ой  после  работы, --  по  ее  словам, ей  о  многом
хотелось со  мной поговорить наедине. Я не сумел отвертеться  так,  чтобы не
обидеть ее, но, к сожалению, размяк и дал ей свой адрес.
     Я говорю "к сожалению". Но теперь я рад, что все так получилось. Потому
что  уже на  следующий  день произошли новые  события. Утром, когда я еще не
встал,  обе женщины заявились ко мне. Жо-Жо перевели из больницы в небольшой
замок в нескольких милях от  Парижа. Они говорили  "замок", но на самом деле
это  была психиатрическая лечебница. Они хотели, чтобы я немедленно оделся и
ехал с ними. Обе были в панике.
     Один  я, может, и  поехал бы, но ехать  туда с ними -- на  это я нс мог
решиться. Чтобы оттянуть время и придумать какой-нибудь благовидный предлог,
я  попросил  их  подождать меня  внизу. Но обе женщины отказались  выйти  из
комнаты  и,  будто это было обычное дело, смотрели,  как я моюсь и одеваюсь.
Тут  пришел  Карл.  Я,  перейдя   на   английский,  быстро  посвятил  его  в
происходящее,  и  мы  отговорились,  заявив,  что  у  меня  срочная  работа.
Все-таки,  чтоб как-то  замазать неловкость, мы сбегали  за  вином  и  стали
показывать Иветт  и  Жинетт  альбом с  порнографическими  рисунками. К этому
времени у Иветт  пропало всякое желание ехать в "замок". Они с Карлом быстро
снюхались. Когда пришло время  ехать, Карл вызвался сопровождать женщин. Ему
хотелось посмотреть  на  Филмора среди  сумасшедших,  а заодно  увидеть, как
такие  заведения  выглядят  изнутри. В общем, они отправились втроем, слегка
под  хмельком и в самом лучшем  расположении  духа. За все время, что Филмор
сидел в "замке", я не съездил к нему ни разу. Этого и не требовалось. Жинетт
навещала его регулярно и давала мне подробный отчет.  По ее словам, врачи не
сомневались, что он придет в норму через несколько месяцев. Они считали, что
у него было  алкогольное  отравление.  Конечно, был и триппер, но с ним  они
надеялись  легко  справиться;  сифилиса,  по  всем   признакам,  у  него  не
оказалось. Это 'было уже  хорошо. Для начала врачи промыли Филмору желудок и
основательно прочистили весь организм. Они всерьез занялись  его психикой, а
попутно выдергивали зуб за зубом, пока он не остался без зубов вообще. Врачи
были убеждены,  что после  этого пациент  должен  чувствовать  себя  гораздо
лучше, но, как ни  странно, улучшения не последовало. Напротив, он пришел  в
еще  большее  уныние.  У него  начали  выпадать волосы.  И  в  конце  концов
обнаружилась склонность к паранойе --  он обвинял  докторов во всех смертных
грехах и спрашивал, на каком основании  его держат в сумасшедшем доме. После
приступов  уныния Филмор  вдруг  становился чрезвычайно  энергичен и  грозил
взорвать "замок", если его оттуда не выпустят. Но  самым скверным для Жинетт
было то, что он совершенно излечился от намерения жениться.
     Доктора сочли  это  хорошим  признаком. Они  были уверены,  что  Филмор
выздоравливает. Жинетт, естественно, считала, что он совсем  спятил,  но тем
не менее мечтала,  чтобы  его наконец выпустили и она могла бы увезти  его в
деревню --  она полагала, что  тишина  и  покой благотворно скажутся на  его
здоровье. Между тем родители  Жинетт приехали в Париж навестить дочь и  даже
съездили  в  "замок"  с  визитом  к  будущему  зятю.  Со  своей  французской
расчетливостью они решили, что  их дочери лучше выйти замуж за сумасшедшего,
чем вообще остаться без мужа.
     Все, казалось бы, шло как по  маслу. Жинетт уехала на время  в деревню.
Иветт  часто  приходила в гостиницу  к Карлу.  Она  думала, что он  редактор
газеты,  и постепенно  язык  ее  развязывался  все больше и больше. Однажды,
упившись в стельку, она объявила нам, что Жинетт -- это просто б..., что она
пиявка, присасывающаяся к деньгам, и что она никогда не беременеет, а сейчас
просто симулирует  беременность. По первым  двум пунктам у  нас с  Карлом не
было никаких сомнений, но последнее утверждение нас слегка удивило.
     -- Тогда откуда же у нее такой живот? -- спросил Карл.

     Иветт прыснула.
     -- Может,  она  надувает  его  велосипедным  насосом. Нет, кроме шуток,
живот  у нее от пьянства --  Она  пьет как  сапожник,  эта  ваша Жинетт.  Вы
увидите,  из деревни  она  приедет  еще больше раздутая. Ее отец -- запойный
пьяница.  Жинетт  тоже.  Может, триппер у  нес и  есть,  не знаю,  но насчет
беремешгости -- это все чушь!
     --  Зачем же  тогда она хочет выйти замуж за  Филмора? Влюбилась она  в
него, что ли?
     --  Влюбилась?!  Ха-ха!  Она  не  может влюбиться --  у нее нет сердца.
Просто она хочет кого-нибудь подцепить. Ни один  француз на ней  не женится,
потому что ею давно интересуется полиция, а ваш идиот Филмор даже не навел о
ней справки.  Вот  она и  решила его охомутать. Родителей она опозорила, так
что они знать ее не хотели. Но если она выйдет замуж за богатого американца,
тогда все будет шито-крыто... Вы что, на самом деле думаете, он ей нравится?
Да вы просто ее не знаете. Когда они жили вместе в гостинице,  она водила  к
себе  мужиков, пока он был на работе, и рассказывала, что ваш Филмор не дает
ей  даже  карманных денег,  что  он  скряга. Этот  мех,  который  вы на  ней
видели... она  сказала  Филмору,  что ей  родители подарили. Ну так вот,  он
просто кретин, ваш  Филмор! Я видела, как она приводила мужчину в гостиницу.
Она снимала  для  этого  номер этажом ниже.  Собственными  глазами видела. А
какого мужчину! Песок сыплется. У него так и не встал!
     Если бы Филмор приехал в Париж после выписки из "замка", я бы, пожалуй,
предупредил  его.  Но пока  он был  болен, я  не  хотел отравлять ему  жизнь
сплетнями Иветт. А после выписки  он уехал в деревню к  родителям  Жинетт, и
они  сразу  взяли  его  в  оборот.  Состоялась  помолвка,  в местных газетах
напечатали официальное объявление о предстоящем бракосочетании. Для друзей и
знакомых был  дан  большой  прием. Но  Филмор пользовался  своим  положением
сумасшедшего и выкидывал всякие штуки. Он, например, мог взять машину своего
будущего  тестя  и  просто   так   гонять  по  дорогам.  Если  ему  нравился
какой-нибудь городок, он останавливался там и  жил в свое удовольствие, пока
Жинетт его не  разыскивала и не увозила  домой.  Иногда он уезжал  вместе  с
будущим тестем  якобы на  рыбалку, и они пропадали по нескольку дней. Филмор
стал капризным  и  раздражительным  и  вел  себя  как  испорченный  ребенок.
Очевидно, он решил выжать из своего положения все, что только можно.
     В Париж Филмор вернулся с новым гардеробом и с полными карманами денег.
В деревне он  загорел  и  выглядел  теперь здоровым,  веселым  и  совершенно
нормальным.  Спровадив  куда-то Жинетт,  он  открыл  нам душу.  Его  работа,
конечно, пропала, а деньги кончились. Через месяц он должен был  жениться, а
пока родители Жинетт снабжали его деньгами. "Когда я по-настоящему попаду им
в  лапы, --  сказал  он,  -- я  превращусь в их батрака.  Ее отец собирается
купить для меня писчебумажный  магазин. Жинетт будет принимать  покупателей,
получать деньги, а я буду сидеть в задней комнате и писать или что-то в этом
роде.  Вы  можете себе  представить,  чтобы  я  просидел  в  задней  комнате
писчебумажного  магазина  до  конца  своих дней?  Жинетт  уверена,  что  это
блестящий план.  Ей  нравится считать деньги. Но тогда лучше уж я  вернусь в
"замок".
     Между  тем  при  Жинетт  он делал вид,  что очень  доволен. Я  старался
убедить Филмора уехать в Америку, но он не хотел об этом слышать. Он считал,
что это ниже его достоинства -- позволить неграмотным крестьянам выгнать его
из Франции.
     -- Ты же можешь поехать в Бельгию на некоторое время, -- предложил я.
     -- А как насчет денег? -- спросил он. -- В этих проклятых  странах надо
иметь право на работу.
     -- А что, если тебе жениться, а потом получить развод?
     -- В это время родится ребенок. Кто будет смотреть за ним?
     -- Откуда  ты знаешь, что у нее вообще  будет ребенок?  --  спросил  я,
решив, что наступило время выложить карты на стол.
     -- Как откуда? -- переспросил Филмор, не понимая, на что я намекаю.
     Я коротко пересказал  ему все, что  говорила Иветт. Он слушал в  полной
растерянности, но вдруг перебил меня:
     --  Не  стоит об  этом. У нее  будет  ребенок --  я чувствовал, как  он
шевелится. А Иветт  -- стерва. Я не  хотел говорить  этого раньше,  но перед
больницей я подкидывал  ей деньги. Потом крах  на бирже --  и мое  положение
изменилось.  Тогда я решил,  что сделал  достаточно для обеих  и теперь буду
думать только о себе. Это привело Иветт в бешенство. Она сказала Жинетт, что
рассчитается  со мной... Я бы  хотел, чтобы то, что  она  говорит, оказалось
правдой -- тогда мне было бы легче вывернуться из этой истории. Но я попал в
западню. Я обещал жениться на  Жинетт, и я должен  это сделать. Не знаю, что
потом со мной будет. Но сейчас, как говорится, они держат меня за яйца.
     Вскоре Филмор снял  номер в той же  гостинице, где  жил  я, и хочешь не
хочешь, а  мне приходилось  видеть  и  его и Жинетт по нескольку раз в день.
Помню, как однажды в воскресенье, позавтракав, мы перебрались в кафе на углу
бульвара Эдгара Кине. На этот раз ничто не предвещало ссоры. Мы нашли столик
и сели спиной к зеркалу. У Жинетт, очевидно, случился приступ страсти, и она
начала сентиментальничать, обнимая  и  целуя своего Жо-Жо на глазах  у всех.
Впрочем,  для  французов  это  совершенно   естественно.  Едва  они  кончили
обжиматься,  как   Филмор  вдруг  сказал  что-то  о  родителях  Жинетт.  Она
истолковала это как оскорбление и побагровела. Мы  старались  успокоить  ее.
Объясняли,  что  она  не поняла  слов  Филмора, и тут Филмор  прошептал  мне
по-английски, чтоб я ее умаслил. Этого  было довольно  -- Жинетт решила, что
мы издеваемся над ней, и пришла в бешенство. Я слегка повысил голос, но  это
разозлило  Жинетт  еще больше.  Филмор  пытался  се  успокоить.  "Ты слишком
вспыльчива, дорогая",  -- сказал  он и поднял  руку, чтобы  погладить  ее по
щеке. Но она, решив, что он хочет дать  ей пощечину, развернулась и треснула
его по  скуле  своим  увесистым,  мужицким кулаком.  От неожиданности Филмор
замер, побледнел, потом  встал и залепил Жинетт такую  оплеуху, что она чуть
не слетела со стула. "Вот тебе! Может быть, научишься вести себя прилично!"
 --   проговорил он  на  своем  ломаном французском. Наступила мертвая тишина.
Потом, точно буря, Жинетт налетела на него, схватила стакан и что есть  силы
швырнула в  голову  Филмора. Стакан  ударился о  зеркало. Филмор  уже поймал
Жинетт за руку, но она свободной  рукой  хрястнула  об пол  кофейную  чашку.
Жинетт рвалась из  наших рук  как бешеная.  Мы еле  удерживали ее. Между тем
хозяин  кафе  подбежал к нам  и  велел  немедленно убираться. "Бродяги!"  --
кричал он.  "Да, да!  Бродяги!  -- завизжала Жинетт. --  Грязные иностранцы!
Бандиты! Гангстеры!  Бить беременную женщину! " Теперь на нас уже окрысились
все  присутствующие. Как  же --  бедная  француженка с  двумя  американскими
бандитами. Гангстерами. Я начал соображать,  как бы нам выбраться отсюда без
мордобития.  Филмор  тоже  испугался  и  стал тише воды, ниже травы.  Жинетт
бросилась из  кафе  и оставила нас расхлебывать заваренную ею  кашу.  Но  на
пороге она обернулась, подняла кулак и заорала:
     "Я еще рассчитаюсь  с  тобой, сволочь!  Да ни один иностранец не станет
так обращаться с приличной француженкой! Нет уж! Никогда в жизни!"
     Слыша  все  это,  хозяин,  которому  уже  уплатили и  за выпитое  и  за
разбитое,  решил, что настало время выказать  себя рыцарем  и  вступиться за
прекрасную представительницу  слабого пола Франции. Без липших  церемоний он
плюнул нам  под ноги  и вытолкал  в  шею,  крикнув:  "А  ну  валите  отсюда,
недоноски!" Или что-то в этом роде.
     Оказавшись на улице  и обнаружив, что никто  ничего в нас  не кидает, я
рассмеялся.  Вот было бы здорово, подумал я,  разобрать это дело в  суде. Со
всеми подробностями, включая показания Иветт. Ведь у французов есть  чувство
юмора.  Может,  судья,  услыхав  рассказ  Филмора,   освободил  бы  его   от
обязательства жениться на этой шлюхе.
     Между тем  Жинетт  стояла  на  другой  стороне,  размахивая кулаками  и
продолжая  вопить  диким  голосом.  Прохожие  останавливались   послушать  и
высказывали свою собственную точку  зрения,  как это бывает во время уличных
скандалов.  Филмор не  знал, что  ему делать, --  уйти прочь или,  наоборот,
подойти к Жинетт и попробовать с ней помириться. Он стоял, размахивая руками
и  стараясь  вставить  хотя  бы  слово. Но  Жинетт  продолжала  осыпать  его
комплиментами:
     'Гангстер!  Подлец! Ты еще меня  попомнишь, сволочь!" -- и т.д. и  т.п.
Все же он  решился  к  ней подойти, но  она, думая, что он снова ударит  ее,
засеменила по улице.  Филмор вернулся ко мне.  "Давай пойдем за ней тихо..."
Мы двинулись за Жинетт, а за нами увязались зеваки. Время от  времени Жинетт
останавливалась,  оборачивалась и грозила  нам кулаками.  Мы  не пытались ее
догнать --  просто  лениво следовали за ней, чтобы посмотреть, что она будет
делать  дальше.  Наконец  Жинетт замедлила шаг и перешла  на  нашу  сторону.
Кажется, она успокоилась. Расстояние, разделявшее нас, сокращалось, и теперь
за нами  следовало не больше дюжины любопытных;  остальные потеряли интерес.
На углу Жинетт остановилась в  ожидании. "Я  сам поговорю с  ней, --  сказал
Филмор. -- Я знаю,  как с ней обращаться". Когда мы подошли к Жинетт, по  ее
щекам  текли слезы. Но все же  я  понятия не  имел, чего теперь можно от нее
ждать.  Меня  несколько  удивило, когда  Филмор  сказал с  обидой  в голосе:
"Думаешь, это очень красиво? Почему ты так себя вела?" Тут Жинетт обняла его
за шею и, прижавшись к его  груди, заплакала, как  ребенок,  называя Филмора
разными  ласковыми  именами.  Но  вдруг,  повернувшись ко мне, сказала:  "Ты
видел,  как  он  ударил  меня? Разве  можно так  обращаться  с женщиной?"  Я
собрался  было уже  ответить "можно", но тут Филмор взял ее за руку и строго
сказал:
     "Довольно. Не  валяй дурака... или  я  опять дам  тебе затрещину  прямо
здесь, на улице".
     На  мгновение  мне  показалось, что  все  начинается сначала.  В глазах
Жинетт сверкнул огонь, но, очевидно, она была напугана и быстро затихла. Тем
не менее, когда мы опять сели  в кафе,  она  с  мрачным спокойствием заявила
Филмору, что это еще не  конец, пусть  он  не надеется,  и что остальное она
доскажет ему попозже... может, даже сегодня вечером.
     Она  сдержала слово.  На  следующий  день лицо  и руки  Филмора  были в
царапинах.  По  его словам,  Жинетт  дождалась,  когда он  ляжет, подошла  к
платяному шкафу, вытащила  все  его вещи, бросила  на пол и стала  методично
рвать.  Такое  уже  случалось,  но  так  как  Жинетт потом  всегда  зашивала
порванное, Филмор не обратил  на ее выходку внимания. Это-то ее и разозлило,
и  она отделала его ногтями, причем  весьма успешно. То,  что она беременна,
давало ей некоторое преимущество.
     Бедный  Филмор!  Ему  было  уже  не до  смеха.  Эта  девка  его  просто
терроризировала. Если  он грозился сбежать, она в ответ грозилась убить его.
И заявляла об этом таким  тоном,  что  было  ясно --  она действительно  это
сделает. "Если ты уедешь в Америку, -- говорила Жинетт, -- я поеду за  тобой
и найду тебя! Ты никуда от меня не скроешься! Француженка мстит до конца!"
     Их  затяжное  сражение  продолжалось  с  переменным  успехом  несколько
недель. Я старался избегать их. Мне все это надоело и было противно смотреть
на обоих. В  один прекрасный  летний день  я шел мимо банка "Креди Лионне" и
вдруг увидел Филмора, который как раз  выходил оттуда.  Я поздоровался с ним
приветливей, чем обычно, --  мне было стыдно, что я избегал его так долго. С
понятным любопытством я спросил  его, как дела. Филмор отвечал уклончиво, но
чувствовалось, что он в отчаянии.
     -- Она  позволила мне пойти  в  банк,  -- сказал  он странным, дрожащим
голосом. -- У  меня  всего полчаса,  не  больше. Она  следит  за каждым моим
шагом. -- Он схватил меня за руку, как бы стараясь увести от этого места.
     -- Не знаю, что делать, -- сказал он тихо. -- Ты должен мне помочь. Сам
я ничего не могу. Не могу даже  собраться с мыслями. Если  бы я избавился от
нее хоть  ненадолго, я бы пришел  в себя.  Но  она не отпускает  меня ни  на
минуту. Она  позволила мне пойти только в банк,  за деньгами. Но я  все-таки
пройдусь с тобой немного, а потом побегу обратно -- у нее уже готов обед.
     Слушая Филмора, я  думал, что действительно кто-то должен вытащить  его
из этой ловушки.  Он  был совершенно беспомощен, без тени самостоятельности,
точно ребенок,  которого  каждый день бьют и который уже не  знает, как  ему
себя вести, а просто дрожит и пресмыкается. Когда мы вошли  в длинный пассаж
Риволи,   Филмор  разразился  злобной   антифранцузской  тирадой.   Французы
опротивели ему.
     Возле  "Пале-Рояль"  я  предлагаю Филмору  зайти  в бистро и выпить. Он
колеблется.  Я  вижу, что он думает о Жинетт, об  обеде, о скандале, который
она ему закатит.
     --  Черт  подери, -- говорю я.  -- Забудь ты о  ней на минуту. Я закажу
что-нибудь,  и я хочу, чтобы ты  со мной выпил. Не беспокойся, я вытяну тебя
из этой  идиотской истории.  -- И с  этими словами  я заказываю два  двойных
виски.
     Увидев виски, Филмор заулыбался, как ребенок.
     -- Пей! -- говорю я.  -- И мы закажем еще. Это тебе не повредит. Забудь
все, что  наговорили тебе доктора; виски  -- это как раз то, что тебе сейчас
нужно. Пей до дна!
     --  Довольно  валять дурака. Выкладывай все начистоту.  Что бы ты хотел
сейчас сделать? Говори!
     Из его глаз брызгают слезы, и он выпаливает:
     --  Я хочу  домой, к  своим.  Хочу, чтобы  вокруг  меня  опять говорили
по-английски!
     Теперь уже слезы текут у  него по щекам ручьями, и он даже не смахивает
их.  Все, что накопилось у него на душе, изливается наружу. Вот это здорово,
думаю я про себя. Это --  настоящее очищение. Как хорошо позволить себе быть
полным  трусом хотя бы один раз в жизни. И не  стесняться  этого. Право, это
прекрасно! Просто великолепно! Глядя на потерявшего самообладание Филмора, я
вдруг  почувствовал, что  для меня  нет ничего  невозможного. Я  был смел  и
решителен. В голове у меня роились тысячи идей.
     -- Послушай, --  начал я, наклоняясь еще ближе  к Филмору. -- Если все,
что ты говоришь, правда, почему бы  тебе  не уехать? Знаешь, что бы я сделал
на твоем месте? Уехал бы прямо сегодня. Точно... Уехал бы сейчас же, даже не
попрощавшись  с ней. Вообще,  это единственная  возможность.  Если она  тебя
снова увидит, то уже не выпустит. Ты и сам знаешь.
     Гарсон принес нам по второй порции виски. И я видел,  с какой отчаянной
решимостью Филмор схватил стакан и поднес его к губам. В его глазах блеснула
надежда -- еще отдаленная, дикая, невероятная. Может быть, ему виделось, как
он вплавь пересекает Атлантику. Мне  же предстоящая  операция казалась парой
пустяков. В голове у меня все выстраивалось ясно и четко, от первого шага до
последнего.
     -- Чьи деньги у тебя в банке? -- спросил я. -- Ее отца или твои?
     --  Мои!  -- воскликнул он.  -- Мне  их прислала  мать. Я  не  хочу  ее
сволочных денег!
     -- Отлично, -- сказал я. --  Теперь слушай. Мы возьмем такси и поедем в
банк.  Забирай  все до  последнего  гроша.  Потом  мы  поедем  в  английское
консульство  и  поставим  визу. Ты сегодня  же  садишься в поезд  и  едешь в
Лондон, а из  Лондона  первым же пароходом  в Америку. В этом случае не надо
будет  волноваться, что Жинетт  тебя выследит. Ей не придет в голову, что ты
поехал через  Лондон.  Если она погонится за тобой, то, естественно, кинется
сначала в Гавр, потом в Шербур... И еще одно -- забудь про свои вещи. Оставь
все  у нее. Пусть она  ими подавится.  С  ее французской  психологией  ей не
придет в  голову, что человек  может  уехать без  вещей.  Это же невероятно.
Француз не мо