это значит по отношению к такой
женщине, как она; насколько я могу судить, она всю жизнь стояла не на ногах,
а на голове.  Она  считает,  что  это революция изгнала  ее из  России, но я
уверен, что  если бы не было  революции, то было бы что-нибудь  другое. Маша
убеждена, что она замечательная актриса;
     мы никогда с ней ни о чем  не спорим. Зачем? Это пустая  трата времени.
Филмор находит ее  забавной. Уходя  утром, он  кладет десять франков на  мою
подушку  и  десять франков  на Машину, а  вечером мы все  втроем  обедаем  в
русском ресторане внизу.  В этом квартале  много русских,  и  Маша уже нашла
место,  где ей открыли кредит. Конечно, десять франков -- ничто для княгини;
она любит икру и шампанское, и  ей нужно одеться, прежде чем искать работу в
кино. Пока же она ничего не  делает. Она толстеет. Сегодня  утром у  нас был
небольшой скандальчик.  Умывшись,  я  по ошибке схватил ее полотенце. Нам не
удается приучить ее вешать полотенце на свой  крючок. И когда  я накричал на
нее, она совершенно спокойно ответила: "Дорогой мой, если бы от этого  можно
было потерять зрение, как вы говорите, я бы уже давно была слепой".
     Потом, конечно, все эти недоразумения с уборной. Я  стараюсь говорить с
ней по поводу стульчака отеческим тоном. "Какая чушь! -- отмахивается она.
 --   Если вы все так  боитесь заразы, я буду пользоваться уборной в  кафе!" Я
пытаюсь ей  объяснить,  что  нужно просто  соблюдать  элементарные  правила.
"Чушь! -- повторяет она. -- Я не буду садиться, я буду все делать стоя".
     С приездом  Маши в доме все идет кувырком. Прежде  всего она отказалась
спать с нами, ссылаясь на менструацию. Это длилось  восемь  дней  мы  начали
подозревать,  что она  привирает. Но  оказалось,  что мы  возводили  на  нее
напраслину. Однажды, когда  я пытался привести квартиру  в  порядок, я нашел
под ее  кроватью ватные тампоны,  пропитанные  кровью.  У нее  все идет  под
кровать:  апельсиновые корки, пустые  бутылки, ножницы, старые презервативы,
книги, подушки... Она перестилает постель только перед тем, как лечь  спать.
Вообще Маша лежит в постели целый день, читая русские газеты. "Дорогой мой,
 --  говорит она мне,  --   если бы  не  газеты,  я бы  и вовсе не  вылезала  из
постели". И это правда.  Мы заросли русскими газетами.  Кроме русских газет,
нечем подтереть задницу.
     Конечно, она была со странностями. Когда  у нее кончилась менструация и
она отдохнула и даже нарастила жирок вокруг талии, она  все равно отказалась
иметь с  нами дело.  Теперь  она уверяла,  что любит женщин. Для того, чтобы
спать с мужчинами, ей нужно специальное  возбуждение.  Она просила нас взять
ее в  вертеп,  где женщины  совокупляются  с  собаками. Или еще лучше, может
быть, где-нибудь  есть Леда с лебедем. Взмахи крыльев, видите ли, ужасна  ее
возбуждают.
     Однажды мы устроили ей проверку и взяли в такое место. Но прежде чем мы
успели обсудить  это  дело  с  мадам,  с  нами заговорил пьяный  англичанин,
сидящий  за  соседним  столиком.  Он  уже  дважды  ходил  наверх,  но  хотел
попробовать  еще  раз.  Англичанин  просил нас  помочь  ему  столковаться  с
девицей,  на  которую он  положил  глаз, потому-что у него  оставалось всего
двадцать франков, а  по-французски он  не  знал ни  слова. Девица  оказалась
негритянкой  с  острова  Мартиника;  здоровенная, веселая  и  красивая,  как
пантера.  Чтобы убедить ее забрать  последние  гроши у  англичанина,  Филмор
пообещал,  что придет к ней, как только она разделается с клиентом. Княгиня,
наблюдавшая  за переговорами,  тут  же  села  на  своего  аристократического
конька. Она обиделась. "Хорошо, -- сказал Филмор.  -- Ты хотела возбуждения?
Прекрасно! Вот сиди и смотри, как я это буду делать!" Но она вовсе не хотела
смотреть  на Филмора,  она  хотела  смотреть  на  селезня. "Черт  подери! --
возмутился Филмор. -- Я не хуже селезня. И даже лучше!" Так, слово за слово,
началась ссора. Чтобы  успокоить Машу,  пришлось  позвать одну  из  девиц  и
оставить  их  вдвоем щекотать  друг  друга...  Когда  Филмор  с  негритянкой
вернулись, глаза его горели. По тому, как он смотрел на нее, я понял, что за
восхитительный спектакль она  ему устроила, и у меня пересохло горло. Филмор
взглянул на  меня и, вытащив  сто франков, положил передо  мной. Он понимал.
Чего  мне  это  стоило  -- сидеть  здесь  целую  ночь  в  качестве  зрителя.
"Послушай, -- сказал  он, --  я думаю, тебе это  нужнее чем нам. Вот деньги,
выбери  себе   кого-нибудь".  Почему-то  это  произвело  на  меня  боль  шее
впечатление, чем все, что он сделал для меня раньше -- а сделал он немало. Я
взял  деньги,  оценив  благородный  порыв  Филмора,  и  попросил  негритянку
приготовиться. Княгиня разобиделась окончательно. Неужели я  считаю, что эта
негритянка  --  единственная  женщина,  которая  может  привести  мужчину  в
возбуждение? Я  сказал, что да,  единственная.  Так оно  и  было. Негритянка
царила в этом гареме.
     Стоило  только посмотреть  на  нее,  чтобы  у  вас немедленно  возникла
эрекция.  Ее  глаза как  будто плавали в  сперме. Она точно пьянела от  всех
мужчин, что бывали у нее наверху. Мне казалось, что она уже не может  ходить
прямо.  Идя за ней  по  узкой винтовой  лестнице, я не мог  побороть желания
просунуть  руку  между ее ногами. Так мы и шли -- иногда  она оглядывалась и
смотрела  на меня  с улыбкой или  покручивала задом, когда становилось очень
щекотно.
     В общем, мы отлично провели время. Все были счастливы. Даже Маша пришла
в  хорошее  настроение. И на  следующий вечер, после  того как  она получила
очередную порцию шампанского и икры  и рассказала нам новую главу из истории
своей жизни,  Филмор принялся за нее всерьез. Она перестала  сопротивляться.
Она  легла  на кровать, раздвинула ноги  и  позволила ему делать все, что он
хотел. Но когда он был уже готов  употребить ее, она сказала спокойно, что у
нее триппер. Филмор скатился с нее  кувырком. Я  слышал, как  он  возился  в
кухне,  доставая свое специальное черное дегтярное мыло. Через десять  минут
он  уже стоял возле меня с полотенцем в руках. "Можешь себе представить? Эта
сволочная  княгиня -- трипперная!"  Филмор,  по-видимому,  испугался  не  на
шутку.  Между  тем  княгиня,  грызя  яблоко,  попросила принести ей  русские
газеты. Очевидно, для нее все это было шуткой. "Подумаешь,  триппер...  есть
вещи  и  посерьезнее", -- крикнула она  с кровати  в открытую  дверь. Спустя
несколько  минут  и Филмор стал  относиться к  происходящему  с  юмором.  Он
откупорил новую бутылку анжуйского, налил стакан  и залпом выпил. Был только
час  ночи, и  мы еще некоторое  время сидели и болтали,  Филмор заявил,  что
все-таки  его взаимоотношения с Машей на  этом не  закончатся. Конечно, надо
быть  осторожным...  в Гавре  у него открылся  залеченный триппер. Он уже не
помнил, как  это  случилось. Иногда  в сильном подпитии  он забывал сразу же
помыться. Ничего  серьезного, но все же чревато  осложнениями.  Он не хотел,
чтобы ему массировали предстательную железу, да и вообще мысль снова попасть
в лапы врачей ему не улыбалась.  Заболел  он еще в университете. Неизвестно,
подхватил  ли он триппер от своей девушки или,  наоборот, сам ее  заразил. В
студенческой  среде  были  такие нравы,  что  разобраться  в этом  оказалось
попросту невозможно. Студентки частенько  ходили  брюхатые. По большей части
от  неопытности. Даже профессора и те были неопытны. Поговаривали, что  один
из них себя кастрировал...
     Так или  иначе, на следующий  день Филмор  решил  рискнуть и  купил для
этого  случая Презерватив. Большого риска,  вообще  говоря,  нс  было, если,
конечно, презерватив не порвется. Но Филмор купил специальный -- длинный, из
рыбьей  кожи. По его  словам,  это самые  прочные. Но  и  тут  его  постигла
неудача.  У  Маши оказалось  крошечное  влагалище.  "Господи,  --  удивлялся
Филмор, -- со мной вроде бы  все нормально. Ты что-нибудь  понимаешь? Кто-то
ведь должен был проникнуть туда -- иначе как она могла заразиться? Наверное,
у него был член, как у цыпленка".
     После  этого Филмор  оставил Машу в покое. Они лежали в постели вместе,
точно брат с сестрой, и видели кровосмесительные сны. Маша отнеслась к этому
философски. "В  России мужчины часто  спят с  женщинами, не трогая их... Они
могут лежать вот так вместе неделями, даже ни о чем не думая... Пока однажды
он не дотронется до нее... И тогда --  раз,  и . еще раз, и еще  много-много
раз!"
     Теперь все  наши  усилия сосредоточены  на  том, чтобы  привести Машу в
порядок. Филмор считает, что, когда она вылечится, ее влагалище  расширится.
Странная идея. Он  купил ей спринцовку, перманганат, специальный шприц и все
прочее, что ему рекомендовал маленький  венгерский жулик, специализирующийся
на   абортах.  По  словам  Филмора,  его  босс  попал  как-то  в  историю  с
шестнадцатилетней девчушкой -- она-то и познакомила его с  венгром, а потом,
когда босс подцепил великолепный шанкр, его опять лечил этот венгр. В Париже
знакомства и дружба завязываются  чаще всего на  почве секса  и венерических
болезней. В общем, Маша сейчас лечится под нашим строжайшим надзором. Как-то
вечером  она  привела  нас  в  полную  растерянность.  Она  засунула в  себя
суппозиторий и потеряла  конец шнурка, прикрепленного к нему.  "Боже мой! --
кричала она. -- Где же шнурок? Боже мой! Я не могу его найти!"
     -- Ты смотрела под кроватью? -- ядовито спросил Филмор.
     Наконец она  нашла шнурок и успокоилась. Но только  на несколько минут.
Следующее ее заявление было:  "Боже  мой, опять кровь! Только что  кончились
месячные -- и пожалуйте! Это все от  вашего дешевого шампанского!  Боже мой,
вы хотите, чтобы я изошла кровью?" С этими словами она появляется в кимоно и
с полотенцем, зажатым между  ногами, стараясь выглядеть аристократично,  как
всегда. "У меня  всю жизнь  так, -- говорит  она. --  Это неврастения. Бегаю
целыми днями и напиваюсь вечером. Когда приехала в Париж, я была девушкой. Я
прочла только  Вийора  и Бодлера. Но у меня  было  триста тысяч  швейцарских
франков  в банке,  и  я сходила с ума по удовольствиям, потому что в  России
меня  держали очень  строго. Я была  еще прекрасней, чем  сейчас, и  мужчины
падали  к моим ногам... -- При этом она массирует  свою округлившуюся талию.
--  Когда я приехала  сюда, у меня не  было  живота... это все от  того яда,
который  здесь пьют...  эти ужасные  аперитивы, которые  хлещут  французы...
Тогда-то я и встретила своего режиссера, и он хотел, чтобы  я играла  в  его
фильме. Он говорил,  что я самое  очаровательное существо  в мире, и  умолял
меня  спать  с  ним каждую  ночь.  Я была глупенькой,  невинной  девушкой  и
позволила ему изнасиловать себя.  Мне хотелось быть актрисой,  и я не знала,
что он болен...  Это он наградил меня  триппером... и сейчас я хочу  вернуть
ему этот  подарок. Это его вина, что я чуть не покончила  с собой... Чего вы
смеетесь? Вы  не верите,  что я кончала самоубийством? Я могу  показать  вам
газеты... мой портрет был во всех газетах. Когда-нибудь я покажу вам русские
газеты... они замечательно  все  это описали... Но сейчас,  мой дорогой, мне
прежде всего нужны новые платья. Не могу же я соблазнять своего  режиссера в
этих обносках. И потом, я еще должна портнихе двенадцать тысяч..."
     Тут  Маша  начинает длинный  рассказ  о наследстве,  которое она  хочет
прибрать к рукам. У нее есть молодой адвокат-француз, по ее словам, довольно
застенчивый человек, который ведет это дело. Время от времени он подкидывает
ей  сотню-другую франков в счет будущего наследства. "Он очень скуп, как все
французы, -- говорит Маша. -- А я была так хороша,' когда пришла к нему, что
он  не  мог оторвать от меня глаз. Он все время просил, чтобы я  дала ему...
Мне  до того надоело, что  однажды вечером я  согласилась -- просто чтобы он
успокоился,  а  я  и дальше  изредка  получала  бы свои  сто франков. -- Она
умолкает, потом начинает истерически хохотать. -- Дорогой мой, -- продолжает
она,  -- то,  что  случилось, было  безумно смешно! Однажды он  звонит мне и
говорит:  "Мы  должны  немедленно увидеться...  это  чрезвычайно  важно!"  Я
прихожу к нему, и он показывает мне медицинскую справку, что у него гонорея.
Я рассмеялась ему прямо в лицо.  Ну откуда же мне было знать, что у меня еще
не прошел триппер?  "Вы хотели, мсье, меня выебать, а выебала  вас я!" После
этого он замолчал. Так всегда бывает в жизни... ничего не ожидаешь, и вдруг
 --   трах!  О, Господа,  он такой идиот, что  опять в  меня  влюбился  и стал
умолять хорошо себя вести, не болтаться больше  по Монпарнасу,  не пить и не
блядствовать... Говорил, что  без ума  от  меня. Хотел  жениться,  но  семья
подняла дикий скандал и заставила его уехать в Индокитай..."
     Закончив рассказ  об адвокате.  Маша  совершенно  спокойно переходит  к
рассказу о  приключении с лесбиянкой. "Это было так смешно, мой дорогой, как
она  подобрала  меня однажды ночью  в кафе  "Фетиш".  Я,  как  всегда,  была
абсолютно пьяна. Она стала таскать меня по разным кафе и  щупать под столом.
В  конце концов  я не выдержала, и, когда она  привезла меня  к  себе, я  ей
позволила за двести  франков. Она хотела, чтобы я  переехала к ней,  но  мне
вовсе не улыбалось спать с ней каждую ночь... это очень  ослабляет  женщину.
Кроме того, сказать по правде, я не  люблю сейчас  лесбиянок так, как любила
их  раньше. Я скорее уж буду спать с  мужчиной,  хотя мне и больно.  Когда я
очень возбуждена, я  не могу  сдерживаться, мне  нужно три, четыре, пять раз
подряд! Но потом у меня начинает идти кровь, а это очень вредно для здоровья
 --   у меня предрасположение к малокровию. Вот почему  я вынуждена  позволять
лесбиянкам иногда cocaть меня.."


12

     Когда наступили настоящие холода, княгиня исчезла. Ей было недостаточно
маленькой печурки  в гостиной; спальня  была как ледник, и  кухня не теплее.
Только возле  самой  печки было тепло. Поэтому Маша  нашла  себе скульптора,
который, по его словам, был скопцом. Она рассказала нам об  этом перед своим
отъездом. Через  несколько дней Маша, правда, попыталась вернуться к нам, но
на сей раз Филмор  был  как  гранит. Она  жаловалась,  что  скульптор своими
поцелуями не дает ей спать по ночам. Кроме того, у него нет горячей воды для
подмывания. Но в конце концов она решила, что все-таки, может быть, ей лучше
не переезжать к нам обратно. "По крайней мере там хоть нет этого подсвечника
 --   сказала  она,  имея  ввиду  Фидмора.   --   Всегда  этот  подсвечник... он
действовал мне  на  нервы. Ах, почему вы не  педерасты, я б тогда осталась с
вами..."
     С отъездом  княгини  наши  вечера  стали другими. Часто мы сидели перед
огнем, потягивая  горячий грог и вспоминая  Америку. Мы говорили  о ней так,
как будто совсем не собирались туда возвращаться.
     Сейчас   три   часа  ночи.   С  нами  две   шлюшонки,  которые   делают
сальто-мортале  на  полу. Филмор,  совершенно  голый,  ходит  вокруг них  со
стаканом в руке.  Его животик туг, как барабан, и тверд, как свищ. Все перно
и шампанское, коньяк и  анжуйское,  которые  он хлестал  с  трех часов  дня,
булькают в его брюхе,  точно в  канализационной трубе. Девочки  прикладывают
ушки к его животу, точно это музыкальная шкатулка.  Открой  ему рот сапожным
рожком и брось жетон в эту щель, чтобы шкатулка  заиграла.  Когда начинается
бульканье  в этой  выгребной  яме, я  слышу,  как  летучие мыши  срываются с
колокольни и мечта сползает в яму хитрости.
     Девочки уже раздеты, и мы с Филмором изучаем пол, чтобы они не занозили
свои  жопки.  На  них  все  еще туфли  на высоких  каблуках. Но  их задницы!
Изношенные, выскобленные,  начищенные  наждачной  бумагой, гладкие, твердые,
блестящие,  точно  бильярдный шар или  череп  прокаженного!  На стене  висит
портрет Моны  --  она  смотрит  на  северо-восток,  где  зелеными  чернилами
написано  "Краков".  Слева от  нее  Дордонь, обведенная  красным карандашом.
Внезапно  я  вижу   перед  собой  темную  волосатую  расселину  в  блестящей
отполированной поверхности бильярдного шара:
     ноги зажали мою шею борцовскими "ножницами". Один взгляд на  эту темную
незашитую  рану -- и  голова моя  раскалывается  от образов и  воспоминаний,
которые  мною  же  самим  были  так трудолюбиво  собраны,  зарегистрированы,
записаны  и разложены по  папкам с ярлычками; все они выползают  сейчас, как
муравьи  из   расселины   в  тротуаре;  земля  перестает   вращаться,  время
останавливается,  причинная  зависимость   распадается,  кишки  вываливаются
наружу  с  какой-то  дикой  стремительностью,  и  их  неожиданное  выпадение
оставляет меня лицом к лицу с Абсолютом.  Я  снова вижу расплывшихся матерей
Пикассо с грудями, покрытыми пауками,  и  легендами,  глубоко запрятанными в
лабйринте. И Молли Блум, лежащую на грязном матраце в бесконечности,  и х..,
нарисованные красным мелом на  двери уборной, и рыдающую  Мадонну.  Я  слышу
дикий истерический смех, нижу заплеванную комнату  -- и  тело, которое  было
черным,  начинает  мерцать фосфорическим блеском. Дикий,  дикий, неудержимый
смех  -- и эта  расселина начинает  тоже смеяться  мне  в  лицо, она смеется
сквозь  пушистые бакенбарды,  и смех морщит складками блестящую  поверхность
бильярдного шара. Великая блудница и матерь человеческая с джином в крови. Я
смотрю в этот кратер, в этот потерянный и бесследно исчезнувший мир, и слышу
звон колоколов... две монашки у дворца Станислава,  запах  прогорклого масла
из-под их одежды;
     манифест,  который  не был  опубликован,  потому что  шел дождь; война,
послужившая  развитию пластической  хирургии;  принц  Уэльский,  летающий по
всему  миру, чтобы украшать могилы неизвестных героев. Каждая  летучая мышь,
срывающаяся с колокольни,  --  это  погибшее начинание, каждый торжественный
крик  --  это  стон, идущий из окопов  обреченных.  Из этой темной незашитой
раны, этой выгребной ямы, этой колыбели наводненных черными толпами городов,
где музыка мысли тонет в застывающем сале жизни, из  задушенных утопий вдруг
появляется паяц, в котором соединились красота  и безобразие, свет  и  хаос.
Когда  он  смотрит вниз и вбок -- это сам Сатана, а когда  поднимает глаза к
небу, то видит масляного ангела,  улитку с крылышками. Когда я смотрю вниз в
эту расселину, я вижу в ней знак равенства, мир в состоянии равновесия, мир,
сведенный к нулю без остатка.
     Когда я смотрю вниз,  в  эту раздолбанную  щель б...ди, я  чувствую под
собой  весь  мир,  гибнущий,  истасканный  мир,  отполированный,  как  череп
прокаженного. Если бы кто-то посмел сказать все, что он думает об этом мире,
для  него не  осталось бы  здесь  места. Когда в  мир является Человек,  мир
наваливается на него  и  ломает  ему хребет. Он не может жить среди этих все
еще стоящих, но подгнивших колонн, среди этих разлагающихся людей. Наш мир
 --  это ложь на фундаменте из огромного зыбучего страха. Если и рождается раз
в столетие человек с  жадным ненасытным взором, человек, готовый перевернуть
мир, чтобы создать новую расу людей,  то  любовь,  которую он  несет  в мир,
превращают  в  желчь, а его самого  -- в бич человечества. Если  является на
свет книга, подобная  взрыву,  книга,  способная жечь  и  ранить  вам  душу,
знайте, что она написана человеком с еще не переломанным хребтом, человеком,
у  которого есть  только один  способ зашиты от  этого мира -- слово;  и это
слово всегда сильнее всеподавляющей лжи мира, сильнее, чем все орудия пыток,
изобретенные трусами для того, чтобы подавить чудо человеческой личности.
     Если бы кто-то приподнял завесу над загадкой того, что сегодня называют
"щель" или "дыра", если б кто-то объяснил хотя бы частично ту тайну, которая
окружает  явление,  ^именуемое "непристойным", мир перестал бы существовать.
Этот  непристойный,  сухой,  раздолбанный  взгляд  на  вещи и придает  нашей
сумасшедшей цивилизации форму кратера. Этот кратер и есть та великая зияющая
пропасть  небытия, ко