баешься". С  этими
словами он рывком поднял меня и, обхватив рукой за пояс, повел к лифту.
     "Пусть не  думает, что ты загибаешься!" Ясно, что умирать  среди  чужих
людей -- дурной  тон. Человек  должен умирать, окруженный семьей и в частном
порядке, так сказать. Слова Коллинза подбодрили меня. Вес происходящее стало
напоминать мне глупую шутку. Наверху, закрыв дверь, Филмор и Коллинз раздели
меня и уложили в постель. "Теперь ты, черт возьми, уже не можешь умереть! --
тепло  сказал Коллинз. --  Ты поставишь меня в ужасное положение... И  что с
тобой  вообще,  черт побери?  Нс привык  к хорошей жизни? Выше голову! Через
пару дней будешь уписывать замечательный бифштекс! Ты думаешь, что ты болен?
Ха-ха,   подожди,   пока   подцепишь   сифилис!  Вот  тогда   тебе  придется
действительно  призадуматься". И тут он  с юмором стал  рассказывать о своем
путешествии по реке Янцзы, о том, как у него выпадали волосы и гнили зубы. Я
совсем ослаб, по поневоле увлекся его рассказом, и мне стало легче. О себе я
уже забыл. У  Коллинза  были стальные  нервы и бесконечная жизнерадостность.
Вероятно,  он  привирал, но он  ведь делал это ради меня, и  я не  собирался
уличать его во лжи. Я смотрел во все глаза и слушал во все уши.
     Несколько недель  спустя, получив настойчивое приглашение  от Коллинза,
который только что вернулся из Гавра, мы  с Филмором сели на утренний поезд,
решив провести выходные  с  нашим другом. Впервые я покидал Париж. Мы были в
чудесном настроении и всю дорогу пили анжуйское. Коллинз дал нам  адрес бара
Джимми, где  мы должны  были  с ним встретиться -- его, по  словам Коллинза,
знает в Гавре каждая собака.
     На вокзале мы влезли в открытый экипаж  и отправились  к месту  встречи
бодрой рысцой.
     Не  дойдя до бара, мы увидели  Коллинза, бегущего но улице -- очевидно,
на вокзал, но, как всегда, с опозданием. Филмор немедленно предлагает выпить
по рюмочке  перно; мы  хлопаем друг друга по  спине,  хохочем и фыркаем, уже
пьяные   от   солнца   и  соленого  морского  воздуха.  Сначала   Коллинз  в
нерешительности  -- стоит ли  ему пить перно. Он  сообщает  нам,  что у него
легкий триппер; нет, ничего серьезного, скорее всего  это наследственное. Он
вынимает и  показывает мне бутылочку с  лекарством,  насколько я  помню, оно
называлось венесьен -- матросское средство от триппера.
     Перед  тем как отправиться  к Джимми, мы решаем перекусить и  заходим в
приморский  ресторан.  Собственно,  это  не  ресторан,  а огромная таверна с
прокопченными потолочными балками  и столами,  гнущимися под тяжестью снеди.
Устроившись, мы с удовольствием пьем вина, которые рекомендует  нам Коллинз,
а потом выходим на террасу пить кофе с ликерами. Коллинз говорит все время о
бароне де  Шарлю,  который  ему очень  нравится. Почти  месяц Коллинз  жил в
Гавре, спуская деньги, заработанные на контрабанде. Его вкусы очень просты
 --  еда, вино, женщины и книги. И ванная в номере! Это обязательно.
     Продолжая  болтать о бароне де Шарлю, мы  добираемся  до "Бара Джимми".
Уже темнеет, и заведение постепенно наполняется публикой. Конечно, тут и сам
Джимми  с красной  как свекла  физиономией, и его супруга, красивая, пышущая
здоровьем  француженка  со сверкающими глазами.  Нас  встречают  как родных.
Опять появляется  бутылка  перно, граммофон орет, точно  иерихонская  труба,
публика галдит  по-французски, по-английски,  по-голландски,  по-норвежски и
по-испански,  а  Джимми  и его  жена  -- оба в  превосходном  настроении  --
обнимаются и  целуются,  тут  же  чокаясь.  В  баре стоит  гам  неудержимого
веселья, и хочется сорвать с себя одежду и пуститься в дикий пляс. Женщины у
стоики бара  собираются вокруг нас,  словно мухи.  Раз  мы  друзья Коллинза,
значит, мы богаты. Не важно, что на нас старые костюмы -- "англичане" всегда
так одеваются. В кармане у меня -- ни сантима, что, конечно, сейчас не имеет
никакого  значения,  потому что  я  здесь  почетный  гость. Тем  не менее  я
чувствую себя неловко, когда две сногсшибательные девки берут меня в  оборот
и ждут, чтоб я что-нибудь для них заказал. В конце концов я  решил, что пора
действовать. К этому времени уже трудно было разобрать, кто и за что платил.
Я должен разыгрывать из себя "джентльмена", даже без гроша в кармане.
     Иветт --  так  звали жену Джимми  --  встретила  нас  с  исключительным
радушием и  сейчас готовила  нам специальный ужин. Она предупредила, что это
займет  некоторое  время,  и просила  не пить слишком много -- иначе  мы  не
сможем оценить ее кухню. Граммофон продолжал  греметь,  и Филмор,  подхватив
красивую  мулатку  в плотно  облегающем бархатном платье,  пустился  в пляс.
Коллинз подсел поближе и шепнул, показывая глазами на женщину, сидящую рядом
со  мной:  "Если она  тебе нравится,  мадам  пригласит  ее на ужин". По  его
словам, эта женщина  -- бывшая  проститутка, у нее шикарный дом в предместье
Гавра. Сейчас  она  замужем  за морским  офицером, который  недавно  ушел  в
плаванье.  Так  что  бояться  нечего.  "Если  ты  ей тоже  понравишься,  она
пригласит тебя остановиться у нее", -- добавляет Коллинз.
     Этого мне  более чем достаточно.  Немедленно повернувшись к  Марсель, я
начинаю осыпать ее комплиментами. Мы идем к бару  и  стоим там, точно танцуя
на одном месте, но на самом  деле щупаем друг  друга  без  зазрения совести.
Джимми  подмигивает  мне   и  одобрительно   кивает  головой.   Эта  Марсель
великолепна.  Вторая девица  исчезла  почти немедленно -- очевидно, по знаку
Марсель. Мы садимся  и  начинаем  длинный  и  чрезвычайно интимный разговор,
который, к сожалению, прерывается приглашением к столу.
     Нас было  около двадцати человек за столом. Меня и Марсель  усадили  на
одном конце,  напротив сели Джимми и  его  жена. Захлопали пробки,  и вскоре
начались длинные  пьяные  застольные речи, во время  которых  мы  с  Марсель
обследуем  друг  друга  под  столом.  Когда настала  моя  очередь  встать  и
предложить тост, пришлось держать перед собой салфетку. Это было и сладко  и
больно  одновременно. Но мой  тост был  весьма краток,  потому  что, пока  я
стоял. Марсель щекотала мне промежность.
     Обед затянулся почти  до  полуночи.  Я  с  удовольствием  думал, как  я
проведу ночь с Марсель в ее  великолепном особняке на горе,  но вышло,  увы,
иначе.  Коллинз  повел нас  на  ночную  прогулку  по  городу,  и  я  не  мог
отказаться, не обидев его. "Не  беспокойся насчет этой красотки,  --  сказал
он. -- Она еще успеет тебе надоесть до смерти. Пусть подождет здесь, пока мы
вернемся".
     Сначала Марсель обиделась, но когда узнала, что мы пробудем в Гавре еще
несколько дней, успокоилась. На улице  Филмор с серьезным видом взял нас под
руки и сказал, что хочет сообщить нечто важное.
     --  В  чем  дело,  старина?  --  жизнерадостно  спросил   Коллинз.   --
Выкладывай!
     Но Филмор почему-то не  может ничего выложить. Он  мнется, заикается  и
наконец выпаливает:
     -- Когда я был в уборной, я заметил что-то неладное.
     -- Значит,  ты подхватил! -- торжествующе  кричит Коллинз и вытаскивает
свою бутылочку венесьена. -- Послушай меня, не ходи по врачам, -- продолжает
он  уже  ядовито. -- Эти сволочи снимут  с тебя штаны и будут тянуть  деньги
десять лет. И не переставай пить. Это все чепуха.  Принимай-ка эту штуку два
раза в  день... перед употреблением взбалтывать. И самое главное -- не вешай
нос на квинту! Понял?  Пошли.  Когда  мы вернемся, я дам  тебе  спринцовку и
перманганат.
     Мы отправляемся к порту, откуда  слышны музыка, крики и  пьяная ругань.
Всю  дорогу Коллинз развлекает нас рассказами то про мальчика, в которого он
влюбился, то про скандал,  который устроили родители мальчика,  когда узнали
об их отношениях, то опять вспоминает о бароне де Шарлю, то о Курце, который
поплыл вверх по  реке  и  не вернулся. Это  его  любимая тема. Даже когда мы
ввалились в публичный дом на набережной Вольтера и Коллинз заказал девочек и
выпивку, а потом развалился  на диване, он все еще продолжал грести вверх по
реке  с Курцем и прекратил  свои  рассуждения  только тогда,  когда  женщины
заткнули ему рот поцелуями.  Тут, словно вдруг сообразив,  где он находится,
Коллинз обратился к почтенной хозяйке и произнес  торжественную речь о своих
двух  приятелях,  которые специально  приехали из Парижа, чтобы навестить ее
знаменитое  заведение. В комнате было с полдюжины девочек,  совершенно голых
и,  должен признаться, очень красивых.  Они порхали  вокруг нас, как птички,
пока  мы  старались  поддержать чинный  разговор  с  хозяйкой.  Наконец  она
извинилась  и  ушла,  сказав,  чтобы мы  чувствовали  себя как  дома. Я  был
очарован  ее  любезностью,   благожелательностью  и  ее  теплым,  прямо-таки
материнским  отношением к своим девочкам. А какие манеры! Будь она помоложе,
я попробовал бы подъехать к ней. В этом доме совершенно невозможно было себе
представить,  что .ты  находишься в "вертепе", как принято называть подобные
места.
     Мы пробыли там  около  часа, и из  нас троих  только  я  воспользовался
услугами заведения. Филмор и Коллинз оставались внизу и болтали  с девицами.
Когда  я вернулся, оба лежали растянувшись на диване, а девочки  выстроились
полукругом  и  пели ангельскими  голосами хор  из "Роз  Пикардии". Ушли  мы,
полные сентиментальных чувств, в особенности Филмор. Но Коллинз тут же повел
нас  в настоящий  портовый  притон, где  мы  и просидели некоторое  время, с
интересом наблюдая за пьяными  матросами и пиршеством педерастов, которое  к
нашему приходу было  ухе  в полном разгаре. Покинув и этот притон, мы прошли
через квартал публичных домов с красными  фонарями и с чинными  старушками в
шалях. Они  сидели на ступеньках,  обмахиваясь веерами, и приветливо  кивали
головами  всем  прохожим --  в этих приветствиях было столько  достоинства и
скромности, точно вас  приглашали зайти в  детские приюты. Тут  и там группы
матросов  со  смехом  исчезали  в  дверях.  Сексуальная  горячка,  казалось,
подмывала  все  устои  города,  как  набежавший  прилив.  Пристань,  где  мы
остановились облегчиться, походила на свалку; корабли, траулеры, яхты, шхуны
и баржи, точно выброшенные на берег грозной бурей, громоздились у берега.
     Эти двое суток  в  Гавре были так насыщены событиями, что казалось,  мы
здесь уже  целый месяц, а то и  больше. Мы собирались уехать  в  понедельник
рано утром,  так как Филмору нужно  было идти  на службу. Все воскресенье мы
пили и куролесили,  не думая о триппере  или о чем-нибудь подобном.  Коллинз
сказал, что  собирается вернуться  на  свою ферму в  Айдахо; он не был  дома
восемь лет и  хотел увидеть родные  горы, прежде  чем  отправиться  в  новое
плавание  на Восток.  Разговор  шел в  борделе,  где Коллинз  ждал  женщину,
которой он обещал кокаин.  Он говорил,  что ему надоел Гавр -- здесь слишком
много хищников, висящих  у него на шее. Кроме того,  жена Джимми  влюблена в
него и закатывает сцены ревности.  Она делала это почти каждую ночь. Правда,
после  нашего приезда  она  вела себя  прилично,  но  Коллинз знал, что  это
ненадолго.  Особенно  она ревновала  его  к одной русской  девочке, которая,
напившись, иногда заходила в бар. Эта  Иветт --  настоящая ведьма, жаловался
Коллинз. Ко всему прочему, он  был безумно влюблен в мальчика, о котором уже
рассказывал нам  раньше.  "Мальчик может вывернуть  тебе  душу,  --  говорил
Коллинз.  -- А  этот еще и  настоящий красавец, черт  его  побери.  Но такой
жестокий!"  Мы смеялись --  до  того  нелепо  это  звучало.  Но  Коллинз был
совершенно серьезен.
     В  воскресенье  около  полуночи  мы  с  Филмором  отправились  спать  в
отведенную нам комнату  над баром Джимми.  Стояла  невероятная духота  -- ни
малейшего  дуновения.  Через  открытое окно  мы слышали обрывки  разговоров,
крики и вой граммофона, не умолкавшего ни на  минуту. Неожиданно разразилась
гроза. И  между ударами  грома и порывами ветра,  сотрясавшими весь  дом, мы
услышали звуки другой грозы, разразившейся в баре. Эта гроза бушевала совсем
близко, под нами: истерический женский  визг, звон бьющихся  бутылок, грохот
переворачиваемых столов, тупые и страшные удары человеческих  тел о стены  и
об пол.
     Около  шести  утра  Коллинз  просунул  голову  к  нам  в  комнату.  Его
физиономия была заклеена пластырем, одна  рука на перевязи. Но  на  лице его
сияла улыбка.
     -- Все, как я и  предсказывал, -- объявил он. -- Иветт совсем  спятила.
Наверное, вы слышали шум?
     Мы быстро оделись и сошли вниз проститься с Джимми. Разгром был полный
 --  бутылки перебиты, столы и стулья сломаны, окна и зеркала разбиты.  Джимми
готовил себе гоголь-моголь.
     По  пути на вокзал мы узнали от  Коллинза подробности.  Русская девушка
пришла в бар сразу после нашего ухода, и Иветт немедленно  обхамила ее, хотя
русская  еще не успела  сказать ни единого слова. Обе женщины вцепились друг
другу  в  волосы,  и  в это время огромный  матрос-швед  хватил  русскую  по
физиономии,  чтобы она пришла в себя.  С этого, собственно,  все и началось.
Коллинз  спросил шведа, какое он  имеет право вмешиваться в драку.  В  ответ
швед  смазал  его по морде  с  такой  силой,  что Коллинз отлетел на  другую
сторону  бара. "Так тебе  и  надо!"  --  заорала  Иветт  и, воспользовавшись
замешательством,  хватила  русскую   бутылкой  по  голове.  Началась  гроза.
Некоторое время  в баре  происходило настоящее побоище: женщины  решили, что
настал  момент  вернуть друг другу все мелкие  должки.  Нет  более  удобного
случая, чем пьяная драка, чтобы всадить кому-нибудь нож  в спину или ударить
бутылкой  по башке,  пока он лежит под столом. Швед попал в настоящее осиное
гнездо -- его  ненавидели все, в особенности его  товарищи  по кораблю.  Они
хотели, чтобы он был добит. Закрыв двери, разбросав столы и стулья и очистив
место возле стойки бара, они ждали, что  Коллинз его прикончит. И Коллинз их
не  подвел -- несчастного  шведа  унесли на носилках. Сам Коллинз  отделался
довольно  счастливо -- вывихнутой кистью,  парой выбитых  суставов  пальцев,
расквашенным носом и подбитым  глазом. "Несколько царапин", -- как он сказал
нам. Но  это  еще не конец. Коллинз  обещал, что если когда-нибудь попадет с
этим шведом на один корабль, то убьет его.
     Однако ставить точку было еще  рано. Оказывается, после побоища в баре,
Иветт перебралась в другой и напилась там  до  бесчувствия. Ее  оскорбили, и
она решила, что  пора  покончить  со  всем этим раз и навсегда.  Взяв такси,
Иветт поехала на  берег,  к утесам,  нависшим над  самой водой.  Она  хотела
утопиться, но была так пьяна, что, вывалившись из  машины, начала плакать и,
прежде чем ее успели остановить, стащила с себя одежду. В конце концов шофер
привез ее назад в разгромленный бар почти голой. Увидев  ее, Джимми пришел в
ярость.  Он принес ремень для  правки бритв и избил Иветт до полусмерти. Как
ни  странно, ей это очень понравилось.  "Еще, еще..." --  умоляла  она, стоя
перед  ним на коленях и обхватывая  руками его  ноги. Но Джимми все это  уже
надоело. 'Ты -- грязная сука!" -- заорал он и дал ей такого пинка под ребра,
что  она потеряла сознание, а вместе с  ним  -- на время --  и большую часть
своей сексуальной дури.
     Пора  было  выбираться отсюда. В  утреннем свете город выглядел  совсем
по-другому. Последнее, о чем мы говорили в ожидании поезда, был штат Айдахо.
Мы все трое были американцами.  Лучше всего держать Америку  в отдалении, на
заднем  плане,  как  открытку, на которую можно посмотреть в тяжелую минуту.
Тогда  вы  можете  всегда  вообразить,  что  она  ждет  вас  --  неизменная,
неиспорченная,  огромная  патриотическая  прерия с  коровами  и овцами  и  с
мягкосердечными  ковбоями,  готовыми  уконтражопить  все  на  своем пути  --
мужчин, женщин, скот. Америки не существует вообще. Ее нет. Это -- название,
которое люди дали вполне абстрактной идее...
     Париж  --  как  девка... Издалека она  восхитительна, и  вы  не  можете
дождаться минуты, когда заключите  ее в объятья...  Но через  пять минут уже
чувствуете пустоту и презрение к самому себе. Вы знаете, что вас обманули.
     Я вернулся в Париж с деньгами в кармане -- несколькими сотнями франков,
которые Коллинз  сунул мне в последнюю минуту, когда  мы  садились  в поезд.
Этого было достаточно, чтобы  заплатить за номер и прекрасно есть  в течение
недели. Я уже  несколько  лет не  держал  в руках таких  денег и  чувствовал
возбуждение,  какое испытывает  человек, ожидающий,  что  вот-вот  для  него
начнется новая жизнь. Мне хотелось оставаться богатым как можно дольше.
     Я мог снять здесь комнату за сто франков в  месяц, без  всяких удобств,
конечно, и даже без окна, и  я бы, наверное, ее снял, чтобы иметь крышу  над
головой, если бы мне  нс нужно было проходить через комнату слепого, смежную
с моей. Мысль о  том, что я должен каждую  ночь проходить мимо  его кровати,
угнетала меня. Короче, я решил подождать до вечера, осмотреться как  следует
и потом найти что-нибудь поприличнее на одной из прилегающих улиц.
     За обедом я истратил пятнадцать франков -- вдвое больше, чем собирался.
Это окончательно испортило  мое настроение -- до  такой  степени, что я даже
отказался  от кофе, хотя начинался  дождь.  Я  встал  с  твердым  намерением
побродить по  улицам час-другой  и рано лечь  спать. Экономия  уже  начинала
отравлять мне жизнь. Никогда раньше я подобными вещами не занимался -- этого
просто не было в моей натуре.
     Между   тем  мелкий  дождь  перешел  в  проливной,   и  я  обрадовался.
Замечательный предлог, чтобы забраться куда-нибудь в кафе  и отдохнуть. Лечь
спать в такую рань я не мог. Ускорив шаг,  я свернул за угол и пошел обратно
на бульвар Распай. Вдруг ко мне подходит женщина и спрашивает,  который час.
Я  отвечаю ей,  что у меня  нет  часов.  И тут она  выпаливает:  "Милостивый
государь, не говорите ли вы случайно по-английски?" Я кивнул. Дождь  уже лил
вовсю. "Не будете ли вы так добры зайти со мной в кафе? Идет дождь, а у меня
нет денег. И простите меня, ради бога, но у вас такое доброе лицо... Я сразу
же  поняла,  что вы англичанин". Произнеся все это, она улыбается  странной,
полубезумной  улыбкой. "Я одна на свете... Может быть,  вы сможете  дать мне
совет... Боже мой, это так ужасно -- не иметь денег..."
     Эти "милостивый государь", "будьте так добры",  "доброе  лицо" начинают
меня смешить. Мне и жалко ее, и в то же  время я не могу удержаться от смеха
и смеюсь ей  прямо в лицо. К моему удивлению, она начинает смеяться тоже, но
каким-то  диким,  визгливым, истерическим  смехом и совершенно не  в тон.  Я
хватаю ее  за  руку, и мы забегаем в  первое попавшееся бистро. Она  все еще
смеется.  "Милостивый  государь,  -- начинает она опять. -- Может  быть,  вы
думаете,  что я говорю вам неправду. Поверьте,  я  порядочная девушка...  из
хорошей семьи...  только...  -- При  этом  она опять улыбается своей пустой,
бессмысленной улыбкой. -- Только у меня нет счастья, даже самого маленького,
чтоб просто где-нибудь приткнуться..." Мне снова становится смешно, и  я  не
могу  сдержаться  --  ее  голос,  язык,  акцент,  нелепая  шляпка на голове,
полоумная улыбка...
     -- Послушайте, -- говорю я, отсмеявшись, -- кто вы по национальности?
     -- Я англичанка, --  отвечает она. -- То есть  вообще-то  я  родилась в
Польше, но мой отец был ирландец.
     -- И это делает вас англичанкой?
     --  Конечно, --  говорит она с коротким  смешком, слегка  смущенно и  с
претензией на кокетство.
     --  Вероятно, вы  знаете  какой-нибудь маленький отель,  куда  мы можем
пойти?  -- Я вовсе не собираюсь идти с ней, просто хочу помочь ей преодолеть
первую стадию подобного рода знакомств.
     -- О нет,  милостивый  государь! -- говорит она  таким  тоном, точно  я
совершил  ужасную ошибку. -- Я уверена, что вы не хотели сказать этого! Я не
такая девушка.  Вы, наверное, пошутили... Я  вижу это по  вашему  лицу... Вы
такой добрый. Я никогд