в
уборной  я нашел  билет на концерт. Легкий как перышко я направляюсь в "Саль
Гаво". Капельдинер явно недоволен  тем, что я не дал ему на чай. Всякий раз,
проходя мимо,  он  смотрит  на  меня  выжидательно,  надеясь, видимо, что  я
наконец вспомню о чаевых.
     Я так давно не был в обществе хорошо одетых людей, что меня  охватывает
легкая  паника.  Тут  тоже  попахивает  дезинфекцией  --  может  быть,  Серж
обслуживает  и  этот театр.  Но, слава Богу,  никто не чешется.  В  воздухе,
напротив,  стоит  легкий,  едва  уловимый залах духов.  Перед  самым началом
концерта  на  лицах  слушателей   появляется  выражение  тоски.  Концерт  --
изысканная форма  самоистязания.  Дирижер стучит  палочкой  по  пульту.  Миг
напряженной сосредоточенности  -- и почти тут же общее  сонное  безразличие,
которое нагоняет на публику оркестр своей музыкальной изморосью. Моя голова,
однако,  свежа,  и  тысячи маленьких  зеркал  отражают  происходящее.  Нервы
приятно  вибрируют.   Звуки   прыгают   по  ним,   как   стеклянные  шарики,
подбрасываемые   миллионами  водяных  струй  фонтана.  Мне  никогда  еще  не
приходилось слутать музыку с таким пустым желудком. Возможно,  поэтому  я не
упускаю ни единого  звука, даже звука  падающей в зале булавки. Мне кажется,
что я голый  и что каждая пора моего тела -- это окно, и все окна открыты, и
свет струится в мои потроха. Я чувствую, как звуки забиваются мне под ребра,
а сами ребра висят над пустым вибрирующим пространством. Сколько времени это
продолжается, я не имею ни  малейшего представления,  я вообще теряю  всякое
понятие о времени  и месте. Наконец я впадаю в какое-то  полубессознательное
состояние,  уравновешенное чувством покоя. Мне кажется, что во мне -- озеро,
переливающееся  всеми  цветами радуги,  но холодное,  точно желе. Над озером
широкой  спиралью  поднимается  вереница  птиц  с длинными тонкими  ногами и
блестящим  оперением. Стая за  стаей  взлетают  они  с  озера,  холодного  и
спокойного,  проносятся  над  моими  лопатками  и исчезают  в  белом  мареве
пространства.  Потом кто-то медленно, очень медленно, как  старая  женщина в
белом  чепце, проходит по моему телу, закрывая  окна-поры, и я вновь обретаю
себя. Внезапно зажигается свет, и я вижу, что человек в белой ложе, которого
я принимал за турецкого  офицера, на самом деле -- женщина с корзиной цветов
на голове.
     Зал наполняется гулом голосов, и тот,  кому  хотелось  кашлянуть, может
наконец  это сделать безнаказанно. Слышно  шарканье  ног, стук сидений, люди
непрерывно шевелятся, встают, снова садятся, просто так, без всякой причины;
шелестят  программами,  делая  вид,  что  читают,  потом  запихивают их  под
сиденья,  довольные тем, что можно не  вспоминать, о чем они  думали, слушая
музыку, -- потому  что  на самом деле  они  ни о  чем не думали, но если они
поймут это,  то  сойдут с  ума. При  ярком свете они смотрят  друг  на друга
бессмысленно и напряженно. Но как только  дирижер стучит палочкой по пульту,
они   снова   погружаются   в  каталепсию,   потом   непроизвольно  начинают
почесываться, потом  перед их  мысленным взором внезапно возникает витрина с
шарфом и шляпой. Они с изумительной ясностью видят мельчайшие детали, но где
находится сама витрина, вспомнить не могут, и это лишает их сна и покоя. Они
слушают с удвоенным вниманием, но, как ни прекрасна музыка,  проклятые шляпа
и шарф все время отвлекают их.
     Мучительное состояние публики передается оркестру; он начинает играть с
поразительной живостью. Второй номер программы проходит  с  такой быстротой,
что, когда музыка неожиданно обрывается и в  зале вспыхивает свет, слушатели
застревают,  как   морковки,   в  своих  креслах,  их  челюсти  конвульсивно
двигаются,  и, если к  ним подойти и внезапно  крикнуть прямо в ухо: "Брамс,
Бетховен, Менделеев,  Герцеговина", они ответят вам без малейшего колебания:
"Четыре, девятьсот шестьдесят семь, двести восемьдесят девять".
     К началу Дебюсси атмосфера уже отравлена. Я  ловлю себя на  мыслях: как
все-таки  должна  себя  чувствовать  женщина  при  совокуплении?  Острее  ли
наслаждение и т.д.?  Пытаюсь представить себе -- вот что-то проникает в меня
между  ляжками,  но  ничего  не  чувствую,  кроме  туповатой  боли.  Пытаюсь
сосредоточиться, но музыка ускользает, и  все, что я  мысленно  вижу, -- это
ваза  с  фигурами.  Ваза  медленно   поворачивается,  и   фигуры  уходят   в
пространство. Потом остается только медленно поворачивающийся свет -- и  как
это свет  может поворачиваться?  Мой  сосед  спит сном праведника. Со  своим
животом и  нафабренными усами  он  похож  на  маклера, и уже  поэтому он мне
нравится. Особенно  мне  нравится  этот  живот  и  все,  что  пошло  на  его
сооружение. Почему бы  ему и не спать? Если ему захочется  послушать музыку,
он  всегда  найдет деньги  на другой билет.  Я заметил,  что  чем лучше люди
одеты, тем  спокойнее  они  спят. У них  чиста совесть, у этих богатых.  Вот
бедный  --  совсем другое дело: стоит ему задремать лишь на  минуту -- и  он
сконфужен, ему кажется, что он нанес композитору величайшее оскорбление.
     Испанские мотивы наэлектризовали публику. Все сидят на краешках стульев
 --  их  разбудили  барабаны.  Когда барабаны  вступили,  я  подумал,  что это
никогда  не кончится.  Мне  казалось, что  все должны вываливаться  из лож и
подбрасывать шляпы в  воздух. В этой музыке есть что-то  неистовое.  Ес