вдруг  разнеженно  покачивать  головой  в  облаках,  это  вовсе не
баловство,  не  игра.  Ему не достает жизненно необходимого света под нашими
чилийскими небесами.
     И  ботаники  и  дровосеки твердят о непомерных притязаниях алерсе, его,
мол,  ничем  нельзя  ублажить,  ему  всегда  мало света, он, мол, один хочет
владеть  всеми  лучами  солнца...  И  впрямь,  он,  как жестокосердый касик,
истребляет  все  растущее  по  соседству, чтобы утолить голос своих корней и
зелень  ветвей. Алерсе сражается за свет, как германский варвар. Он, похоже,
не  растет,  а  как  утопающий,  отчаянно  вскидывает  руки,  чтобы глотнуть
воздуха.  И  всех,  кто мешает этому зеленому Токи прыгнуть в небесную чашу,
он  постепенно  изводит,  уничтожает, пока вокруг этого титана не образуется
свободная площадка, которой он владеет безраздельно.
     Садовники  всегда стараются образумить нуворишей, которые по невежеству
надеются  приручить  алерсе, -- и как можно скорее -- в своих садах и садиках.
Пустая  затея!  Это  же  все  равно,  что возмечтать о флагманском корабле в
пруду...
     "Он  у вас заболеет, -- говорят они. -- Это дерево уничтожает все вокруг,
а здесь его съест гриб или облепят гусеницы".
     Тщеславному  богачу  все равно придется оставить мечтания о собственном
Соборе.  И напрасно он вздумал подчинить своей воле могущественного феодала,
который не желает ввести в такие жалкие ворота коня в дорогом убранстве.
     А  как  настойчиво  требует  это дерево прохлады! И чем суровее климат,
тем  больше  в  нем  жизни  и  победного  торжества. Колкий игольчатый холод
бодрит  его,  как  оленя.  И,  точно  из морды оленя, вылетает из его ветвей
парок,  когда  после  недельных  дождей встает солнце и сбрасывает вниз весь
застоявшийся туман.
     Наше  могущественное  дерево  приживается  по своей снисходительности в
разных  местах,  но царством своим оно сделало самые удивительные территории
земного  шара. Оно торжественно сказало -- "Да!" -- Аляске и Патагонии, северу
Европы, Карпатам, японскому архипелагу и священным Гималаям.
     Ну,  а  если  мы встретим алерсе на средних широтах, где ему все чуждо,
то  увидим,  что  он,  этот  ловкий  фокусник, проделывает трюк с долготой и
высотой:  влезает себе на самый верх и только там соглашается стать приемным
сыном  всего  края.  Возможно,  андские лестницы разрешили б этому смельчаку
подыматься еще выше, до ледяного лезвия навахи, которая горячит кровь.
     Зря  на  лесопильнях  о  нем  говорят  небрежительно,  свысока называют
"дурным".  На  добром  холоде его древесина делается слишком тугой, плотной.
Но  она  может  быть и неподатливой, и мягкой. Алерсе, собственно, двуличен,
как  многие  из  нас,  что  тут  сказать...  При  своем  могучем сложении он
остается гибким и это его свойство высоко ценят строители.
     Наш  смелый  "Аделантадо"  устанавливает  границу  для  всех альпийских
деревьев.  Там,  где  алерсе остановился, ни одно из деревьев-альпинистов не
сделает  и  полушага  вперед...  Там заканчивается восхождение всех хвойных,
дальше  белеют  лишь  голые вершины. Достигнув предела, дерево усмиряет свой
характер, становится ниже ростом, чем отставшие от него собратья.
     Мы,  чилийцы,  попадая  в  Каутин  или  в  Льянкиуэ, ждем -- не дождемся
встречи  с  араукарией,  и  можем равнодушно пройти мимо алерсе, не замечая,
что  ноги  наши  утопают  в  мягком  ковре его пахучих иголок. Это похоже на
глупую  партию,  когда  "жертвуют  королем,  чтобы  взять  ферзя".  Ведь наш
вылощенный   горделивый  алерсе  вполне  может  померяться  достоинствами  с
"чешуйчатой"  араукарией,  и  говорить  ей  "ты",  ведь  они  --  соседи и, в
сущности, одного ранга.
     Когда  на самом верху эти деревья случайно стоят римской фалангой, наши
глаза  перескакивают с одного на другое, и мы не можем решить какое из них --
лучше.  А  нам  в  ответ  доносится  их недовольный гул. Потому что здесь не
существует ни "лучше" ни "хуже", а есть лишь одно слово -- "разные".
     Ведь Отцу-алерсе самой природой велено отличаться от Матери-араукарии.
     В  этом  патрицианском  сословии,  которое мы зовем "хвойные", мало кто
играет   второстепенную  роль.  Почти  все  --  высокого  рода:  кедры,  ели,
араукарии,   сосны,   и  не  случайно  эта  каста  вправе  гордиться  своими
богатырями, какие бывают лишь у славян и саксов.
     Когда  мы  не  мешаем  им  жить сообща, в согласии, как наказал Бог, то
есть  единым  лесом,  тогда  это  чудо  из  чудес.  Колонны алерсе похожи на
крестоносцев  или  тамплиеров,  а  самый величественный -- это Ричард Львиное
Сердце.  Он  -зримое воплощение одиночества. Этим мистическим одиночеством я
наслаждалась  в самой глубине Патагонии раза два, не более, и среди великого
множества  всего,  что хранится на дне моих глаз -- не только к радости, но и
к  досаде,  --  у  меня  есть  нечто  самое дорогое. Это -- собравшиеся вместе
красавцы-алерсе  с  их  мягкой,  прохладной  и  таинственной  тенью. Когда я
попадаю  в  тропики  или  на сухие земли кастильской Месеты, да еще живу там
подолгу,  я  вынимаю  из  груди  пригоршню  этого  зеленого  сумрака,  этого
сурового  вольного  дыханья,  зная,  что  оно защитит меня от света, который
тиранит и слепит.
     Патагонский  Отче,  мой  верный покровитель, твоя душистая смола уже не
снимет  боль  в  моих  плечах,  уже  не излечит глаза, которые там, в родных
краях,  были  свежими бороздами и умели любить твой падающий отвесно взор, --
этот сладостно-зеленый удар кинжала.

     Апрель 1945 г.

     Перевод Э.Брагинской





                                   Лодки


     Люди  сделали лодки. Но лодки, коснувшись воды, осмелели и освободились
от власти людей.
     Если  вдруг  моряки  не  захотят никуда плыть -- ну мало ли что? - лодки
обрежут все канаты и уйдут сами - вольные и счастливые.
     Моряки  верят  простодушно, что им повинуются все лодки, все корабли, а
меж тем, они сами в их власти.
     Лодки  будоражат,  тормошат  людей,  которые прохлаждаются на берегу, и
те, в конце концов, уходят в море.
     Вообще-то,  суда  спешат  пристать  к берегу, лишь затем, чтобы забрать
душистые  плоды  -- ананасы, финики, золотые бананы. Море-океан, как властный
любовник,  нетерпеливо ждет, когда поднесут ему благоуханную свежесть Земли,
которую с жадностью будут вдыхать волны, подымаясь во весь рост.
     С  той  поры,  когда  лодки  сдружились  с  живой  водой,  в  их  душах
проснулось  непокорство.  Им нравится обманывать капитанов и делать вид, что
они  подчиняются их воле. А сами так и норовят уплыть туда, где море густеет
от тритонов и встает темно-зеленой стеной из грозных щитов.
     Капитаны  никогда  не  могут  точно  определить, в какой именно день их
корабль  будет  в порту. Они непременно допустят какую-нибудь ошибку в своих

расчетах, но это вовсе не ошибка, а тайная игра лодок с сиренами.
     У  кораблей  густая  грива  оснастки,  тугая  грудь  парусов и бедра из
просоленной  древесины.  Под  водой они переступают ногами, как танцовщицы в
длинных туниках.
     Корабли  увозили в море открывателей новых земель, и пока те спали, они
смеялись  над  их  морскими  картами.  Ведь все корабли обмениваются тайными
знаками  с  островами, что неведомы человеку, а полуострова вытягивают шеи в
неслышном крике, призывая их к себе.
     Напрасно  думают,  что  они  послушно везут людей, которым надо продать
свои сукна. Они вышли в море - насладиться долгожданной свободой.
     Если  вдруг  люди не захотят уходить в плаванье, лодки поплывут сами. И
все  на  берегу  закричат  в  голос, поняв наконец, что никогда не имели над
ними власти, и что лодки, как сирены, -- дочери свободной морской стихии.

     12 сентября 1927 г.

     Перевод Э. Брагинской






                         Пять лет ссылки Унамуно


     Я  никогда  не  смогу  понять, за что Дон Мигель был выслан из Испании.
Ведь  именно  этот  человек,  органически  неприемлющий  всякие политические
сборища,  как никто другой далек от синдикалистского бунта. У него не было и
не  будет  соратников,  не  говоря  уже  о  сообщниках.  На  его прекрасном,
одухотворенном высокими помыслами лице начертано отвращение к баррикадам.
     Но  коль скоро Унамуно не способен на подстрекательство к бунту, почему
посчитали и считают до сих пор, что в Испании он опасен?
     Там,  в  Саламанке,  он  каждый  вечер  говорил своим друзьям и писал в
Америку,  что  диктатура  тупа  и  допотопна;  но то же самое (я это слышала
сама)  в  Мадриде за чашкой кофе говорят все -- кто с иронией, кто с горечью,
а  правительство  прибегает к массовым ссылкам, подобно Муссолини, выставляя
себя  на  смех. Почему же диктатура Примо де Риверы, которая бахвалится тем,
что   не  подписала  ни  одного  смертного  приговора,  --  а  это  бесспорно
существенный  факт  -- упорствует в своей откровенной жестокости по отношению
к этому благородному человеку?
     Он  говорил  мне, что в его "деле" проявилась мелкая, не мужская злоба,
подобная  мышиному  укусу.  Действительно,  упорное преследование достойного
мужа,   всякое   насилие   по   отношению   к   которому  в  высшей  степени
отвратительно,  совершенно  не  отвечает  представлениям  о мужском разуме и
доблести.
     Его   кафедра  в  Саламанке  два  или  три  года  пустовала.  Испанские
профессора  отказывались  занять его место, и, надеюсь, их решение останется
в  истории  нашего  времени как один из немногих светлых эпизодов. Ведь были
же  среди  возможных  претендентов неустроенные, прозябавшие в бедности люди
(а  бедный  в  Испании  --  воистину бедняк); были профессора, пусть не столь
эрудированные,  как  Унамуно, но вполне подготовленные к работе в знаменитом
университете;  те  и другие избежали соблазна занять кафедру своего коллеги,
славного  талантом и глубокой просвещенностью. Подлинно испанский, рыцарский
поступок.  Он  восхитил  меня  больше, чем подвиги Сида. Увы, в конце концов
кандидат  все  же  нашелся,  и,  к  несчастью,  им оказался некий священник.
Вакансия  была  занята,  но горе профессору с подобной тенью за спиной! Этот
безумец,  кем  бы  он ни был, погубил одну из самых благородных коллективных
акций.
     Более  чем  сомнительно,  что  Унамуно мог бы, живя в Испании, серьезно
угрожать  диктатуре:  создать,  к  примеру,  новую  оппозиционную партию или
подталкивать  к  действию уже существующие; зато с первого взгляда ясно, что
во  Франции одна только история с высылкой, наделавшая столько шума в прессе
и литературном сообществе, нанесла ей сокрушительный удар.
     Французская  публика,  исключая испанофилов, -- а их не наберется и трех
десятков  --  прежде  даже  не ведала о существовании Унамуно, как до сих пор
она  не знает Эсу ди Кейроша, прожившего в Париже целую вечность. Дон Мигель
не   стал   искать   ни   переводчиков,  ни  издателей.  Всем  известны  его
щепетильность  в  литературных  делах  и презрительное отношение к искателям
славы,  этой  грязной  сводни.  И  что  же!  Без  всяких  усилий - а желание
облегчить  свою  участь  было  бы  вполне оправданно - он тем не менее очень
быстро   обрел   в  Париже  множество  издателей,  благосклонную  критику  и
настоящий  успех.  Его  книги  переводятся  одна  за другой. Милостивая рука
Господа  смягчила  нанесенные  ему  удары, даровав благожелательное внимание
достойных.  Теперь  вместе с другими испанцами - Валье Инкланом и Гомесом де
ла  Серной  --  он  занял  прочное место в здешнем языковом пространстве, где
никогда  не  проявляли  расточительной  щедрости к своим соседям. Только что
получивший   здесь   известность   шестидесятилетний   писатель  принят  как
достойнейший  представитель  всюду  еще недооцененного языка. Таким образом,
Дон   Мигель,  которого  какой-нибудь  бесноватый  крикун  называет  "врагом
нации",  служит  Испании,  умножает  ее  славу,  воплощает  ее  как  большой
художник и высоконравственный человек.
     В  стране такой завидной просвещенности, как Франция (да хранит ее Бог,
и  да  не вселится в нее фашистский бес), статус изгнанника что-то добавил к
собственно  литературному  успеху;  не  следует однако повторять бредни тех,
кто  заявляет,  что успех Унамуно объясняется его политическим радикализмом.
Какая  нужда писателю его масштаба затевать политическую кампанию и получать
затем  сомнительные  лавры.  Еще следует остерегаться зависти: она тоже была
бы не прочь запятнать чистый клинок его успеха.
     Он  отнюдь  не заискивает перед литературной столицей, в которой принят
с  почестями;  напротив,  беседуя с ним, чувствуешь, что перед тобой испанец
до мозга костей, испанец здесь, на земле, и на небесах...
     Он  способен воздать должное другим народам. Чего ему не дано - так это
любить  руки,  не  знающие кастильского жара, равно как добродетели с чужими
именами:  взвешенность,  размеренность, здравый смысл -- этим добродетелям он
не обучен и не усвоит их никогда.
     Мне  рассказывали, что от своего парижского дома (мрачной и почти нищей
квартиры)  он  добирался  на  метро до кафе, где сходились испанцы и местные
испанофилы,  и  возвращался  оттуда  тем  же  путем,  не  замечая Парижа, не
интересуясь  его  мюзик-холлами,  фантастически  равнодушный к этому "городу
наслаждений".  Однажды,  вконец уставший от бульваров и Площади Карусель, он
отправился  в свою почти испанскую Андайю. Из стихотворений, родившихся там,
одно  я не могла читать без слез, оно будто частица этого шестидесятилетнего
сердца, крепкого как чилийский альгарробо.
     Кто-то  говорит:  он  уехал в Андайю, чтобы, воспользовавшись первой же
смутой, перейти границу.
     Нет,  он  уехал  туда, чтобы быстрей получать письма родных, а главное,
чтобы  увидеть,  наконец,  в  этом  пиренейском  городке  лица,  дома, вещи,
обычаи,  напоминающие  родину.  Патриоты  от  "Кадисского  марша" никогда не
поймут  трагедии  этого человека, который бичевал изъяны своей нации, но жил
для  своих  соотечественников,  любя родину, как любят единственную женщину;
повторяю,  они  никогда не поймут этой скрытой смертельной тоски. Будь он из
породы  слабых,  день  за  днем  изливал  бы свою скорбь не бумаге, взывая к
жалости  врагов.  Но  он  в  высшей  степени  мужествен;  лишь изредка, как,
например,  в  страстной  речи  о  Монтальво  -- еще одном бичевателе -- горечь
пробивает непроницаемую броню сдержанности и прорывается горлом.
     Там,  в  Саламанке, городе, который мог бы зваться его именем, он жил в
ладу  с  тремя  четвертями Испании; с одной четвертью враждовал и продолжает
враждовать...  Унамуно,  этот  испанец  до  мозга  костей, способный глубоко
понимать  и  чувствовать  Сервантеса,  мистиков  и героев своей земли, лишен
родной почвы -- это ли не величайшая нелепость нашего мира!
     В  1923-м  многие  из нас не приняли его ссылку всерьез. Проведет, мол,
сезон  у  моря,  подышит  соленым ветром, полезным для легких. Но оказалось,
что  это  не  шутка,  а реальность, чем дальше, тем все более тягостная. Мы,
чья  любовь  к  нему  сродни  благоговению, долго молчали в какой-то наивной
вере,  что  человек  его  склада  не  может так просто умереть, что он иначе
скроен,  и  с  таким  смерти  справиться  нелегко. Так вот, наш дорогой друг
может  уйти от нас во время этого бессмысленного испытания ссылкой, и тогда,
у гроба придут запоздалые слова раскаяния и упреков.
     Испания  начала  проявлять  заинтересованность  в сближении с Америкой,
откуда  с  одобрением  следят  за  инициативами  Мадрида.  Можем сказать без
хвастовства:  мы  заслуживаем  подобных усилий, ведь в Америке тоже начинает
формироваться  новое отношение к испанскому наследию... Происходит настоящая
вторая испанизация Чили, Колумбии, даже Аргентины.
     Но  стоит  напомнить,  что  на протяжении полувека единственная связь с
забывшей   нас   Испанией   поддерживалась   и  сохранялась  ее  писателями.
Испаноамериканцу,  который  никогда  не  увидит  Эскориала, который не знает
истории,  живую  Испанию  сначала  являли  Гальдос, Переда и Нуньес де Арсе,
потом  Унамуно,  д'Орс,  Гассет, Бароха и замечательное последнее поколение;
они  в  известной  мере  сформировали  наше  новое  мировосприятие  и  стали
проводниками  европейской  культуры.  Так что испанская политика ускоренного
сближения,  которую  сейчас проводит король, в большом долгу перед каждым из
тех,  кто  по-своему  налаживал  живую  связь  во времена нелепого взаимного
отдаления  и  кто  предотвратил -- а именно к этому шло дело -- полный разрыв.
На  официальном  языке  в  таких  случаях говорится "заслужить благодарность
родины".
     Унамуно  --  один  из  тех,  перед  кем  испанское правительство в самом
большом долгу.
     Значит  нет в том ничего странного, если кто-то из пишущих в Чили или в
Аргентине  напомнит  испанским  правителям, что значит для нас и для Испании
Унамуно,  уже  пять  лет  живущий в изгнании. Не сделать этого, промолчать --
значит  отречься  от родства. Ведь и на нас лежит ответственность за жизнь и
благополучие Унамуно.
     Человек,  который пытался уловить в ветрах Андайи ароматы родной земли,
имеет право на всю Испанию, не говоря уже о ста метрах собственного жилища.
     -  Вы  не  знаете  Унамуно, если готовы допустить, что он согласится на
милость  диктатуры  или  что-то  подобное,  -- говорит мне приятель, прочитав
написанное  выше.  --  Он  не  ступит  на  землю  Испании как Унамуно, кем-то
милостиво  облагодетельствованный;  он  вернется  только  как  Дон Мигель де
Унамуно  в полном значении слова "Дон", ничем не обязанный тем, кого намного
превосходит.
     Это  замечание  приводит  меня  в  замешательство. Так или иначе, пусть
возвращается,  пусть  вернется  на свою землю, которая без него будто лишена
души,  ведь  в  нем,  как  ни  в ком другом заключена квинтэссенция Испании,
неважно,  говорит  он,  пишет,  спорит  или  просто  смотрит своим строгим и
чистым взором святого гражданина.

     Монпелье, август 1927 г.

     Перевод В.Гинько






                           Четыре глотка воды


     Ваш  поэт  Уолт  Уитмен  видел  Мир, как нескончаемую лавину образов. И
этот  человек  с  тончайшей  интуицией нисколько не заблуждался. А что такое
наш  мир,  как  не  беспрерывный  поток  ускользающих, бегущих жестов, форм,
действий?  Но  все,  что  исчезает,  оставляет  свой образ, который мы порой
способны  удержать,  а  чаще  упускаем  из  виду.  Днем и ночью низвергается
водопад  форм  и  красок. И всегда есть какой-то свет, который позволяет нам
уловить  образ.  Всегда  есть зоркое око совы, которое его поймает... А если
верить  астрономам,  луч  света,  коснувшись Земли, уходит в бездну, унося с
собой  все,  к чему прикоснулся и что увидел. Этот луч я бы назвала небесным
Уитменом,  собирающим  для  вечности  все дела наши. Среди огромного скопища
образов  нас  скорее  привлекает  все  самое  невероятное, самое красочное --
дикий  скалистый  берег,  яростная битва, пышная церковная служба, самолет в
небе.  Время  идет  и  нашим  притупившимся  органам  чувств постоянно нужна
хорошая   встряска,   чтобы   мы   не  остались  равнодушными,  чтобы  могли
радоваться.
     При  романтизме главенствовал, царствовал броский, пышный образ. Он был
"главным  блюдом"  той  эпохи,  или  стихотворением, чем-то вроде подземного
толчка,   который   заставляет   людей   выскакивать  на  улицу...  Наиболее
популярными  среди  романтиков  были  именно  те,  кто  истово малевал своей
кистью  горячечно-красные  или огненно-рыжие образы, самые диковинные, какие
только  можно  вообразить.  На  читателя,  --  а он, как правило, мнит о себе
высоко,  --  такое  собрание  образов  действовало, как пряная провансальская
"bouillabaisse"{похлебка  -  фр.}  или  как  крепкий  алкоголь.  То есть, их
органы  чувств  всегда  были  во  хмелю  и  пресыщении. Ярким краскам вторил
словесный резонанс -- раскатистый, как выстрел.
     Но  столь  долго  насиловали