а не позволила бы себе заговорить с французом так, как
заговорила с вами. Француз непременно тут же меня бы оскорбил...
     Некоторое  время  она  продолжала в  том же духе.  И мне  уже  хотелось
отделаться от  нее, но  она меня не отпускала. В ее глазах был  испуг -- она
сказала,  что  у нее  не  в порядке  документы.  Не буду ли  я  так  любезен
проводить ее до гостиницы? И, может быть, я  "одолжу" ей пятнадцать-двадцать
франков, чтобы она могла успокоить хозяина? Я проводил ее до гостиницы, где,
по ее словам, она жила, и всунул ей в руку бумажку в пятьдесят франков.  Или
это была очень  хитрая женщина, или  очень наивная -- иногда трудно отличить
одно от другого, -- но она попросила меня подождать, пока разменяет деньги в
бистро, чтобы дать мне сдачу. Я сказал ей, чтоб она не беспокоилась. Тут она
схватила мою руку и поднесла к  губам. Это меня так ошарашило, что я ухе был
готов отдать ей  все. Ее импульсивный глупый жест растрогал меня. Как хорошо
однако, быть иногда богатым  и получать такие  совершенно новые впечатления,
подумал я. Но головы все же не потерял. Пятьдесят франков! Сколько еще можно
выбросить за  один дождливый  вечер! Когда  я  уходил, она махала мне  своей
нелепой маленькой шляпкой,  которую  к тому же не умела носить,  махала так,
словно  я  был  ее  старым  приятелем.  И я почувствовал  себя  очень глупо.
"Милостивый государь... вы так  добры...  так милы... так хороши..." Мне уже
казалось, что  я святой. Когда  ты прямо-таки  лопаешься от важности,  очень
трудно идти спать.  Чувствуешь,  что  должен  как-то  возместить  себе  этот
неожиданный  припадок благородства. Проходя мимо монпарнасских "Джунглей", я
увидел  танцевальную  площадку.  Женщины с обнаженными спинами и  жемчужными
ожерельями,  которые  как  будто душили  их, покачивали  своими  прелестными
попочками. Я  тут же направился туда и, подойдя к стойке бара, заказал бокал
шампанского. Когда музыка смолкла, рядом со мной уселась красивая блондинка,
вероятно норвежка. Зал  был вовсе не  так полон, как мне показалось с улицы.
Всего каких-нибудь  шесть пар, но когда они танцевали, возникало впечатление
толчеи. Я заказал еще шампанского, чтобы поддержать свое постепенно падающее
настроение.
     Когда  я пригласил блондинку потанцевать,  мы оказались одни.  В другой
раз я был  бы этим смущен, но выпитое шампанское, страстность, с которой она
ко мне прижималась, притушенные  огни и чувство независимости,  появляющееся
вместе с несколькими сотнями  франков  в кармане... словом, что говорить! Мы
танцевали  словно  на сцене. Вдруг  моя  дама  заплакала --  с  этого все  и
началось. Я  подумал, что, может быть,  она  выпила  лишнего, и не придал ее
слезам большого  значения, а  стал оглядывать  помещение  в поисках  другого
товара. Но мы были одни.
     Если вы попались, то единственный выход -- бежать  как можно скорее. Но
мысль  о том, что в другом месте  опять придется давать на чай гардеробщику,
удерживала меня. Всегда попадаешь в капкан из-за такой вот ерунды.
     Причину слез  блондинки  я  узнал  почти  немедленно:  она  только  что
похоронила ребенка. И  она  вовсе не  была  норвежкой,  она  была  настоящей
француженкой,  к  тому   же  акушеркой.  Очень  шикарной  акушеркой,  должен
признаться,  даже в  слезах. Я поинтересовался,  не  подбодрит  ли ее  капля
спиртного. Она тут же заказала виски  и проглотила его не моргнув глазом. На
мое предложение повторить она ответила, что, наверное, именно это ей  сейчас
и нужно,  ведь она так убита горем.  При  этом  она  просит у меня еще пачку
американских сигарет "Кэмел".  "Или нет, лучше "Пэлл-Мэлл"",  -- решает она,
поразмыслив. "Бери что хочешь, -- подумал я, -- но, ради бога, прекрати этот
рев, он действует мне на нервы". Я поднял ее для нового танца. На ногах  это
был другой человек. Не знаю, может быть, горе разжигает страсть. Я шепнул ей
на  ухо, что нам пора  отсюда  уйти.  "Куда?"  -- откликнулась она  с  явной
готовностью.  "О,  куда  угодно. В какое-нибудь тихое  место,  где мы сможем
поговорить".
     В уборной  я  подсчитал свои ресурсы.  Запрятав  стофранковые бумажки в
кармашек для  часов  и  оставив  пятьдесят  франков  и мелочь в  кармане,  я
вернулся в бар с твердым намерением довести дело до конца.
     Это оказалось нетрудно  -- она сама завела разговор о своих несчастьях,
которые так и сыпались на нее. Она  не только  потеряла ребенка, но у нее на
руках была очень больная мать, которой нужны врачи  и лекарства. Разумеется,
я не  верил  ни одному  ее  слову. И  поскольку я  не снял  себе  комнату, я
предложил ей  зайти  в  какую-нибудь  гостиницу  и там переночевать.  Так  я
собирался  сэкономить. Но моя партнерша не согласилась. Она хотела, чтобы мы
пошли  к ней, у нее есть квартира, к тому же  нельзя оставлять  больную мать
так надолго. Подумав, я сообразил,  что это будет еще дешевле, и согласился.
Все же я решил выложить карты на стол, чтоб избежать неприятных разговоров в
последний момент. Когда  я  сказал ей, сколько  денег у меня в кармане,  мне
показалось, что она близка к обмороку. Она была оскорблена до  глубины души,
и я ждал скандала, но тем не менее решил не сдаваться.
     --  В  таком  случае,  крошка,  --  сказал  я  спокойно, --  наши  пути
расходятся. Может быть, я допустил ошибку.
     -- И еще какую! -- воскликнула  она, но  тем не менее  схватила меня за
рукав. -- Послушай, дружок... будь пощедрее.
     От  этих слов я  вновь  приобрел уверенность. Я понял: все что  от меня
требуется, -- это пообещать ей маленькую прибавку?
     -- Хорошо, -- сказал я устало. -- Ты увидишь, что я тебя не обижу.
     -- Так ты сказал мне неправду?
     -- Да, -- ответил я улыбаясь. -- Я хотел тебя проверить.
     Не  успел я надеть шляпу, как она уже поймала  такси и  назвала  шоферу
адрес на бульваре Клиши. Одна поездка туда будет стоить больше,  чем комната
на  ночь, подумал я. Ладно, посмотрим... У меня еще есть время. Не помню,  с
чего это началось, но вдруг она заговорила об  Анри Бордо. Я еще не встречал
в  Париже проститутки,  которая бы не  знала  Анри Бордо! Но эта  говорила с
настоящим вдохновением: фразы были  прелестны, выбор слов -- безупречен, и я
уже соображал, сколько  же ей придется  прибавить. Мне казалось, что я  даже
уловил фразу: "Когда  в мире не будет  больше  времени..."  По  крайней мере
примерно  так это звучало. При моем теперешнем настроении такая фраза стоила
ста франков. Но я хотел бы знать, сама она это придумала или выудила из Анри
Бордо.  Впрочем,  это не  важно.  Это  как  раз та  фраза,  с  которой можно
подъехать к  подножию горы Монмартр. "Добрый вечер,  мадам!  Ваша дочь  и  я
позаботимся о вас... когда в мире не будет больше времени!"  Кроме того, она
обещала показать мне свой диплом -- я запомнил это.
     Едва  за  нами  закрылась  дверь,  как  "норвежка"  стала  метаться  по
квартире, заламывая  руки почти в исступлении  и  принимая позы Сары Бернар.
При этом она то раздевалась, то прекращала, умоляя  меня поторопиться с моим
собственным туалетом. В конце концов,  когда она разделась  и, держа в руках
сорочку, искала кимоно, я поймал и зажал ее. Когда я ее выпустил, на ее лице
было выражение  отчаяния.  "Боже  мой, боже  мой,  мне  надо  бежать вниз  и
посмотреть,  как мама! --  воскликнула она.  -- Если  хочешь,  прими  ванну,
cheri[1]  .  Вон  там.  Я вернусь через несколько  минут!"  Возле
дверей я опять обнял ее. Я уже был  в  нижнем  белье  и вполне  дееспособен.
Почему-то все это волнение, все  эти вопли и несчастья еще больше возбуждали
меня. Вероятно,  она  побежала вниз  успокоить  своего сутенера. У меня было
странное чувство, что  тут есть  нечто таинственное, о чем  я,  может  быть,
прочту  в  утренней  газете.  Какая-то  скрытая  драма.  Я  быстро  осмотрел
квартиру.  Две  комнаты, довольно  прилично, даже кокетливо обставленные,  и
ванная. На стене висел акушерский диплом -- как обычно, "первой степени".  А
на столе стояла фотография ребенка -- прелестной девочки с локонами. Войдя в
ванную, я пустил  воду, но потом передумал. Если что-нибудь случится,  а я в
это время буду в ванне... нет, мне эта ситуация не улыбалась. Я  стал ходить
по квартире взад и вперед, и мне становилось все более и более не по себе.

     ______________
     [1] Дорогой (франц.)

     Наконец блондинка вернулась, но вконец  расстроенная. "Она умрет... она
умрет!" -- рыдала она. Я  хотел даже уйти. Как можно спать с женщиной, когда
внизу умирает ее мать, может быть, прямо у нас под ногами? Все же я обнял ее
 --  частично  из  сострадания,  частично  --  еще надеясь получить то, за чем я
сюда пришел.  Прижавшись ко  мне, она стала трагическим голосом  шептать про
деньги, которые ей так нужны... конечно, для шатал. "Ну и дерьмо же ты",  --
подумал я, но решил не торговаться. Подойдя к  стулу, где  были сложены  мои
вещи,  я  выудил  из  кармашка  для   часов   стофранковую  бумажку,  однако
постарался,  чтобы она не  увидела,  что это  не  последние мои  деньги. Для
верности  я  переложил брюки  на стул с  той стороны кровати,  где собирался
лечь.  Ста франков,  по  словам  блондинки,  было  маловато,  однако  по  ее
интонации  я  понял, что  этого хватит  за глаза. Теперь  с  поразившей меня
живостью она сбросила  кимоно  и немедлено оказалась в постели. Едва я обнял
ее  и  притянул к  себе,  она  нажала  выключатель, и  комната погрузилась в
темноту. Страстно  обняв  меня,  она  принялась  стонать, как это делают все
французские  шлюхи.  Я  был в невероятном  возбуждении,  а непривычная  тьма
придавала всей ситуации новый, какой-то романтический оттенок. Все же головы
я не потерял и, как только смог, проверил, на месте ли мои брюки.
     Я был уверен, что мы уже устроились па ночь. Кровать оказалась удобной,
гораздо  мягче,  чем  в гостиницах, и я заметил, что  простыни были чистыми.
Если бы только она так  не крутилась! Можно было подумать, что она не видела
мужчину целый месяц. Я хотел растянуть удовольствие -- выжать все  возможное
из своих ста франков. Но она шептала мне что-то, не умолкая ни на минуту, на
том  страстном  постельном языке, который всегда так возбуждает,  особенно в
темной комнате. Изо всех сил я старался сдержаться, боролся как  мог, но все
эти усилия бесполезны, если женщина, которую вы сжимаете в объятиях, стонет,
дрожит  и  шепчет:  "Vite,  cheri!  Oh,  c'est  bon!  Oh,  oh!  Vite,  vile,
cheri![1] . Я пытался считать в уме, но ее страсть действовала на
меня, как набат.  "Vite, cheri, vile!". При этом она содрогнулась всем телом
с такой силой,  что плотину прорвало, и все было  кончено. Звезды  звенели у
меня в ушах, и мои сто франков пошли прахом, не говоря о пятидесяти, которые
я дал  ей  раньше  и  о которых  уже позабыл. Вспыхнул свет, и моя  красотка
выскочила  из  кровати  так  же  быстро, как  туда заскочила,  при этом  она
продолжала  стонать  и повизгивать,  как поросенок. Я закурил  и посмотрел с
тоской па  свои измятые брюки. Через  минуту она снопа  была рядом со  мной,
кутаясь в  кимоно  и говоря  быстро  и возбужденно (это  уже  начинало  меня
раздражать): " Я спущусь вниз к маме, на минутку... Будь как дома -- Я скоро
вернусь".

     _____________
     [1] Скорее, милый, скорее! О, как хорошо! (франц.)

     Прошло четверть  часа,  и меня  опять охватило  беспокойство. Подойдя к
столу,  я  прочел  письмо,  лежавшее  там,  --  ничего интересного,  обычное
любовное письмо. В  ванной  я  осмотрел бутылочки на полках; здесь  было все
необходимое,  чтобы женщина приятно пахла. Я надеялся,  что  она вернется  и
отработает по крайней мере еще пятьдесят франков. Но время шло,  а блондинка
не появлялась. Теперь  я  уже  забеспокоился не на шутку. Может  быть, внизу
действительно кто-то умирает?  Вероятно, повинуясь инстинкту самосохранения,
я  начал одеваться, но  когда застегивал  пояс, внезапно  вспомнил,  как она
засунула мои сто фраков в сумочку.  В волнении  она положила  ее  в  шкаф на
верхнюю полочку. Я отчетливо помнил, как она встала на цыпочки, чтобы до нее
дотянуться. В ту  же секунду я был возле шкафа.  Сумочка оказалась на месте.
Быстро открыв  ее,  я  увидел  мою  стофранковую купюру,  мирно  лежавшую  в
атласном кармашке.  Я положил сумочку  обратно,  надел ботинки  и  пиджак  и
открыл  дверь  па  лестницу. Мертвая  тишина.  Куда  эта  девка  подевалась?
Вернувшись в комнату, я  стал копаться в сумочке. Я забрал свои сто франков,
а заодно выгреб и  всю мелочь. Потом, закрыв дверь, спустился на цыпочках по
лестнице и быстро зашагал прочь от этого дома. Добравшись до кафе "Будон", я
зашел туда перекусить.  Сидевшие здесь проститутки издевались над толстяком,
который  заснул  над  тарелкой.  Он  спал и даже похрапывал,  но его челюсти
продолжали  двигаться.  Кругом  стоял  хохот.  Иногда   кто-то  кричал:  "По
вагонам!"  И все начинали  ритмично стучать  ножами  и вилками  по тарелкам.
Толстяк  открывал  глаза,  тупо  моргал,  но  через минуту голова его  снова
скатывалась на  грудь.  Я  положил  мои сто франков в  кармашек для часов  и
подсчитал  мелочь. Шум  вокруг  все  усиливался,  и  теперь  я  уже  не  мог
припомнить, действительно  ли  видел  слова  "первой  степени"  на  дипломе,
висевшем  в комнате  блондинки. О ее матери я не беспокоился, надеясь, что к
этому времени она уже  умерла. Как странно  было бы,  если бы  все, что  она
говорила, оказалось  правдой... "Vite, cheri... vite, vite!" И эта полоумная
со  своим "милостивым государем" и "добрым лицом"! Интересно,  она  на самом
деле жила в этой гостинице, перед которой мы с ней  расстались?.. Когда лето
уже  подходило к  концу, Филмор предложил  мне переехать к нему. У него была
славная квартирка,  окна которой  выходили  на кавалерийские  казармы  около
площади Дюпле. Мы с Филмором часто встречались после нашей поездки в Гавр. И
если бы  не он, не знаю,  что бы со мной  сталось, -- вероятно, я умер бы  с
голоду.
     --  Я бы давно ухе пригласил тебя, -- сказал Филмор, -- если бы не  эта
маленькая шлюшонка Джеки. Я не знал, как от нее отделиться.
     По утрам, уходя на работу, Филмор бесцеремонно будил меня и оставлял на
подушке десять франков. Когда он уходил, я  засыпал опять и  часто валялся в
постели   до  полудня.  Заниматься  мне  было,  в   сущности,  нечем,  кроме
собственной книги, но я уже понимал, что  никто  и никогда ее не напечатает.
Однако  на Филмора моя рукопись произвела большое  впечатление. В дни, когда
мне нечего было  ему предъявить, я  чувствовал себя  такой  же вошью, как те
шлюхи, которых он пригревал до меня. Я  вспоминал, как  он  говорил о Джеки:
"Все бы ничего, если б  она давала  мне иногда..." Будь я  женщиной,  я б  с
удовольствием это делал -- мне это было бы легче, чем кормить его страницами
собственной рукописи.
     Все же Филмор старался сделать мою жизнь у себя приятной. В доме всегда
было вдоволь и еды, и вина, а иногда он тащил меня с собой в дансинг. Филмор
вздохнул  с  облегчением,  когда  Марк Свифт, часто к  нам заходивший, решил
писать мой портрет. Филмор питал к Свифту глубокое  уважение. По его мнению,
Свифт был гений.  И  хотя  люди  или  предметы  на его полотнах имели весьма
свирепый вид, он все же не деформировал их до неузнаваемости.
     По совету Свифта я  начал отпускать бороду. Он  говорил,  что моя форма
черепа требует бороды. Свифт собирался  изобразить  меня сидящим у  окна, на
фоне Эйфелевой башни, которая нужна  была ему для равновесия композиции. Так
или иначе,  на  мольберте красовался мой незаконченный портрет,  и, хотя все
пропорции  были  нарушены,  даже  министр  смог  бы  понять,  что  на холсте
изображен  человек с бородой, а наша консьержка начала проявлять  к портрету
живой интерес.
     Однажды вечером, вернувшись домой  с прогулки, я столкнулся с женщиной,
выскочившей из спальни.  'Так,  значит, вы писатель!  -- воскликнула  она  и
уставилась  на мою бороду, точно  ища в  ней подтверждение  своим словам. --
Какая  ужасная  борода!  --  продолжала  она.  --  По-моему,  вы  все  здесь
помешанные!" С одеялом в руках за  ней появляется  Филмор. "Это княгиня", --
говорит он мне, причмокивая,  словно  только что поел  черной икры.  Оба они
были одеты так, точно  собирались  уходить, и  я не  мог понять, при чем тут
одеяло. Но  потом сообразил, что,  вероятно, Филмор показывал  княгине мешок
для грязного белья,  который стоял в  спальне. На мешке были вышиты слова из
дурацкого американского анекдота о китайских прачках: "Нет ласписки -- нет и
любашки". Филмор обожал истолковывать  изречения француженкам --  если, мол,
нет "расписки", то есть  товара лицом, то нет и "рубашки", то есть денег. Но
эта дама не была француженкой, о чем Филмор немедленно объявил мне. Она была
русская и к тому же княгиня.
     --  Она говорит  на пяти языках! -- заявил он,  явно подавленный  такой
образованностью.
     Княгиня явно нервничала -- то и дело почесывала бедро или вытирала нос.
     --  Зачем он стелит постель? -- внезапно спросила она меня. --  Неужели
он  думает,  что я буду с ним спать? Он просто ребенок. К тому же с ужасными
манерами.
     Княгиня  ходила по комнате, рассматривая картины и книги, и  все  время
почесывалась. Филмор ходил за ней с бутылкой и стаканом в руках.
     -- Зачем вы  ходите за  мной?  Что вам надо?!  -- воскликнула  она.  --
Неужели  у  вас  нет ничего  более приличного?  Неужели вы не можете достать
бутылку шампанского? Мне надо выпить  бутылку шампанского...  Ах, мои нервы,
нервы!
     Филмор наклонился ко мне и зашептал:
     -- Актриса --  Кинозвезда... Кто-то ее  бросил, и она не  может  забыть
его... Я ее хочу напоить...
     -- Тогда, наверное,  мне лучше уйти? -- спросил я.  Но княгиня прервала
нас.
     -- Почему вы шепчетесь? -- закричала она, топая ногой. -- Разве  вы  не
знаете, что это неприлично? И вы  -- вы обещали  повести меня куда-нибудь! Я
должна сегодня напиться! Я ведь вам уже сказала!
     --  Конечно,  конечно, --  засуетился  Филмор.  -- Мы  сейчас пойдем. Я
просто хочу выпить стаканчик.
     -- Вы -- животное! -- выкрикнула вдруг княгиня. -- Но вы все же славный
мальчик.  Только говорите  слишком  громко  и  не умеете себя вести. --  Она
повернулась ко мне: -- Как вы думаете, я могу доверять этому человеку?
     Когда они  уходили,  княгиня церемонно  пожала мне руку  и сказала, что
когда-нибудь она придет к нам на обед.




     -- Когда буду трезвой, -- добавила она.
     -- Чудно!  -- воскликнул я. --  И приведите  с собой  еще  какую-нибудь
княгиню или хотя бы графиню. У нас меняют простыни каждую субботу.
     В три часа ночи Филмор вкатывается домой... один и пьяный как сапожник.
Через минуту  он появляется в моей комнате,  все еще  с шляпой  и  тростью в
руке.
     -- Я ждал чего-то в этом роде. Ты знаешь, она сумасшедшая!
     Однако спустя  несколько дней  княгиня появилась  у  нас.  Эта женщина,
по-видимому, действительно  была  настоящей  княгиней.  По  всем  признакам.
Правда, у нее обнаружился триппер. Но, как бы то ни было, теперь она живет у
нас,  и нам не скучно с  нею.  У Филмора -- бронхит,  у  княгини,  как я уже
сказал, --  триппер,  у меня -- геморрой.  Я  только-что  сдал  шесть пустых
бутылок в русской бакалейной лавке через дорогу. Шесть бутылок, из которых я
не выпил ни капли.  Мне нельзя ни мяса, ни вина, ни жирной  дичи, ни женщин.
Только фрукты и парафиновое масло,  капли с арникой и  адриналиновая мазь. И
во всем доме нет удобного для меня стула. Сейчас, глядя на княгиню, я  сижу,
обложенный подушками, точно какой-нибудь паша. Паша! Это напоминает  мне имя
княгини --  Маша. Для меня оно звучит не особенно аристократично. Напоминает
"Живой труп".
     Вначале  я думал,  что жить втроем будет  очень неудобно,  но я ошибся.
Когда Маша  переезжала, я уже считал, что теперь мне надо будет искать новое
пристанище, но Филмор сказал, что дает ей приют  только до тех пор, пока она
не встанет на ноги. Я не совсем понимаю, что