"гром  и  молнию",  что  в  конце  концов
наступила  реакция.  То,  что  случилось  во  Франции,  я бы назвала "Верлен
versus  Гюго".  В Латинской Америке поэт Рубен Дарио стал сворачивать головы
слишком  горластым  петухам,  у  нас  в  Чили этим занялся Магальянес Моуре,
человек  чистейшей  души.  Эти  отважные  воители  против истошных надрывных
воплей  в  литературе  взялись  перевоспитывать,  перестраивать наше зрение,
стараясь  сделать  потоньше  сетчатку  глаза  или  попросту  вернуть  его  в
нормальное  состояние.  Не зря же один француз сказал: "Будете гнать природу
--  она  вернется  галопом".  И  он  прав!  Футуризм  тоже  вернется  в  свое
нормальное  русло, когда будет выполнена его благая миссия, он -- поверьте! --
откажется от роли "Terror de mares".
     Признаюсь  смиренно  --  я тоже истовая, но верю, хочу надеяться, что не
развожу кричащую мазню в своих стихах. Избави Бог! Вот уж чего недоставало!
     Образ  меня  зачаровывает,  как  всех,  как  ребенка,  как  юношу,  как
старика.  Да и сами мы -- всего лишь образ, мимолетный, тонкая соломинка, что
длится  не  дольше  вздоха  в  фокусе  людских  глаз.  А  уж  что говорить о
безмерном  полотне  космического  света! Мы катимся в никуда, подталкиваемые
новыми  образами,  и  хорошо,  если  наши  очертания,  наш  облик  продлятся
какую-то  малость лет в зрачках чьей-то верной души -- души возлюбленного или
друга.
     Лирический  поэт, он -- хранитель, защитник этих образов, что убегают от
нас,  он  --  вечный  подросток  с туманным взором, который вертит так и эдак
образ,  что  задел  его,  улетая  в  никуда.  Поэт  мнет-вымешивает  его так
старательно,  с  таким  щемяще-сладостным  чувством,  о  котором  душа знает
лучше,  чем  тело.  Он  ловит  на  лету  движение,  которое  уже исчезло, и,
оставшись  наедине  с  самим  собой,  затевает  из какой-то малой зацепочки,
завитушки  целую  игру  всяческих  ситуаций,  положений, которая может стать
цирковым  трюком,  штукарством, а может -- настоящей драмой. Он гонит и гонит
сок  из  своей души и тогда на многие дни, на годы остаются зелеными осенние
листья.  Поэт делает все это вовсе не из страха перед смертью, а потому, что
всегда стремится к воскрешению.
     Этот  законченный  эгоист  способен  воскресить  и  себя,  и  других. С
помощью  упорствующей  памяти он сражается против собственной смерти и порой
--  такое чаще бывает у великих печальников, у saudadosos -- достигает отчасти
цели, лишь в том, что ему особенно близко.
     Перечитывая  поэтические  антологии,  я  уже  привычно  отмечаю все эти
уловки  и  маневры  яростной  битвы  моих  собратьев  против распада, против
полного  растворения  в небытии, как своего собственного, так и всеобщего. Я
встречаю   на  страницах  женщин  в  расцвете  жизни  --  теперь  это  жалкие
старушенции,  --  они  там  говорят,  ходят... Я вдыхаю смолистый запах давно
сведенных  лесов  и  даже  примечаю каких-то зверьков, что всего лишь на миг
явились  поэту.  Все  эти  антологии  --  воистину  Долины  Иосафата, которые
украшены  пейзажами,  растениями, живыми существами. Поэты, похоже, изо всех
сил  пытаются  спасти  реку  Творения,  сохранить ее согласно замыслу Бога --
полноводной и неизбывной.
     Вспомните,  друзья, о длинной веренице героев у Гомера, который, будучи
слепым,  удерживал,  хранил в глубине своих голубоватых глаз все Увиденное и
Услышанное,  в  те  часы,  когда вглядывался в себя самого, и, стало быть, в
бедный  род  человеческий.  Желая отомстить за свою полусмерть -- за слепоту,
он  раскалял до немыслимого жара окаменевших героев и воспевал, воспевал их,
чтобы  Воскрешение  это  длили  и  те,  кто  потом  станет декламировать его
строки.
     А  если  обратиться к не столь отдаленным временем и перечесть все, что
написал  счастливчик Теннисон о лихих дамочках, которые его услаждали? Легко
и  радостно  переходя  от одной к другой, он, смакуя все в памяти, влюбленно
говорит  о  них.  Он  вновь  живет только ими, с ними, не дозволяя ломать их
прекрасные  образы,  точно  ветви  цветущей  сирени,  в  том неверном зыбком
воздухе, который мы зовем -- Время.
     Порой  образы  западают  в  нас  в  таком  сумбуре, в такой толчее, как
бывает  в  самой  жизни.  В  другой  раз  они  вдруг собираются по видам, по
сходству,  а  то и выстраиваются в четком порядке, точно примерные школьницы
или  семейства  каких-то растений. Что до женщин у нашего английского поэта,
иногда  они  идут  в  хронологическом порядке, а чаще прихотливо, по примеру
некоторых созвездий, ну скажем, Кассиопеи.
     На  самом  деле,  я собралась прочесть вам стихотворение, в котором нет
ничего  сверхъестественного  ни по форме, ни по тону. Оно, вообще-то, о моей
жизни,  которая  здесь  выражена  в  четырех движениях, жестах, а по сути, в
одном-единственном, какое мы делаем, когда пьем воду.
     В  тот  день,  когда я написала это стихотворение, мне именно так все и
представилось  --  в  четырех  движениях,  в четырех образах, которые сошлись
воедино.
     В  моей  жизни  было  много  человеческих  рук  и "рук" самой воды. Они
помогли  мне,  вечной  страннице,  утолить  жажду  во  всех четырех сторонах
света.  Этих  рук  --  не счесть! Да и зачем? Понадобилось бы сделать большую
географическую  карту.  Быть  может, однажды я расскажу о тех, кто вынес мне
полную  кружку  воды,  накормил за столом или под открытым небом, о тех, кто
без  опаски  открыл  мне двери своего дома и щедро угостил дарами Земли, и о
тех, кто дал лишь глоток воды.
     Когда  настоящая  старость  опустит  передо мной решетку и пригвоздит к
темному  углу,  я  расскажу,  быть может, о многих вещах, о разных случаях в
моей жизни. Расскажу то, о чем пока умолчала.
     Поэзия,  -- слава Богу! -- вернулась от романтизма к живой жизни (об этом
я  уже  говорила), она отвергла, пусть не сразу, эти пышные словесные парады
и,  значит,  теперь  кто-то  сможет  написать  о  четырех  глотках  воды, не
страшась,  что  его  поднимут  насмех...  Я  твердо  убеждена,  что если мы,
женщины,  дерзнем  поведать  о  наших,  вроде  бы,  пустячных делах, если мы
раскроем  в  своих сочинениях то, чем живем за закрытыми дверьми, сидя среди
живого  созвездия "nourritures"{снедь - фр.}, такой земной и понятной нашему

сердцу,  если  мы  покажем,  ничуть  не  смущаясь, наш стол повседневья, то,
наверно,  поможем  сделать более человечным этот мир, охваченный огнем из-за
людской  слепоты,  безумия  и  алчности. Самые простые домашности привлекали
фламандских  мастеров:  их  полотна источают упоение жизнью и являют нам это
чудо,  когда  люди вместе, когда они в согласии не только в часы радости, но
и в часы грусти.
     К  сожалению,  то  что  я  вам  прочту,  не очень-то связано с жизнью в
стенах  дома,  потому  как  я  по  своей  природе  --  бродяга,  и  любовь  к
странствиям все еще не отпускает меня, приводя даже к вам, в Калифорнию.
     Да,   я   была   настоящей   бродягой  и  лишь  хвори  заставляли  меня
угомониться. Переезжать из страны в страну -- что в том плохого?
     Но  иногда это становится очень важным событием в твоей жизни: ты будто
обручаешься  с чужой страной и это обрекает на большую затрату душевных сил.
Ты  попросту  тонешь, задыхаешься в плену чужого языка. Правда, в этой почти
катастрофической  ситуации  есть  и  немало  благого, однако, бывает, что от
перемены  места даже самые привычные заботы и дела становятся для нас чем-то
незнакомым,  непонятным. У нас меняется само дыханье в зависимости от высоты
гор  и  глубины  низин,  даже  походка делается вдруг вялой или, наоборот, --
упругой,  да  и  ритм нашей речи, заметьте, -- тоже? Некоторые пейзажи делают
буддически  невозмутимым  самого  беспокойного  человека,  а  вот в нынешних
безумных  городах  люди  просто  закипают. Нас дивят вещи, которые, казалось
бы,  везде одинаковы: хлеб почему-то более плотный или более воздушный, вода
вдруг  колкая  или  какая-то  густая,  словом,  иная,  новая. Да и тело свое
ощущаешь  иным:  его  пронизывает,  то  больше,  то  меньше,  --  атмосферное
электричество, его будоражит вкус неведомой еды.
     Но  тот,  кто  не  способен  познать  усладу  от пьянящего или дремного
воздуха,  от  странно  изломанной  линии  гор  на  новом горизонте, тот, кто
страшится  потрясения  от  встречи  с новым народом, расой, тот, кого пугает
дом,  который  почему-то  из  цемента и железа, а не из привычного кирпича и
самана,  тому  лучше  сидеть  дома,  или же сразу вернуться домой, ибо он не
пригоден к профессии странника...
     Верно  говорят, что у каждой страны есть свой охранный заговор от чужой
плоти.  На  нас  обрушивается  неведомый  поток "крещений", который невольно
хочет  смыть  святую  воду  нашей  Крестильной  чаши.  Редко,  когда мы сами
"причащаемся"  чужеземному,  скорее, это власть какого-то тайного приворота,
заговора,  словом,  --  испытание  огнем  и мечом нашего тела и души. Еще бы,
когда  такая  резкая  смена  ритма!  Совсем  иной  танец, иной ковер, другие
танцоры, да и оркестр -- он звучит совсем по другому...

     Признаюсь,  что  чужие  земли  не  ломают  моих  привычек,  да  едва ли
способны  их  пошатнуть.  Не  знаю, причиной тому моя упрямая нехоть или мой
темперамент?  Однако  мои  привычки, мой пульс жизни, они во мне, как старое
выдержанное  вино.  Пусть  скиталица,  пусть,  что  угодно, но я до смешного
традиционна и по-прежнему живу в долине Эльки моего детства.
     И  все  же  меня  способны  взволновать,  потрясти  и  новый  пейзаж, и
неведомый  вкус  плодов,  и  окружающая  чужая  речь, и новые силуэты, новые
лица, да, вот это прежде всего -- человеческие лица.
     Вода  удивляла  меня  в самых разных местах: то она необычно мягкая, то
жесткая,  то  какая-то  невесомая или, напротив, -- тяжелая. Мою родную воду,
воду  реки Аконкагуа мне довелось пить в городе Лос Андес я тогда и знать не
знала  о  той,  самой  ближней воде со снегов, из девственного источника: ее
острейшая чистота ранит горло.
     Вот  бы  разгадать  тайну  сока  плодов!  По-моему,  --  это и есть душа
дерева.  Мне всегда в радость антильский кокос, пила б и пила из него каждый
день!  Меня  пьянит  ананасовый  сок,  который  я,  без  должного почтения к
греческим богам, называю амброзией.
     Стихи,  которые  я  вам  прочту,  говорят  о  том  новом  ощущении, что
испытало  мое  тело,  когда  я впервые пила воду из андского "морозильника".
Еще  в  них сказано о первом глотке сока из антильского кокоса, который дала
мне  из  своих  рук девочка на берегу, уставленном пальмами, в Пуэрто Рико --
острове и вашем и нашем. Третий глоток развивает главную тему...
     В  дороге  бывает,  что мы, устав от жажды, "даем напиться самим себе".
Встав  на  колени,  пьем прямо из реки, или из одинокого индейского колодца.
Припадаем  послушно  к "Оку воды". И раз уж нет подходящей посудины, утоляем
жажду  так  же,  как наша праматерь Ева, у которой не было никакой утвари...
Но  знаете,  мексиканский  индеец  -- это самый галантный кавалер в мире, что
там  француз  или  турок!  Индеец,  увидев тебя у воды, непременно подбежит,
чтобы  поддержать твою голову, чтобы ты не упала, не поскользнулась. И пьешь
не  лимонад,  не  золотистый  сидр, где столько всякой химии, а простую воду
-стихию,  воспетую  в  стихах  Святого  Франциска.  Пьешь  то,  что приносит
успокоение  и  вдобавок  отражает,  вернее  дарит тебе близнеца, точь-в-точь
такого же, как ты, ибо вода не способна на какие-то трюки...
     И  скажу  вам,  что  в том индейском лице, которое встретилось с моим у
воды,  было что-то такое - ну не знаю! -от моего покойного отца. И вот тогда
я  поняла  наконец, что мы оба, в сущности, от одной плоти. С того дня я уже
чувствовала   себя   не   гостьей,   зачем-то  прилепившейся  к  Мексике,  а
родственницей,  и  в  моих  хождениях  по ее землям уже не было беспокойного
привкуса чужестранное™...
     Друзья  мои,  мы,  поэты,  --  коллекционируем  не  только  образы, но и
мельчайшие  движения  и  едва  заметные  жесты. По каким-то мимолетностям мы
многое  можем  понять  о  целой  расе,  о  народе. Иногда, гораздо быстрее и
глубже,  чем  вглядываясь в их города, жилища и храмы. Мимолетный жест -- это
так  мало, ну не больше вздрога, беглой морщинки... Вдруг отвердевший взгляд
или  подрагивающие пальцы. Слабая улыбка, легкое движение -- это же трепетная
маленькая  колибри  нашей  плоти,  нет, еще меньше -- всего лишь пушинка, что
взлетела  и  вот  уже падает. Но какой смысл кроется в каждой такой малости!
Настоящие  художники  знают  это  и  знают  еще  так  называемые примитивные
народы,  они  ловят  едва  заметную  гримаску,  дрогнувшую  жилку. Они видят
хорошо  и  много, даже слишком много, как, допустим, китайцы или мексиканцы.
Напрасно  их  называют  дикарями, они настороженные, чуткие зрители, которые
схватывают все и глазом, и слухом.
     Не  буду  объяснять,  почему из всех четырех, уловленных мною движений,
обычных  для  человека, который пьет воду, последнее я особо берегу в памяти
и  пока  еще  не  прикоснулась к нему словами. Моя мать все еще стоит у меня
перед  глазами  -- такая крохотная, хрупкая! -- она всячески старается увидеть
улыбку  на  моем  слишком  серьезном  лице.  Она-то  была хохотунья и вообще
счастливая, безо всяких на то причин, а это ведь Дар Божий.
     Приверженцы  традиции  начинают  и  заканчивают  любое  дело  по  своим
правилам.  Вначале,  как  у  них  водится,  объявляют  о рождении, а конец --
подчеркивают.  Вот  и  я,  следуя  их  примеру,  завершаю свое стихотворение
словами   о   кувшине  с  водой,  который  мне  протягивала  мать,  когда  я
возвращалась  домой,  набегавшись  в  горном  лесу.  Она  -- автор моей жизни
-передала  мне  по  наследству  и жесты, и манеру есть и пить. Замечательная
женщина!   Как   она   смеялась,   то  с  укором,  то  участливо,  над  моей
неуклюжестью!
     ...О  многом  говорит  то, как нам дают напиться воды, как нас накормят
или  предложат  переночевать.  Одни  это делают с улыбкой, сопровождая слово
красивым  жестом  руки,  и  ты  чувствуешь, что тебе это "подносят" с душой.
Другие  протягивают  стакан  без видимой охоты, наспех, даже хмурясь, а иные
чисто  механически, равнодушно, будто выдают билет в кассе. Пожалуй, то, как
это  делается  --  настоящий  тест... Все сказано руками, что протягивают вам
чашку или поддерживают вашу голову над водой.
     Для  многих принести воды усталому человеку -- так, пустяк, мелочь. Куда
важнее,  думают  они,  накормить  послаще. Но если в часы сиесты, на пыльной
дороге,  под отвесным солнцем тебе вдруг подарят глоток воды, это, поверьте,
дорогого  стоит. Это порой не менее важно, чем стол покрытый белой скатертью
и  заставленный  праздничной  едой.  Ведь жажда, она страшнее голода, не так
ли?
     Сколько  же  я  всего  наговорила,  мои  терпеливые  друзья, прежде чем
прочесть  вам  одно-единственное  стихотворение.  Один  классик  сказал, что

говорить  больше,  чем  следует,  --  чисто  женская черта... Стихотворение --
совсем короткое. А комментарий к нему -- чуть ли не километровый!

     Сантьяго, 19 ноября 1947г.

     Перевод Э.Брагинской






                          Памяти Айседоры Дункан


     "Айседора  погибла  в  тот момент, когда ее искусство стало терять свою
живительную  силу,  оно  уже  было не в состоянии вызывать те ответные волны
страсти,   к   которым   она   привыкла",  --  отмечала  французская  пресса,
демонстрируя равнодушное спокойствие перед лицом ее смерти.
     Действительно, Айседора ушла из жизни вовремя [...].
     Она  и появилась вовремя -- из огромного зала, где танцуют чарльстон -- в
то  время  весь  мир  уподобился  огромному  чарльстон-холлу  --  появилась с
непередаваемым   изяществом   благовоспитанного   гостя,  который  незаметно
уходит, увидев, что хозяева устали [...].
     Айседора   оставила   нам   целую  вселенную  линий,  запечатленных  ее
движениями,  жестами, и сейчас, когда она уже Там, мы вспоминаем о ней, и ее
образ  подобен  застывшему абрису белого миндального дерева. Застывший абрис
летящей, изменчивой, вечно ускользающей Айседоры!
     Представим  же ее теперь навсегда неподвижной, она теперь там, наверху,
где-то  в  неизменном  Сириусе,  сохраним в памяти ее жесты, ее полет... Они
продолжают  существовать для нас в пространстве, подобно ритмическим строкам
великих  поэтов;  там, вдали, они образуют хоровод изменчивых линий, посылая
нам, жителям этого столетия, божественные импульсы.
     И  если  попытаться  представить стройную, пленительную Айседору в этой
бескрайней,  чистой  вселенной,  она,  наверное,  явится  в  образе  сеятеля
движений  и  ритмов на этой земле; линии, порожденные ею, теперь везде -- они
окружают  землю  легким  поясом.  Движением  руки  она  рассыпает маргаритки
невиданных форм, с огромной шапкой цветка, упругие и сильные.
     Наверное,  именно  застывший  образ  ушедшей  Айседоры  помогает понять
смысл конечной инерции, предпочтения спокойным формам.
     Да,  возможно,  необычная  смерть,  уготованная ей судьбой, и оказалась
жестокой,  но  ведь иная смерть, процесс умирания, постепенного исчезновения
тела  --  будто  погружение  водяной лилии в глубину пруда, медленный переход
гордой  вертикальной  линии в горизонтальную, -- такая кончина для подвижной,
быстрой  Айседоры  была  просто  немыслима, и она ускользнула от нее, словно
познавшая мудрость змея.

     Перевод Т.Балашовой






                         Слово о Пабло Неруде


     Пабло  Неруда,  которого  мы в чилийском консульском штатном расписании
именуем  Рикардо  Рейес,  родился  на  земле  Парраля,  в  центре Продольной
Долины,  в 1904 году, и этот год всегда будет для нас неким годом Рождества.
Город  Темуко присваивает Неруду себе, претендуя на то, что дал ему детство,
которое  вылепило характер поэтичного мальчика. Он изучал литературу в нашем
Педагогическом  институте  в Сантьяго, но не утвердился на преподавательском
поприще,  столь  обычном  у  чилийцев.  Один из министров, вряд ли сознавая,
какое  творит  благо,  направил  его в двадцать три года консулом на Восток,
уповая  на  отвагу  молодости.  Там, между Голландской Индией и Цейлоном и в
зоне  Индийского  океана, весьма специфической зоне тропиков, провел он пять
лет  своей  молодости,  и  эти пять лет были для его восприимчивого таланта,
как  двадцать. Возможно, самое большое влияние на его творческий темперамент
оказали  эти  океанические  знойные края и английская литература, которую он
знает и мастерски переводит.
     Прежде  чем он покинул Чили, его поэтический сборник "Собранье закатов"
сделал  его  вождем  своего поколения. Прибыв в столицу, Неруда встретился с
группой  молодых  поэтов,  жаждущих нового, стремящихся к освобождению стиха
от  рутинной  патины,  принявших  столь  дерзкую поэтическую реформу Висенте
Уидобро, создателя "креасьонизма".
     Произведения  Неруды  последующих  лет  недавно  собраны с трогательной
любовью   и   тщанием   испанским   издательством   "Крус  и  Райя"  в  двух
представительных  томах  под  названием "Местожительство - Земля". Эта книга
признанного  лидера  молодых  уже  с обложки говорит о незаурядном таланте в
остроумно найденном названии.
     "Местожительство  --  Земля",  бесспорно, доставит огромное удовольствие
исследователям:  здесь они найдут богатейший материал, по которому смогут, --
звено  за  звеном,  --  проследить  развитие  большого  поэта.  С  величайшей
честностью  перед  самим  собой  и с полным доверием к людям он, в тщательно
продуманном  порядке,  предлагает  читателям  свои  стихи,  от  ранних,  еще
аморфных,   до   вызревшей   плоти   любимых   тем:  "Древесина",  "Вино"  и
"Сельдерей".   Неспешно,   от   вехи   к  вехе,  мы  приходим  к  этим  трем
основополагающим  стихотворениям.  И награда велика: эти стихи можно считать
не  просто  самобытным  творением,  они  достойны  п