легко и послушно?
     Те три жажды по-прежнему выбеливают мои губы.
     По  ночам  я  оставляю  тебя  под открытым небом: пусть в твое горлышко
стекают  капли  росы.  Мало  ли,  вдруг и ты испытываешь жажду. И как знать?
Может  и  ты,  подобно  мне, лишь для сторонних глаз наполнен до краев, а на
самом деле давно пуст.
     Я  пью  прямо  из  твоих  уст,  любовно придерживая тебя рукой. Если ты
тайно  мечтаешь,  чтобы  кто-то  тебя  обнял, возьми и представь, что ты -- в
моих объятиях.
     Чувствуешь, сколько в этих словах любви?
     Летом  я  кладу  под  твое  донышко  золотистый  песок,  чтобы  жара не
оставила  на  тебе  своих грубых отметин. Помнишь, как я однажды с волнением
покрывала свежей глиной трещину на твоем боку?
     Многое  в  своей  жизни  я  делала  неловко,  неумело,  но  всегда  мне
мечталось  быть  ласковой  хозяйкой,  которая  берете нежным трепетом вещи и
спрашивает : может и вы так же все чувствуете, так же страдаете, как я?
     Завтра  я пойду на зеленый луг и непременно нарву для тебя самые добрые
травы  и  положу их в твою воду. Ты почувствуешь красоту лугов в запахе моих
рук.
     Кувшин  из  греды.  Ты для меня добрее, чем многие, кто говорил о своей
доброте.
     Пусть  у  всех  бедняков  будет  такой  же  кувшин  с прохладной водой,
которая нужна их горестным пересохшим губам.

     Перевод Э.Брагинской






                         Китайский рисовальщик


     Старый  китаец  рисует,  будто играя: немного воды, несколько камышей и
гора.  Все  это уже рисовали до него и будут рисовать всегда. А материал, на
котором  он  работает,  не  стоит  и  доброго  слова  --  что-то  похожее  на
оберточную  бумагу.  И  китаец этот продаст, как теперь говорят, лишь "голый
труд",  лишь свою чарующую фантазию. Словом, то, что предстанет глазам людей
на  этом дешевом листе бумаги. И какой-нибудь мальчишка будет кричать тонким
рвущимся  голоском,  предлагая купить вовсе не шелковистые шторы из соломки,
а  эти  тесно стоящие камыши, нарисованные Янь Сю. Да что говорить! Китаец и
в  воздухе мог бы сделать свой рисунок: так мало значит на его земле то, что
у нас принято считать основой, опорой, пьедесталом.
     Этот  китаец,  он  все  еще ремесленник, работающий под открытым небом.
Две  худые коленки -- вот и вся его мастерская. Его маленькое тело, привыкшее
к рису, под стать треножнику, и нет нужды в столе, на который кладут локти.
     Теплый  климат  позволяет  ему  носить одежду, что стоит не больше, чем
его  листок грубой бумаги. По сути, это его третье одеяние, вкупе с ветром и
воздухом. Да оно и не плотнее их обоих!
     Вот  так,  чуть пригнувшись, -- невесомая спина и почти прозрачная плоть
-- он всего лишь листок платана, который отбрасывает слабую тень на рисунок.
     В  другой  раз он рисует на лаке. А еще день режет по слоновой кости. И
всегда  с  той  же  удивительной  быстротой,  потому  что его душа уже давно
сроднилась  с  этим  ремеслом  и  ей неведомо, что где-то почитают материалы
дорогие,  роскошные  и  небрежно,  даже  презрительно  относятся  к дешевым,
простым.
     Шестьдесят  поколений  тому назад его какой-нибудь прапрапрадед рисовал
эту  же  стайку камышей. И подумать только -- сын никогда не копировал своего
отца,  не  делал  этого  просто  по  лени!  У  китайцев  в крови эта твердая
убежденность,  что  творить  так  же легко, как и копировать, а может, -- еще
легче...
     Он  --  настоящий  художник,  декоратор  в любом деле, не будь он таким,
взялся  бы за другую работу, стал бы мастером на фабрике, да мало ли кем, но
трудился  бы  не за страх, а за совесть. Рисовать для него и вправду занятие
естественное, без всякого принуждения, ну как легкая беседа, что ли.
     Если  он  работает  на  веслах несколько часов кряду, или набегается по
жаре  с  паланкином, то уставший, лежа на спине, нарисует причудливые забавы
двух светлых тучек, что играют над ним в небе.
     Такой  художник  --  вовсе  не  редкость  в Китае. Там рождается великое
множество  людей  с  этим  поразительным  даром,  как  с  двумя  миндальными
зернышками  черных  глаз.  Если  у  китайца  есть  восемь  пядей  земли,  он
непременно  разрисует стену своего бумажного домика, коробку для чая и халат
из  двух  кусков  ткани  --  чтоб  рисунок  украшал  грудь и спину. И все это
сделает ; совершенно естественно, будто не думая.
     Он,  этот прирожденный рисовальщик, принадлежит к истинной аристократии
человеческого  сообщества, потому что владеет тайнами декоративного ремесла.
Китаец  не  подписывает  свои  свитки или картоны, их продадут на Западе, не
поставив  имени  Янь  Сю  или  Цюань  Се.  Он  будет  безымянным китайцем, у
которого   в  глубине  черных  глаз  запечатлены  миллионы  маленьких  ликов
творящей  природы: река Хуанхэ, Синие горы, тихая деревушка, а еще -- водяные
лилии, бездумная бабочка, и над ней -- крохотный грозный кузнечик.
     Эти  китайские,  совершенно  черные  глаза -- средоточие образов, всегда
дополняющих друг друга.

     Перевод Э.Брагинской






                         Пещера Какауампильпа


     Это  очень  глубокая  пещера.  В  одном  из географических справочников
сказано,  что  ее  глубина  достигает  полутора  тысячи метров. На самом дне
пещеры  такая  завораживающая  тишина,  будто  ты  коснулся  корней Земли. С
первых  минут  мы  встречаемся здесь с пустынностью слуховой, пожалуй, более
трагичной,  чем  пустынность  визуальная.  Нет  никаких,  решительно никаких
звуков,  кроме  тех,  что  рождают  наши шаги, да еще медленно падают капли,
словно это -- приглушенный пульс самой пещеры.
     Такое  ощущение,  будто Мир перевернулся. Там, наверху, небо -- обнимает
всю землю, это -- нечто невыраженное, неосязаемое и синее.
     А   здесь,   над   тобой   отвердевшее   небо,  отвердевшее  в  великом
разнообразии  форм.  Какое,  однако, поразительное небо смотрит на нас! Там,
наверху,  декорации  то  и  дело  рушатся,  тучи  исчезают... А в пещере над
нашими  головами  нависло сто тысяч застывших прихотей воды! То гирлянды, то
огромные пестики, то опрокинутые башни!
     Вода,  просачиваясь  сквозь  известковые  породы, век за веком населяла
своими   творениями   полое  сердце  пещеры  и  вот  возник  этот  безумный,
фантастический лабиринт. Подумать только -- творить такое век за веком!
     Дно  пещеры  похоже на ее небосвод ("наверху так же, как внизу" сказано
у  Сведенборга).  Временами  формы  уходят вниз, соприкасаются, срастаются с
теми,  что  идут  вверх. Вот так в молитве, думаю я, глядя с трепетом на это
соприкосновенье, на эту Встречу, душа верующего ищет ЕДИНЕНИЯ с Богом.
     Пещера  --  это  чудесный  Собор,  но  алтари  тут  повсюду, не только в
главной стене. А рядом -- люди, какие-то строения...
     В  сталактитах,  что  восходят  к небу, запечатлены тысячи человеческих
действий,  жестов:  вот  скопище  простертых  ниц, их спины сплошь покрывают
дно,  а там -- толпы взволнованных людей с яростно вскинутыми руками. Во всем
этом  чувствуется  что-то  роковое.  Иногда  перед  тобой  глыбятся  высокие
морские хребты, которые ветер удерживает на весу в судорожной закрути волн.
     Я  вспоминаю  о  долине Иосафата... Такое ощущение, будто здесь оживает
Священное  Писание.  Вот  перед  нами  фигура идущего человека: он огромный,
могучий,  может,  это  --  Моисей?  За ним -- какая-то масса неясных сросшихся
форм.  Обернувшись,  я  ловлю  на  себе  чей-то трагический взгляд. Эдип или
король  Лир?  Снег  и  ветер  спутали волосы на голове, из перекошенного рта
никак  не может вырваться страшный крик. А теперь на меня смотрят пристально
чьи-то  глаза,  самого  лица  как  бы -нет, единственное, что означено -- это
глаза, остальное домысливаешь.

     Идем дальше...
     Теперь  пещера  напоминает сцены фантастической охоты, той, что описана
в  легенде  Флобера  о  Святом  Юлиане  Странноприимце: вздыбившийся буйвол,
готовый  к  смертоносному  прыжку, и бегущие от него быстроногие лани, а там
олени,   которые   отчаянно   бьются,  сцепившись  друг  с  другом  высокими
ветвистыми  рогами.  А  вот  притаились пантеры... А тут из-под ног ползут в
стороны   змеи,   сворачиваясь   клубками.   Просто  поразительный  барельеф
африканской сельвы!
     А  в  том  скоплении,  что  слепит  бесчисленным множеством форм, можно
увидеть  Адама,  которого тесно обступили звери после греховного часа в Раю.
Их глаза горят и они вот-вот растерзают несчастного...
     Но  порой  господствуют  отточенные и ясные формы. И тогда пещера -- уже
не  яростная  фауна,  а  изысканная  флора:  трепетные папоротники, стройные
сосны  и  кипарисы,  устремленные  в  экстазе  к неведомым высям. А под ними
путань  трав  и  заросли  кустарника.  Похоже,  что  все это покрыто снегом,
который  падал много часов подряд, отчего листья стали толще, жирнее. В этом
застывшем  покое  я  испытываю то же ощущение, что и в заснеженном лесу: мне
тягостно  и хочется, что поскорее налетел тугой ветер, разметал этот снежный
покров  и  избавил  меня  от  странных  видений,  возникших  из  безмолвия и
белизны...
     Воздух здесь вязкий, густой, как в чащобе тропической сельвы.
     Мы  продвигаемся,  будто  в  разреженном воздухе снов. Эти возносящиеся
формы  временами  напоминают  тысячи  рук,  протягивающих  дары Богу: да-да,
огромный  жертвенник, созданный для какого-то бесстрастного божества -- вазы,
амфоры,  и  жезлы, все, похоже, взывает к снисхождению. А может, этих людей,
целый  город  постигла страшная кара, за великий грех... Чувствуешь какую-то
обреченность  в  этих  напрасно  воздетых  к  небу руках: того и жди, кто-то
рухнет -- сломленный, сокрушенный.

     Вопреки  абсолютному  покою,  все  в  пещере  разнится с покоем Смерти:
каждое  существо  здесь  наполнено  кровью,  но  она совсем иная, несхожая с
нашей.  Невольно  вспоминается  Легенда  о  "семи  спящих  юношах",  которых
накрыла  гора,  не  причинив  им  никакого  вреда,  точно  опустила  на  них
невесомый  покров. Прошли века и вдруг, в результате раскопок спящие увидели
свет:  семь  тел,  поразительной  белизны,  нетронутые,  еще  не  сбросившие
остатки  сказочного  сна.  Дыханье юношей едва заметно, но смерть не сковала
их  плоть,  и от поцелуя Солнца они, нежась в его тепле, проснулись. Вот так
и   в  этих  безмолвных  сталактитах,  проступает  сдерживающая  себя  сила,
угадывается  могучее,  но  сдавленное  дыхание.  Покидая  каждый  зал, мы не
оборачиваемся,  и  кажется,  что  за  нашей  спиной  все эти застывшие формы
постепенно  оживают,  приходят  в движение... Будто доносится к нам издалека
глубокий вздох облегчения.

     Но  приди  я  в  эту  пещеру одна, -- ведь человек наедине с самим собой
откровенен,  --  мне  бы  не  пришлось  так  спешить,  и  пещера,  увидев мои
восхищенные  глаза,  непременно  решилась бы ожить. Я бы садилась посередине
каждого  хоровода  прекрасных  форм,  чтобы  смотреть  на них молча, часами,
днями,  пока  не будет сломлено это упорное безмолвие... И тогда, в какой-то
миг  деревья,  согретые  моим жарким взглядом, выйдут из оцепенения, а звери
начнут  прыгать,  и,  наконец,  из их пастей вырвется, точно большая тяжелая

капля  воды,  их долго и мучительно сдерживаемое слово. Спустились бы лунные
люди,  будто  с  лестницы  Иакова,  и стали бы кружить вокруг меня. Но более
всего  я  бы  мечтала  оказаться  одна  в самой глуби пещеры, чтобы услышать
совершенную  тишину,  возможную  только  здесь.  Тишину, которую не нарушают
удары  падающих капель. (Они-то и звучат, подтверждая это чудо совершенного,
глухого  молчанья!).  Там мой загрубевший притупившийся слух очистился бы от
бессмысленной  алчности,  на  которую  его  обрекла сумятица взбудораженного
мира.  То было бы такое молчанье, точно мою голову забинтовали бинтами в сто
слоев:  нет, еще более совершенное: молчание мертвых, которое с наслаждением
воспринимаешь живой плотью.

     Но  если  это  всеохватное  молчание стало бы давить на меня, как давят
морские  толщи  на уходящего ко дну водолаза, я бы все равно сумела населить
музыкой  глубины  пещеры.  Можно  перевести  на  язык симфонии весь этот мир
удивительных  форм:  вон те башни рождают холодные и проникающие звуки, этот
купол  --  строгий  и  емкий аккорд, а те сплетенные травы -- игру музыкальных
оттенков.  О, если б душе моей не мешали смаковать божественный вкус тишины,
я бы, не зная устали, взращивала густую сельву Гармонии...

     Я  все  смотрю и смотрю на эти скопления удивительных форм. Ну какая из
тех,  что существует там, наверху, тут забыта? Ни одна! Творящая вода, точно
наделенная  мощной  силой  шекспировского  дара,  вылепила  все до единой! И
помимо  того, что заимствовано у природы, она создала формы, окружающие нашу
жизнь:  вот  благородное старинное кресло, а чуть далее нечто вроде высокого
замка.
     То,  что  мы  зовем "воображением природы", я поняла по-настоящему лишь
здесь, в каменной пещере.
     Пещера,  слепая,  как  Мильтон,  в грезах о мире под небесами, одержимо
создавала  все  то,  что  замыслила сотворить вода в ее чреве. Мне думается,
что  в  этом  скоплении  каменных фигур, где можно встретить все и вся, я бы
нашла  и  тех,  кто  давно  в  другом  мире. Останься я тут еще на несколько
часов,  ко  мне  бы  вон  из  того  темного  угла вышла моя покойная мать, а
карабкаясь  взглядом  по  этим  несокрушимым  стенам,  я  обнаружила бы свое
собственное  лицо!  И  мнится,  что  еще не воплотились в камне все мечтания
пещеры,  еще  не  все  завершено, оно еще -- творится! Биение падающих капель
что-то  создает  незримо. Это биение, -- тяжелое, замедленное, -- сопровождает
нас, нет, оно, пожалуй, следует за нами с едкой усмешкой...
     Электрический  свет  слишком резко, грубо, освещает сталактиты. Если бы
Луна   знала  о  пещерах,  ей  бы  отчаянно  захотелось  осветить  их  своим
серебристо-синим, нет, серебристо-золотым, или серебристо-серебряным...
     Неживая  белизна  придает  целомудренную  строгость всей этой подземной
панораме.  Белое  и  серое:  похоже,  мы  идем,  околдованные  пейзажем иной
планеты.  Мы  переговариваемся  на  ходу,  чтобы  слышать  друг  друга  и не
обезуметь от такого чуда.
     Когда-нибудь  вблизи  этой пещеры подымутся города, и сколько бы храмов
там  не  воздвигли,  сюда  все  равно  придут  мятущиеся,  они  спустятся  в
застывшее  белое  чрево  пещеры,  чтобы вернее ощутить на своем лице дыхание
смерти.  Их  молитвы,  обращенные  к Богу, будут наверно самыми покаянными и
самыми  совершенными  из  всех,  что были сложены. Быть может, самый великий
гимн  во  славу  Бога  сойдет  с этих сталактитовых алтарей и будет вложен в
уста  человеческие.  Ощущение  Божественного  мне дарила лишь бездна ночного
звездного  неба, а теперь и вот эта, иная глубина, от которой можно лишиться
чувств.
     В  детстве  я  все спрашивала у матери, что там внутри Земли, и она мне
говорила:  "там  темно  и  страшно".  И  вот, мама, я, наконец увидела нутро
земли:  оно,  как  чрево,  заполоненное  огромным  цветком,  оно захлестнуто
богатством форм и среди такой потрясающей красоты идешь, затаив дыханье.

     Мы  вышли  из  пещеры...  В  лицо  бьет полуденная синева и глаза наши,
точно у выздоравливающего человека, невольно опускаются -- еще незрячие...

     Перевод Э. Брагинской






                               Похвала стеклу


     Стекло,  буддически  невозмутимое,  которое полнится образами, а своего
собственного  у  него - нет. Стекло, которое вбирает в себя самые неистовые,
самые  алые  закаты  и  не  оставляет  себе  ни  капли их крови. Стекло, что
смывает  дожди  -  извечные  дожди  и  чувственную землю - и не грузнеет, не
расплывается.
     Стекло,  которое  приемлет  все сущие формы и легко отдает их. Стекло с
морской  гладью,  с  темной  стеной  леса за окнами, которые гордятся собою,
даже  не  подозревая  о существовании стекла. Стекло бокалов, где вино мнит,
что  оно само по себе или чьим-то волшебством держится вот так, в воздухе, а
вода  видит себя вольным ручьем... Стекло, которое оберегает пламя лампы, не
обжигая  ее  щек. Стекло, которое всегда пребывает в радости, как праведник,
ибо  не  бывает  у  него  ни  собственных пятен, ни слез, даже когда по нему
скатывается  тяжелая  чужая  слеза.  Стекло  --  невинно,  как Авель на земле
нашей.
     Стекло! Лишь тебе завидует моя душа ...
     Стекло,  у которого нет ни крови, ни вен, ни запястья, чтобы перерезать
их.
     Стекло,  что  услужает  воде,  которая жаждет остаться в ков шике наших
ладоней  - верных, не знающих предательства Стекло, что служит воде, которая
старается  быть  преданной  глазам, смотрящим в нее пристально, любовно, как
самая  верная  женщина.  Стекло,  что  дарует  воде  ее новую плоть. Стекло,
которое  не  исчезает  бесследно,  как  выпущенная  стрела, потому что оно в
восхищении от собственной праведности и чистоты
     Стекло,  в  которое упирается огромными руками Ночь, желая, чтобы мы ее
увидели и никогда не забывали о ней.
     Стекло  моих помыслов, стекло, что всегда есть в раскаленном ядре всего
сущностного.  Никогда  оно  не  возмутится,  не вспенится, никогда не станет
чем-то  иным,  кроме  самого  себя.  Стекло,  прохладное, как висок, который
всегда  прохладен и не тронут старостью, ибо длится и длится его детство, не
переходя ни к прекрасной зрелости ни к зрелости безобразной.
     Стекло,  которое  открылось  нам  к радости нашей великой, как открылся
нам Христос. Ведь после Него это -- самое светлое наше открытие!
     Стекло,  возникающее как бы нежданно-негаданно из рук слеклодува, а тот
немного  смущается,  что  оно  появилось  вот так, точно чья-то душа, из его
темных, натруженных ладоней.
     Люди,  которые  всю  жизнь делали стекло, попали на небо и с изумлением
увидели,  что  оно  точь-в-точь,  как  стекло,  которое они делали на земле.
Огромное,  пречистое,  оно  уничтожало  все  расстояния, от самого малого до
самого  великого. И Бог на этом небе так далеко от них, и так близко, что им
стало  страшно.  Они и знать не знали, что еще на земле были внутри стекла --
там  были  их  плечи, лицо, руки. И теперь они их увидели, свои плечи, лицо,
руки,  спасенные  от  тления.  Да,  это  они, восхищенные всем, что им вдруг
открылось  на  небе,  были  самим  стеклом,  его  стихией, когда трудились в
цехах, выдувая, отбрасывая в разные стороны отвердевшие тени.
     Люди  стекла... Им воздано сполна, за то, что их руки отважно двигались
в огне, как саламандры, то выпрямляя, то укладывая пламя.
     Люди  Металла  попали  на  яростное  небо из меди и они вполне довольны
своим  яростным  счастьем. Люди Древесины - лесорубы, древоделы -- они попали
на  небо  цвета  приморской сосны, цвета глухого, будто тронутого старостью.
Люди  Стекла могут смотреть со своего прозрачного неба на другие небеса - на
небеса  из  Меди,  на  небеса  приглушенного  цвета  сосны,  да и мало ли на
какие...

     Перевод Э. Брагинской





                             Похвала песку


     Песок...  Песок,  который  безвозвратно  теряет все наши шаги, даже те,
что  не хотелось бы терять. Где же мои шаги, те, веселые? А те, медленные, и
те,  торопливые?  Где  они? Вот бы собрать вместе все мои шаги, что когда-то
остались  в  четырех  сторонах  света,  и самой встать посередине. Пусть они
танцуют  вокруг  меня  -- ведь я теперь, точно сломанная ось колеса. Но песок
их  потерял.  Он  не может вернуть ни единого моего шага, потому что забыл о
них напрочь.
     Песок  неверен  лишь  по  наивности,  как  неверен ветер или снег, да и
вода.
     Песок  -- бесплоден, ибо сказал однажды траве: "Не хочу!". И сказал: "Не
хочу!"  банальной  повторяемости  цветов,  такой же, как у влюбленных. И еще
сказал: "Не хочу!" всем деревьям, всем, кроме сосны Магомета.
     Песок  на  берегу  моря,  который  согревается к вечеру, когда приходят
туда  бездомные  и  ложатся  спать