ожет,  это лучше,  чем
целовать истрепанные губы? Держу пари, что, когда она притягивает его к себе
и  умоляет о любви, которую только он и может дать ей, --  держу пари, что в
этот момент он  борется, как дьявол, чтобы разгромить полк,  прошедший между
ее ногами. Может быть,  обхватив в темноте ее  тело и пытаясь сыграть на нем
новую мелодию, он не просто удовлетворяет свою страсть или свое любопытство,
но  сражается  в  одиночку  с  невидимой армией, взявшей  приступом  ворота,
армией, которая прошла по ней, растоптав и оставив ее голодной -- настолько,
что даже Рудольф Валентино не смог бы утолить подобный голод.
     Вот  о чем я  часто  думаю, сидя в своем закутке  и разбирая  сообщения
агентства  "Ава" или  распутывая  ленты  телеграмм  из  Чикаго,  Лондона или
Монреаля.
     В  синеве  электрической  зари  ореховая  скорлупа  кажется  бледной  и
раздавленной; на монпарнасском берегу водяные лилии гнутся и ломаются. Когда
предутренний  отлив  уносит  все,  кроме  нескольких  сифилитичных  русалок,
застрявших  в тине,  кафе "Дом" напоминает ярмарочный тир  после урагана.  В
течение следующего часа стоит мертвая тишина. В  этот час смывают блевотину.
Потом внезапно  деревья начинают кричать. С одного конца бульвара до другого
вскипает безумная песнь. Она как звонок на бирже, возвещающий о ее закрытии.
Все оставшиеся мечты сметаются прочь. Наступает время последнего опорожнения
мочевого пузыря. В город медленно, как прокаженный, вползает день...
     В кафе "Авеню",  куда я зашел перекусить,  женщина с громадным  животом
старается завлечь  меня своим интересным положением. Она предлагает  пойти в
гостиницу  и  провести там  часик-другой. Впервые ко мне пристает беременная
женщина. Я уже почти согласен. По ее словам,  она сразу, как только  родит и
передаст ребенка  полиции, вернется  к  своей  профессии.  Заметив, что  мой
интерес ослабевает,  женщина  берет  мою руку и  прикладывает  к  животу.  Я
чувствую, как там  что-то шевелится, но именно это и отбивает у  меня всякую
охоту.  Нигде в  мире  мне  не доводилось  видеть таких неожиданных  уловок,
предназначенных  для  разжигания   мужской   похоти,   как  в  Париже.  Если
проститутка  потеряла  передний  зуб,  или глаз,  или ногу,  она  все  равно
продолжает  работать.  В Америке  она  бы  умерла с  голоду.  Там  никто  не
соблазнился бы ее уродством. В Париже -- наоборот. Здесь отсутствующий  зуб,
гниющий  нос или выпадающая матка. усугубляющие  природное уродство женщины,
рассматриваются  как  дополнительная  изюминка.  могущая  возбудить  интерес
пресыщенного мужчины.
     Конечно,  я говорю сейчас  о  мире  больших  городов,  о  мире мужчин и
женщин, из  которых  машина  времени выжала  все соки до  последней капли; я
говорю  о жертвах современного прогресса, о  той  груде костей  и галстучных
запонок, которые художнику так трудно облепить мясом.
     Только  позже,  днем, попав в галерею на рю де  Сэз и оказавшись  среди
мужчин  и  женщин  Матисса,  я  снова  обрел   нормальный  мир  человеческих
ценностей.  На  пороге огромного зала  я замираю  на миг  --  так ошеломляет
торжествующий  цвет подлинной  жизни.  Это торжество непременно выливается в
песню или поэму  и разрывает в  клочья  привычную серость  нашего  мира. Мир
Матисса настолько реален, настолько полон, что у меня перехватывает дыхание.
     В  каждой  поэме,  созданной  Матиссом,  --  рассказ  о  теле,  которое
отказалось подчиниться неизбежности смерти. Во всем разбеге  тел Матисса, от
волос  до  ногтей, отображение  чуда существования, точно какой-то потаенный
глаз в поисках наивысшей реальности заменил все поры тела  голодными зоркими
ртами.  Матисс  -- веселый мудрец, танцующий  пророк,  одним  взмахом  кисти
сокрушающий  позорный  столб, к  которому человеческое  тело привязано своей
изначальной греховностью. Матисс --  художник, который знает -- если  вообще
существует кто-либо, наделенный подобным  магическим даром, -- как разложить
человеческую фигуру на  составляющие; и у него достало смелости пожертвовать
гармонией линий во имя  биения  пульса и тока крови; он не боится выплеснуть
свет своей души на клавиатуру красок.
     Мир все больше и больше напоминает сон энтомолога.  Земля соскальзывает
с  орбиты,  меняя ось; с севера сыплются  снега  иссиня-стальными  заносами.
Приходит новый ледниковый период, поперечные черепные швы зарастают, и вдоль
всего плодородного пояса умирает зародыш жизни, превращаясь в мертвую кость.
     В самом центре  разваливающегося колеса -- Матисс. И он будет вращаться
даже  после  того, как  все,  из чего это  колесо было сделано, разлетится в
прах.
     Обои,  которыми ученые  обклеили  мир  реальности, свисают  лохмотьями.
Огромный бордель, в  который они  превратили мир, не нуждается  в декорации;
все, что здесь требуется, -- это хорошо действующий водопровод. Красоте, той
кошачьей красоте, которая держала нас  за яйца в Америке, пришел конец.  Для
того  чтобы   понять   новую  реальность,   надо  прежде   всего   разобрать
канализационные трубы, вскрыть гангренозные  каналы мочеполовой  системы, по
которой  проходят  испражнения  искусства.  Перманганат  и  формальдегид  --
ароматы сегодняшнего дня. Трубы забиты задушенными эмбрионами.
     Мир Матисса  с  его  старомодными спальнями все еще  прекрасен.  Я хожу
среди этих созданий, чьи поры дышат и чей быт так же солиден и устойчив, как
свет,  и  это бодрит меня.  Я  выхожу  на  бульвар  Мадлен, где  проститутки
проходят мимо меня, шурша  юбками,  и  острейшее ощущение  жизни захватывает
меня,  потому что уже один их вид заставляет меня волноваться. И дело  вовсе
не в том, что они экзотичны или хороши собой. Нет, на бульваре Мадлен трудно
найти красивую  женщину.  Но у Матисса в магическом прикосновении его  кисти
сосредоточен  мир,  в  котором  одно  лишь  присутствие женщины  моментально
кристаллизует  все  самые   потаенные   желания.  И  встреча   с   женщиной,
предлагающей  себя возле  уличной уборной,  обклеенной  рекламой  папиросной
бумаги, рома, выступлений акробатов и предстоящих скачек, встреча с ней там,
где зелень  деревьев  разбивает тяжелую массу стен и  крыш, впечатляет меня,
как никогда, потому что это впечатление родилось там,  где кончаются границы
известного нам мира.  В  темных углах кафе, сплетя руки и истекая  желанием,
сидят  мужчины  и  женщины;  недалеко  от  них  стоит  гарсон в  переднике с
карманами,  полными медяков; он  терпеливо ждет перерыва, когда  он  наконец
сможет  наброситься  на  свою жену  и терзать  ее.  Даже  сейчас, когда  мир
разваливается, Париж  Матисса  продолжает  жить  в  конвульсиях  бесконечных
оргазмов,  его воздух наполнен застоявшейся спермой, и его деревья  спутаны,
как свалявшиеся волосы. Колесо  на  вихляющейся оси  неумолимо катится вниз;
нет ни тормозов, ни  подшипников, ни резиновых  шин. Оно разваливается у вас
на глазах, но его вращение продолжается...


8

     Я иногда спрашиваю себя, что  так привлекает ко мне людей с вывихнутыми
мозгами:  неврастеников,  невротиков,  психопатов и  в  особенности  евреев?
Вероятно, в  здоровом пееврее есть что-то  такое, что возбуждает  еврея, как
вид кислого ржаного хлеба. Взять хотя бы Молдорфа, который, по словам Бориса
и Кронстадта,  сделал из  себя Бога. Этот маленький  гаденыш ненавидел  меня
жгучей  ненавистью, но не мог без меня  обойтись. Он периодически являлся за
получением   своей  дозы  оскорблений   --   они  на  него  действовали  как
тонизирующее. Правда, вначале я  был терпелив с ним  --  как-никак он платил
мне  за то, что я его слушал. И  если  я  не проявлял особой симпатии, то по
крайней мере умел слушать молча, когда  пахло обедом  и небольшой  суммой на
карманные расходы. Потом я понял, что он мазохист,  и стал  время от времени
открыто  над  ним  смеяться;  это действовало  на  него, точно  удар хлыста,
вызывая  новый  бурный  прилив  горя  и отчаяния.  Вероятно,  все между нами
обошлось бы мирно, если  бы он не взял на себя роль защитника  Тани. Но Таня
еврейка, и потому  это было для него этическим  вопросом. Он хотел,  чтобы я
оставался с мадемуазель  Клод, к которой, должен признаться, я по-настоящему
привязался. Он иногда давал мне деньги, чтоб я мог с ней спать. Но потом  он
понял, что я неисправимый развратник.
     Я  упомянул сейчас Таню, потому что она недавно вернулась  из России --
несколько дней назад. Она  ездила одна, Сильвестр оставался в Париже,  чтобы
получить работу.  Он  окончательно бросил литературу и посвятил  свою  жизнь
новой  Утопии. Таня  хотела, чтобы я поехал  вместе с ней в  Россиию,  лучше
всего в Крым, и начал там новую жизнь. Мы устроили  славную попойку у Карла,
где и обсуждали эти планы. Меня интересовало, чем  бы я мог там зарабатывать
себе на жизнь -- мог бы я,  например,  стать там корректором?  Таня сказала,
что об этом я не должен  беспокоиться --  работа непременно найдется, если Я
буду   серьезным  и  искренним.  Я  попытался  сделать  серьезное  лицо,  но
получилось что-то трагическое.  В России не нужны печальные лица, там хотят,
чтобы  все были бодры, полны энтузиазма,  оптимизма и  жизнерадостности. Для
меня это звучало так, будто речь шла об  Америке. Но от природы  мне не дано
такого энтузиазме. Конечно,  я  не сказал об этом Тане,  но тайно я  мечтал,
чтобы меня оставили в покое в моем закутке, пока не начнется война.  Вся эта
затея с Россией  слегка расстроила  меня. Таня  пришла  в такой раж, что  мы
прикончили полдюжины бутылок дешевенького винца. Карл прыгал вокруг нас, как
блоха. Он достаточно еврей, чтобы  потерять голову при мысли о  России. Карл
требовал, чтобы мы с Таней немедленно поженились. "Сейчас же! -- кричал он.
 --  Вам нечего терять!" Он даже придумал предлог, чтобы куда-то уйти на время
и дать нам возможность воспользоваться его кроватью. Таня тоже хотела этого,
но Россия настолько  заслонила для нее все остальное, что она растратила это
время  на  разговор, отчего я стал нервным  и раздражительным.  Но,  так или
иначе, пора было поесть и идти на работу. Мы  забрались  в такси на бульваре
Эдгара  Кипе.  Это был великолепный час для  прогулки по  Парижу в  открытой
машине,  а  вино, которое булькало  в наших животах, делало ее еще приятнее.
Для меня все это тоже было как сон: моя рука была  под Таниной блузкой,  и я
сжимал  ее  грудь. Я  видел под  мостами  воду  и баржи, а  вдали  Нотр-Дам,
точь-в-точь как на открытках, и думал  о том, что чуть не попался на удочку.
Но даже пьяный я твердо знал, что никогда не променяю всю  эту круговерть ни
на Россию, ни на рай  небесный или земной.  Стоял чудесный день, и я думал о
том,  что  скоро  мы  наедимся  до  отвала  и  закажем   что-нибудь  этакое,
какое-нибудь  хорошее  крепкое вино,  которое утопит  в  нас всю эту русскую
чушь. С такими  женщинами,  как Таня, в полном  соку, надо  быть осторожным.
Иначе они могут стащить с вас штаны прямо в такси.
     Теперь,  когда  Таня снова в Париже, когда у  меня есть  работа,  когда
можно  предаваться  пьяным  разговорам  о  России  и  еженощным прогулкам по
летнему Парижу, жизнь приняла приятный оборот. Я  встречался  с Таней  почти
каждый  день  около пяти  часов,  чтобы  выпить стаканчик  "порто", как  она
называла  портвейн. Я позволял ей таскать меня в  неизвестные мне места -- в
шикарные  бары вокруг Елисейских  полей,  где звуки джаза и стонущие детские
голоса  певцов  исходили,  казалось,  прямо  из  стен,  отделанных  панелями
красного  дерева.  Даже  когда вы  шли  в туалет, эта  сочная  вязкая музыка
следовала за вами, проникая через вентиляционные отверстия и превращая все в
какой-то сон, сотворенный из разноцветных мыльных пузырей. Пока Таня болтала
о России,  о будущем, о любви и т.д., я  часто думал  о  самых  неподходящих
вещах -- о  том,  как  бы я чувствовал  себя,  если  бы мне  пришлось  стать
чистильщиком  обуви  или служителем в уборной. Наверное, потому,  что всюду,
куда меня  таскала  Таня, было так  уютно и я не мог  представить  себе, что
превращусь в трезвого и согбенного старца... нет, мне всегда казалось, что и
в будущем, каким бы
     .оно ни было,  сохранится та атмосфера, в которую я погружен сейчас, --
та же музыка, позвякивание  стаканов и  аромат духов,  исходящий  от  каждой
соблазнительной  попки и заглушающий  обычный  смрад жизни,  даже  тот,  что
внизу, в уборной.
     Как ни странно, бесконечное  хождение по шикарным барам вместе с  Таней
совершенно меня  не испортило. Расставаться с  ней было  тяжело, это правда.
Обычно я заводил ее в маленькую церковку недалеко от редакции, и там, стоя в
темноте под лестницей, мы обнимались в последний раз. Она всегда шептала:
     "Господи, что я теперь буду делать?" Таня хотела, чтобы я бросил работу
и день и ночь занимался с ней .любовью; она даже перестала говорить о России
 --   ведь мы были  вместе.  Но  стоило  нам расстаться,  как в голове у  меня
прояснялось.  Совершенно  другая  музыка,  не  такая   дурманящая,  но  тоже
приятная, встречала  меня, как только я открывал  дверь. И другие духи -- не
такие экзотические, но зато ( слышные повсюду: смесь пота и пачулей, которой
пахло  от  рабочих.  Приходя  под  хмельком, как это чаще  всего  бывало,  я
чувствовал что теряю высоту.  Обычно я  направлялся  прямо  в уборную -- это
слегка освежало меня.  Там было прохладнее,  или, скорее, звук льющейся воды
создавал  эту  иллюзию.  Уборная заменяла  мне  холодный  душ,  возвращала к
действительности. Чтобы попасть туда, надо было  пройти мимо переодевавшихся
рабочих-французов. Ну и вонь  же шла от них, от этих козлов, несмотря на то,
что  их  труд  хорошо оплачивался.  Они стояли  здесь, бородатые,  в длинных
подштанниках -- нездоровые,  истощенные  люди  со свинцом в крови. В уборной
можно было  познакомиться  с  плодами  их  раздумий  -- стены  были  покрыты
рисунками и  изречениями,  по-детски  похабными и  примитивными, но  в общем
довольно веселыми  и симпатичными.  Чтобы добраться  до  некоторых  из  этих
надписей, пришлось бы принести лестницу, но, пожалуй, это стоило бы сделать
 --  даже  из  чисто психологических соображений. Иногда,  пока я  мочился,  я
думал  о том, какое впечатление вся эта литература  произвела бы на шикарных
дам,  которых я  видел входящими  и выходящими из  великолепных туалетов  на
Елисейских  полях.  Любопытно, так  ли  бы они задирали свои хвосты,  если б
знали, что о них здесь думают? Наверное, они живут в мире из бархата и газа.
По крайней мере  такое  впечатление они создают, шурша  мимо вас  в  облаках
благоухания. Конечно,  кое-кто  из них  не  всегда был столь благороден,  и,
проплывая мимо вас, они  попросту рекламируют свой товар. И, возможно, когда
они  остаются наедине с самими собой  в  своих будуарах,  с их губ срываются
очень странные слова, потому что их мир, да и всякий другой, состоит главным
образом  из  грязи  и  погани, вонючей,  как помойное  ведро,  --  только им
посчастливилось прикрыть его крышкой.
     Как я уже говорил, мои ежедневные шатания по барам с Таней не оказывали
на меня плохого  действия.  Когда случалось выпить лишнего,  я засовывал два
пальца в глотку: у корректора должна  быть ясная голова -- ведь для  поисков
пропущенной запятой нужна большая сосредоточенность, чем для  рассуждений  о
философии  Ницше.  У  пьяного воображение  может разыграться самым блестящим
образом, но в корректуре блеска не требуется. Даты, дроби и точки с занятыми
 --   вот что  важно. Но они-то и ускользают  от вас, когда  голова  не варит.
Время  от  времени я пропускал серьезные ошибки, и  если бы я не научился  с
самого начала лизать жопу главному корректору, меня  бы давно уже выгнали. Я
начал  разыгрывать из себя полного кретина, что здесь очень ценилось. Иногда
я подходил к старшему корректору  и, чтобы польстить ему, спрашивал значение
того  или другого  слова. Мое единственное несчастье состояло в том,  что  я
знал слишком много. Это вылезало наружу, несмотря на все мои старания.  Если
я приходил на работу с книгой под мышкой,  он немедленно замечал это и, если
книга была хорошая, становился язвительным.  Я никогда не хотел  сознательно
его  поддеть; я  слишком дорожил своей работой, чтоб добровольно набрасывать
себе петлю на шею. Тем  не  менее очень трудно  разговаривать с человеком, с
которым   у  вас  нет  ничего  общего,  и  не  выдать  себя,  даже  если  вы
ограничиваетесь односложными словами.
     В  результате  я обзавелся  небольшим  неврозом.  Стоило  мне  глотнуть
свежего воздуха, я словно с цепи срывался, причем тема разговора не имела ни
малейшего значения.  Когда  мы  рано  утром  начинали  путь на  Монпарнас, я
немедленно направлял на нее пожарный шланг  своего  красноречия, и скоро  от
этой темы оставалось одно воспоминание. Особенно я любил говорить о вещах, о
которых никто из нас  не имел ни  малейшего представления. Я  развил в  себе
легкую форму сумасшествия -- кажется, она называется "эхолалия". Я готов был
говорить обо всем, о чем шла речь  в последней верстке. И  вот что смешно: я
могу исколесить в воображении весь  мир, но мысль об Америке не приходит мне
в голову. Она для меня дальше, чем потерянные континенты, потому что сними у
меня  есть какая-то  таинственная  связь,  но  по  отношению к Америке  я не
чувствую  ничего.  Правда, порой  я  вспоминаю  Мону,  но не как личность  в
определенном разрезе  времени  и пространства,  а  как  что-то  отвлеченное,
самостоятельное, как  если  бы она  стала  огромным  облаком  из  совершенно
забытого прошлого. Я  не  могу себе позволить долго  думать о ней, иначе мне
останется только прыгнуть с моста.  Странно. Ведь я совершенно примирился  с
мыслью,  что проживу свою жизнь без Моны,  но даже мимолетное воспоминание о
ней пронзает меня до мозга костей, отбрасывая назад в ужасную грязную канаву
моего безобразного прошлого.
     Вот уже семь лет день  и ночь я хожу с  одной только  мыслью  -- о ней.
Если бы христианин был так же верен своему Богу, как я верен ей, мы все были
бы Иисусами. Днем  и  ночью  я думал только  о  ней, даже когда изменял. Мне
казалось, что я  наконец освободился от нее, но это не так;  иногда, свернув
за угол, я внезапно узнаю маленький садик -- несколько деревьев и скамеек,
 --  где  мы  когда-то стояли  и ссорились, доводя  друг друга до  исступления
дикими сценами ревности. И всегда  это происходило в  пустынном, заброшенном
месте -- на площади Эстрапад или на занюханных и никому не известных улочках
возле мечети или авеню Бретей, зияющей, как открытая могила, где так темно и
безлюдно уже в десять часов вечера,  что у вас является мысль о самоубийстве
или убийстве, о чем-то, что  могло бы  влить хоть каплю жизни в  эту мертвую
тишину. Когда я думаю о том, что она ушла, ушла, вероятно, навсегда,  передо
мной  разверзается пропасть и я падаю,  падаю  без конца в  бездонное черное
пространство. Это хуже, чем слезы, глубже, чем сожаление и боль горя; это та
пропасть, в которую был низвергнут Сатана. Оттуда нет надежды выбраться, там
нет  ни  луча  света,  ни   звука  человеческого  голоса,  ни  прикосновения
человеческой руки.
     Бродя по ночным улицам,  тысячи  раз я задавал себе вопрос, наступит ли
когда-нибудь время, когда она будет опять рядок  со мной;  все эти голодные,
отчаянные взгляды,  которые  я  бросал на дома  и  скульптуры,  стали теперь
невидимой  частью этих скульптур и  домов, впитавших мою  тоску.  Я  не могу
забыть, как мы бродили вдвоем по этим жалким, бедным улочкам,  вобравшим мои
мечты и мое  вожделение,  а она не замечала и не чувствовала ничего: для нее
это были  обыкновенные  улочки,  может  быть,  более грязные, чем  в  других
городах,  но ничем не примечательные.  Она  не помнила, что  на том  углу  я
наклонился, чтобы поднять оброненную ею шпильку, а на этом -- чтобы завязать
шнурки на ее туфлях. А я навсегда запомнил место, где  стояла ее нога. И это
место сохранится даже тогда, когда все эти соборы превратятся в