а разочарование преходящим.
Вырви  из  моей души нечистую жажду возмездия, которая все еще смущает меня,
мелочное  желание  протеста,  которое  возникает  во  мне, когда меня ранят.
Пусть не печалит меня непонимание и не огорчает забвение тех, кого я учила.
     Дай  мне  стать  матерью  больше,  чем  сами  матери,  чтобы  любить  и
защищать,  как  они, то, что не плоть от плоти моей. Дай мне превратить одну
из  моих  девочек  в  мой  совершенный  стих  и оставить в ее душе мою самую
проникновенную мелодию на то время, когда мои губы уже не будут петь.
     Покажи  мне,  что  твое  Евангелие  возможно  в  мое  время, чтобы я не
отказывалась от ежедневной и ежечасной битвы за него.
     Озари  мою  народную  школу  тем  же  сиянием,  которое  расцветало над
хороводом твоих босых детей.
     Сделай   меня   сильной,   несмотря   на   мою  женскую  беспомощность,
беспомощность  бедной  женщины;  дай  мне  презирать всякую нечистую власть,
всякое  насилие,  если только оно совершится не по твоей воле, озаряющей мою
жизнь.
     Будь  со мною! Поддержи меня! Часто, очень часто рядом со мной не будет
никого,  кроме  тебя.  Когда  мое учение станет более чистым, а моя правда --
более  жгучей,  меня покинут люди; но ты, ты узнал беспредельное одиночество
и  беззащитность,  и  ты прижмешь меня тогда к своему сердцу. Только в твоем
взгляде я буду искать сладость одобрения.
     Дай  мне  простоту  и  дай  мне  глубину; избавь мой ежедневный урок от
сложности и пустоты.
     Дай  мне  оторвать  глаза  от ран на собственной груди, когда я вхожу в
школу  по  утрам.  Садясь  за  свой  рабочий  стол,  я  отброшу  мои  мелкие
материальные заботы, мои ничтожные сиюминутные страдания.
     Пусть  рука  моя  будет  легкой,  когда  я наказываю, и нежной, когда я
ласкаю.  Пусть мне будет больно, когда я наказываю, чтобы знать, что я делаю
это любя.
     Сделай  так, чтобы мою кирпичную школу я превратила в школу духа. Пусть
порыв  моего  энтузиазма,  как  пламя,  согреет  ее бедные классы, ее пустые
коридоры.  Пусть  мое  сердце  будет лучшей опорой и моя добрая воля -- более
чистым золотом, чем колонны и золото богатых школ.
     И  наконец,  напоминай  мне  с  бледного  полотна Веласкеса, что упорно
учить  и  любить  на земле -- это значит прийти к последнему дню с израненной
грудью, пылающей от любви.

     Перевод О. Савича



                          Воспоминания о матери


     Мама.  В  тишине твоего лона обозначились глаза мои, губы, руки...Своей
живительной  кровью  ты  питала  меня,  --  подобно  тому,  как  вода орошает
спрятанные  под  землей  луковицы гиацинтов. Мои ощущения рождены твоими, и,
приняв  в  себя  частицу  твоей  плоти,  живу  теперь  я в этом мире... Будь
благословенна,  возношу  хвалу  тебе  за  все  сверкающие  краски вселенной,
вошедшие в меня, впитанные моей душой.

     Я  росла,  мама,  подобно  плоду тяжелой ветви на твоих мягких коленях.
Они  до  сих  пор  хранят очертания моего тела -- ребенок, пришедший вслед за
мной,  не  стер  их;  ты  все  время  укачивала  меня,  и  когда  я  убегала
порезвиться  на садовых тропинках, я ощущала, что твои колени ждут меня там,
на пороге дома, и грустят, не ощущая тяжести моего тела.
     На  свете  нет  мелодий  более  нежных,  чем исполняемые главным в мире
музыкантом,  -- это нескончаемые звуки твоих колыбельных песен, мама: и самые
трепетные  ростки  моей  души  зарождались в моменты, когда ты так сладостно
баюкала меня...
     Укачивая  меня,  ты  всегда  напевала,  --  это  были  не  стихи, а твои
шутливые,  ласковые словечки. В своих песенках ты называла предметы, явления
того  мира,  в который мне предстояло войти: холмы, людей, различные деревья
и  фрукты,  букашек  и  бабочек  в  поле  --  ты  хотела,  чтобы  дочь  уютно
чувствовала  себя  в этом мире, поэтому и стремилась познакомить ее со всеми
земными существами -- членами будущей семьи...
     Так  я  постепенно  входила  в  прекрасный,  но  и  жестокий  мир, твою
вселенную,  --  и  не  существует  ни  одного  слова,  обозначающего какой-то
предмет или событие окружающего мира, о котором ты бы мне не поведала.
     Пришедшие  после  тебя  лишь  повторяли те прекрасные слова, воскрешали
представления и понятия, которые мне были подарены тобой.
     Мама,  ты вводила меня в круг простых вещей и явлений, которые не могли
причинить  мне боль: лечебные травы и садовые растения, листья плюща у входа
в дом; нежно прикасаясь к ним, я обретала живых друзей.
     Иногда  ты  покупала  мне  игрушки,  а  иногда делала их своими руками:
куклу,  такую  же  большеглазую,  как  я  сама,  или  маленький домик, легко
рассыпавшийся  от  моих  шалостей.  Но  ты,  конечно,  помнишь, что мертвые,
застывшие  игрушки  мне никогда не нравились, -- самыми прекрасными были твои
прикосновения, твои руки...
     Я  была замкнутым, нелюдимым ребенком -- словно ночной сверчок, которого
днем   не  услышишь,  словно  ящерица,  любящая  в  одиночестве  греться  на
солнышке.  И  ты  огорчалась,  что  дочь  твоя не играет, не бегает вместе с
другими,  ты  говорила:  "Должно  быть,  она нездорова", когда находила ее в
виноградных  зарослях  сада,  одну,  разговаривающую  с  изогнутой лозой или
стройным  миндальным  деревом,  напоминающим  красивого мальчика... И сейчас
она  часто  беседует  с  тобой,  но  ты ей не отвечаешь, а если бы смогла ее
увидеть,  ты  бы,  как  прежде,  приложила  руку  к  ее  лбу  и  как  прежде
произнесла: "У тебя температура, дочка..."
     ...Благодаря  тому,  что  ты  передала  мне этот дар впитывать красоту,
словно  пьешь  обыкновенную  воду,  а также способность испытывать печаль, я
храню  сегодня  и  сберегу  навсегда это трепетное отношение в глубине моего
сердца.
     Чтобы  быть уверенной, что ты меня слышишь, я опускаю ресницы, стараясь
изгнать  дневной свет: ведь в это мгновение тебя окружает мрак ночи. И чтобы
выразить  все  то,  что я хочу, -- а чувства дробятся в небезупречной ясности
слов -- я просто погружаюсь в молчание.

     Перевод Т.Балашовой





                               Поэмы экстаза


                                  Я плачу

     Ты  сказал,  что  любишь меня, поэтому я плачу. Ты сказал, что возьмешь
меня на руки и пронесешь по всем лесам и долинам...
     Неожиданным  счастьем  ты  выстрелил  в  меня.  Это  счастье я могла бы
впитывать,  капля  за  каплей,  как воду пьет больной, а ты захотел, чтобы я
утолила жажду в водопаде.
     Припав  к  земле,  я буду плакать, пока душа не воспримет твои слова...

Лицо мое, глаза и разум слышали твое признание, душа еще не верит.
     На  исходе  этого  божественного  вечера  я  вернусь  домой,  словно  в
забытьи,  касаясь  деревьев  на пути... Я шла этой тропой утром, но не узнаю
ее.  С  удивлением  взираю  я на небо, долину вокруг, деревенские домики, не
зная, как назвать то, что меня окружает, -- ведь я забыла обо всем на свете.
     Завтра  утром,  едва проснувшись, я попрошу, чтобы меня окликнули; лишь
услышав  свое  имя, поверю в происходящее. И поверив, разрыдаюсь от счастья.
Ты выстрелил в меня этим счастьем!

     Перевод Т.Балашовой



                                  Бог


     А теперь поговорим о Боге, и я пойму тебя.
     Бог  --  это  спокойствие твоего долгого взгляда, устремленного на меня;
это  --  умение  понимать  друг друга без слов, без резкого звука слов. Бог --
это слияние, страстное и чистое, это неизреченное доверие.
     Как  и  мы,  он  любит  восход,  полдень  и  вечер,  он тоже испытывает
радость, когда на него нисходит любовь...

     Для  Господа  не существует иной песни, кроме самой любви, она слышится
в каждом его вздохе, в его рыдании... И снова вздохе...
     Это  совершенство  распустившейся  розы -- розы, не потерявшей ни одного
лепестка.  Это  божественная  уверенность,  что  смерти  не  существует. Да,
теперь я чувствую Бога.

     Перевод Т. Балашовой



                                     Люди


     "Они  не  любят  друг друга, -- говорят люди, -- ведь они не встречаются.
Они  даже  не  целовались,  она  до  сих  пор чиста". Никто не знает, что мы
принадлежим друг другу с первого взгляда!
     Ты  работаешь  вдали от меня, и я не сижу у ног твоих. Но тем не менее,
занимаясь  своими  делами,  я  ощущаю,  будто  шерстяная витая нить оплетает

тебя,  и  в  то же мгновение ты чувствуешь там, вдалеке, мой взгляд на своем
лице... И сердце твое трепещет от нежности!
     На  исходе  дня  мы  вновь  встретимся, всего на несколько мгновений, --
боль  вспыхнувшей  любви  напитает нас до следующего вечера. Те, кто падают,
отдаваясь  сладострастию,  но  так  и  не  познав  счастья  слияния, даже не
подозревают, что едва взглянув друг на друга, мы стали мужем и женой!

     Перевод Т.Балашовой



                            О тебе говорят...


     Мне  рассказывают разные истории, порочащие тебя. И зачем людские языки
утомляют  себя понапрасну? Закрыв глаза, я вижу тебя в глубине моего сердца.
Ты чист, словно утренняя изморозь на сонных окнах.
     Мне  рассказывают  разные  истории,  восхваляющие тебя. И зачем людские
языки  утомляют  себя  понапрасну?  Я  молчу,  и  в  тишине,  словно светлая
прозрачно-легкая  дымка  над  морем, хвала тебе поднимается из глубины моего
сердца...
     Еще  через  день  твое  имя  не произнес никто; без устали восхваляли и
славили  других.  Эти  странные,  чужие  имена скользили по мне, не оставляя
следа.  А  твое  имя  продолжало  жить  в  моей  душе,  подобно  Весне,  что
распространяется по всей долине, независимо от того, призывают ли ее...

     Перевод Т.Балашовой



                               Спрячь меня


     Спрячь  меня,  чтобы  никто  не  смог найти. Спрячь меня так, как ствол
дерева  прячет смолу, -- и по вечерам я буду источать аромат, и, словно капля
деревенской  смолы,  смягчающей  кору, сделаю тебя более нежным; а люди даже
не смогут догадаться, откуда взялась эта сладостная нежность...
     Без  тебя  я  становлюсь некрасивой, ненужной, словно вещь, оставленная
не  на своем месте, безжизненной, словно поникшие корни растения, брошенного
на землю.
     Как  жаль,  что  я  не  могу  уподобиться маленькому миндальному ядру в
глубине косточки!
     Дай  мне  лишь  каплю  твоей крови, и я останусь на твоей щеке, подобно
яркой  крапинке  на виноградном листе. Дай мне снова ощутить твое дыхание, и
я  расположусь  на твоей груди, пойманная в сети твоего сердца; затем вылечу
на простор, чтобы вернуться вновь. В этой игре я проведу всю жизнь.

     Перевод Т.Балашовой



                       Цветок с четырьмя лепестками


     Когда-то  душа  моя  была  подобна огромному цветущему дереву, в листве
которого  наливалось  соком  множество  плодов.  Стоило взглянуть на меня, и
рождалось  ощущение  полноты  жизни;  а  поющие  стаи  птиц  в  моих  ветвях
приводили всех в пьянящий восторг.
     Затем  возник  некий  куст  неопределенной  формы, крона его была менее
пышной, чем у того дерева, но он еще источал аромат смолы.
     Сейчас  перед  вами  --  цветок, маленький цветок с четырьмя лепестками.
Имя  первого лепестка -- Красота, второго -- Любовь, а это почти одно и то же;
третий  зовется  Печалью,  последний  --  Милосердием.  Так,  один за другим,
раскрывались лепестки цветка, и других лепестков у него не будет.
     Все  мои  лепестки  окрашены  кровью,  ведь  Красоту  я  познала  через
страдание, Любовь моя обернулась мукой, а Милосердие рождено болью.
     В  день нашей первой встречи я была ветвистым деревом, а теперь, в этот
сумеречный  час,  если ты захочешь снова разыскать меня, то возможно, просто
пройдешь  мимо,  так  меня  и  не  узнав.  Прикованная к земле, я долго буду
смотреть  в  тишине, следя за выражением твоего лица, чтобы понять, способен
ли  ты  удовлетвориться всего лишь одним цветком, легким и быстротечным, как
слеза.  Если  замечу  огонь  гордыни в твоем взгляде, то позволю тебе уйти к
другим,  большим  и  красивым деревьям. Ведь тот, кому я разрешу остаться со
мной,  в  этой земной пыли, должен быть смиренным и покорным, храня верность
пусть  непродолжительному, но яркому свету: в нем должны угаснуть все порывы
и  страстные  желания,  кроме  одного  -- остаться в вечности, припав щекой к
земле, касаясь меня губами, -- забыв обо всем на свете!

     Перевод Т.Балашовой



                                    Тень


     Выйди  вечером  в  поле  --  пусть  на  траве  останутся твои следы, и я
последую  за тобой. Ступи на привычную тропинку, ведущую к золотой тополиной
аллее  и  пройди  этой  аллеей до фиолетовых предгорий. Постарайся слиться с
этим  миром,  поглаживая  стволы  деревьев на пути, чтобы они возвратили мне
твою  ласку,  когда  я  отправлюсь  следом.  Ведь  на этой земле, населенной
людьми, я больше никогда не смогу тебя встретить.

     Перевод Т.Балашовой



                          Если наступит смерть


     Если  случится, что тебя ранят, не бойся позвать меня. Позови меня, где
бы  ты ни находился, даже с ложа позора. И я приду к твоей двери -- пусть все
дороги покроются колючими шипами -- меня ничто не остановит.

     Я  не хочу, чтобы кто-нибудь другой, будь он сам Господь Бог, поправлял
подушку у твоего изголовья.
     Я  сохраняю  себя,  чтобы  оберечь  от дождей и непогоды твою могилу. Я
оставляю ладонь на твоем лице, чтобы ты не видел этой страшной тьмы.

     Перевод Т.Балашовой






                              Майорка I


     Туристы  из  Латинской  Америки  прекрасно  себя чувствуют в Барселоне,
потому  что  это  --  большой  город, город в том пугающем меня смысле, какой
обрело  это  слово  благодаря  современному Нью-Йорку. Вот почему я с тоской
гуляю  по  людной  Рамблас,  вспоминая  маленькие старинные города. И едва в
глубине  этой  знаменитой  барселонской  улицы  вдруг блеснет море, я говорю
себе с радостным вздохом: "Сегодня мы уезжаем на Майорку!"
     К  ночи  мы  уже на пароходе, и наше плавание кажется мне бегством. Мои
барселонские  друзья  сказали  на  прощанье:  "В  Пальме  не задерживайтесь,
осмотрите  все  и сразу -- в Вальдемосу, отдыхать. Пусть глаза ваши насытятся
влажной синевой Средиземного моря, не то их обожжет Кастилия..."
     Рассвет  встречаем  уже  в  Пальме. Вот он, берег, весь в лодках, сонно
уткнувшихся  в  песок  после  прилива.  Входим в ослепительно белый город, о
котором  Русиньоль  сказал  однажды:  "Когда  с небес вы смотрите на землю и
вдруг  видите  белое,  совершенно  белое  пятнышко,  не спрашивайте, что это
такое,  потому что это -- Пальма-де-Майорка!" Мы проводим в городе три дня. В
память   западает  благородный  собор,  парк  и  средневековый  замок  среди
чудесных  сосен. Сосны стоят в тишине, никаких туристов, и мне остается лишь
благодарить  хмурый день, который отпугнул вездесущих англичан и дарит нам с
тихой щедростью смолистый сосновый запах...
     Посетив  могилу  Рамона  Люля, мы вышли на главную площадь, где я будто
читаю  страницы  его жизни. Площадь пополнится деревенским людом, в основном
загорелыми  "paesos"  {крестьяне  -  майорк.},  которые  приезжают  сюда  за
покупками  из  Сольера  и  Мирамара,  расположенных  по  соседству. Гуляя по
городу,  я  нет-нет  и  загляну  тайком  в уставленные цветами патио богатых
особняков.
     Но  главная  цель  нашей  поездки  вовсе  не Пальма, и мы покидаем этот
город  ранним  утром.  Перед  глазами  равнина  в  дымке  тумана, по которой
тянутся  и тянутся посадки миндальных деревьев -- километры за километрами. Я
мысленно  представляю  себе  весну  на Майорке, которую -- увы! -- не застала.
"Ее  можно  сравнить  лишь  с порой цветения сакуры в Японии", -- говорит мне
один  майоркинец.  Есть  в  году  лишь  две  недели, когда уроженец Майорки,
живущий  постоянно  на  полуострове,  вдруг  чувствует  -- если он не забыл о
родном  крае  --  что  ему  невмоготу,  что  в него гвоздем вонзается тоска и
тогда,  повинуясь  внутреннему  голосу,  он4 бросает все и спешит на остров,
чтобы  прожить  там  эти  пятнадцать  сказочных дней, когда миндаль в полном
цвету.  В  такую  пору  Майорка  вся  розовая  и  легкая, как нежный росток,
кажется,  ее  можно  подхватить  на руки и поиграть с нею в наипрозрачнейшем
воздухе.  Захоти  мы,  как некоторые, без труда заработать деньги на красоте
этого  острова,  непременно  бы отправили телеграммы и в Англию и во Францию
вот  с  таким  текстом:  "На  Майорке  зацветает  миндаль".  Но Майорка, как
благонравная  супруга,  и  себя  напоказ  не  выставляет.  Значит,  те,  кто
приезжает сюда погостить, не должны устраивать вокруг нее ярмарочную суету.
     Теперь   пейзаж   становится  другим,  исчезают  мягкие  линии:  мы  то
подымаемся,   то  опускаемся  по  крутым  склонам.  В  ущельях  сонно  лежит
оголенный  туман.  Но  вот  горы  позади  и  наш  автомобиль будто с разгона
въезжает  в  ясное  погожее  утро.  Настал  черед оливковым рощам, и сразу с
радостным  волнением  начинаешь  думать  о Рубене Дарио. Мысли об этом поэте
уже  не  отпускают... "Пилар, оливы под твоей рукою..." Пилар, она еще жива,
а  человека  с  индейской  кровью,  который  воспел ее в этом стихотворении,
потеряли  все -- и она, и мы... Вот выглянули башни Картезианского монастыря,
значит  мы  уже  в Вальдемосе. Гостиницы здесь бедные, они не могут привлечь
туристов  ни  медными  брасеро,  ни  беседой с аргентинцами за общим длинным
столом.
     В  обеденном  зале  я  радостно  улыбаюсь при виде красивого старинного
брасеро.  Но  хозяйка  гостиницы  --  редкий  случай,  ничего  подобного я не
встречала!  --  будто  не  замечает меня. Эта медлительная молчаливая женщина
вовсе  не  старается  расположить  к  себе клиентов и не расписывает красоты
острова Майорка словами из туристического путеводителя.
     Все  местечко можно охватить в полвзгляда: две улицы, остальное -- овцы,
рассыпавшиеся   по  склонам  гор.  И  над  всем  главенствует  Картезианский
монастырь, похожий на каменное божество с усталостью на благородном челе.
     Мы  свернули  с  дороги  к оливам. Пейзаж поистине греческий: оливковые
деревья  и  ослепительно  синее море. И так до самого Мирамара. Целый час мы
идем  сквозь  какую-то  обволакивающую  тишину,  она словно масло, что течет
здесь  по  жилам  земли...  Как  это  несхоже  с безжизненным, потусторонним
покоем в горах!
     Навстречу  нам  крестьяне  с тяжелыми корзинами маслин. Да у этих людей
лица  моих  земляков  из  долины  Эльки  --  говорю  я  моим  спутницам, двум
мексиканкам..  Хозяева  оливковых  плантаций  возвращаются домой после сбора
урожая, беседуя на ходу со своими работниками. Поистине библейская картина!
     А  вот  и  знаменитые  оливы  Пилар.  Ветру  здесь  полное  раздолье, и
оливковые  деревья  приняли  всевозможные человеческие позы, то благородные,
то  устрашающие.  Морской  ветер  веками  трудился  над этими деревьями. Они
знают,  что такое его варварские лапы, его пощечины и его внезапная ласка...
Вот  стволы,  склоненные,  как  сборщицы  олив,  а  вот  стволы, задумавшие,
видимо,   избавиться  от  самих  себя,  как  пустынник  Тебайды,  что  решил
избавиться   от   собственной   плоти.   А  там  стволы  раздвоенные,  точно
рассеченные  ударом  меча,  --  два  позвоночника,  по  которым  подымается к
листьям  живительный  сок. Стволы мучительно искрученные, как у моего дерева
в  Патагонии,  стволы,  изрыгающие  проклятья.  Спины, поникшие под тяжестью
загустевшего  воздуха,  да  и нас пригибает к земле привычная ноша сладостно
щемящей грусти.
     Здесь,  говорю я себе, в этой оливковой роще, живут, не ведая того, все
мои  друзья.  Останься я в Вальдемосе, каждый день приходила бы беседовать с
ними.  И  не надо ничего больше! Тут мои пророки, мои святые, мои поэты. Вот
он   --   Исайя,   дающий   масло,  и  Рубен,  искореженный,  отяжелевший,  с
иссиня-черными  ягодами, которые так и сочатся. А вот совсем пряма