шная. И земля -- жирная,
точно  давленые  маслины.  Вот  оттого и мужчины ваши, и женщины, что мякоть
переспелых   плодов.  И  плоды  вы  собираете  лишь  там,  где  только  руку
протянуть.  Потому  и живете, принимая все, как есть. У вас воздух и вправду
напитан  пряным запахом ванили и море ваше -- величаво. От всего этого -- ваше
пагубное  пристрастие  к  слишком громким словам. Истинная простота родилась
здесь,  в  Кастилии, и отчасти она -- моя дочь. Только в Америке простота эта
где-то заблудилась.
     Моя  спутница  поигрывает  веткой терновника, обдирая ее, и поглядывает
на меня искоса -- нет ли на моем лице обиды.
     --  Да,  мать  Тереса,  мы  рыхлые, мягкотелые и глаза у нас ненаедные и
речь  цветиста  и  жадны донельзя. Вот бьемся друг с другом за огромную, как
тысяча  Кастилии,  землю.  Нам,  оказывается,  тесно, хоть нас -- немного, мы
там,  как  редкая  трава.  Но  меж  тем,  скажи, откуда у вас эта чрезмерная
гордыня?  Скажи,  откуда  она,  эта  спесь  Эскориала, из-за которого стоном
изошли двадцать тысяч каменотесов и плотников?
     Строить,  основывать  с  таким  замахом... а свелось все к медленному и
безрассудному  расточительству  государственной  казны  и  к  хрусту  костей
бедного люда, замученного понапрасну.
     Она  будто  не  чувствует  злой обиды в моих словах, которые я говорю с
трудом.
     --  Я,  мать  Тереса,  приехала  сюда  из  другого  края.  Из  маленькой
Швейцарии.  Где  все основано и устроено скромно и необыкновенно просто. Там
законы  радеют  о  всех  мелочах  повседневного  житья-бытья,  там у простой
скотницы счастливое лицо. А земля отдыхать не любит и кормит круглый год.
     --  Тогда  были  другие  времена,  -- отвечает мать Тереса, -- дела и люди
Испании   были   широкими  и  величественными,  как  старинные  галеоны.  Мы
снаряжали  наших  людей  в  плаванье, зная, что они -- особой породы, прочнее
стали.  Ну  а  теперь  ваш  черед  браться  за  дело...  Руки  испанцев были
задуманы,  чтобы  строить,  основывать  с исполинским размахом, и в этом они
преуспели.  Неумеренные  натуры,  таков  их  дух,  дочь моя. А руки тех, что
пришли  следом,  когда  вся  смута -- позади, им самое время продолжить труды
матери Тересы, затем, чтобы хлеб делили меж всеми честно и поровну.
     Вечер едва тлеет. Старая женщина говорит:
     --  Теперь  я,  доченька,  оставлю  тебя.  Встретимся  снова,  когда  ты
покинешь  эту  Большую  деревню  -- Мадрид. И не особо задерживайся -- столицы
губят  людей.  А я поведу тебя в маленькие селения, если тебе это в радость,
если  по сердцу мой люд, который делает масло и подрезает ветви апельсиновых
деревьев.
     И  моя  старуха  уходит,  уплывает куда-то вглубь кастильского пейзажа.
Обернувшись, я вижу ее -- стоит, поигрывая терновой палкой...
     Прямая, вольная, как сосна в голубовато-пепельной дымке тумана.

     Перевод Э.Брагинской





                               Кастилия II


     Вот  уже  двенадцать дней я в Мадриде -- в Большой деревне, как называет
этот  город  Святая Тереса. Теперь я собираюсь в Авилу: хочу пройти дорогами
моей  "Быстроногой  Ходуньи",  которая там родилась. Родилась там, а жила во
многих местах.
     Скоро  наступит  зима.  С  Гуадаррамы  дует  такой пронзительный ветер,
будто  хочет  ледышками  исколоть  мое горло. Из густого тумана, как мираж в
море,  выплывает  лишь  самая  вершина  горы, и мне кажется, -- это айсберг у
берегов моего далекого Магальянеса.
     Мы  входим  в  Авилу,  белую от изморози, которая сухо поскрипывает под
ногами,  как  сандалии  моей монахини. А вот и площадь Святой... Я смотрю на
ее  статую,  но  мне  она  ничего  не  говорит  ни о ее восхищениях, ни о ее
"Основаниях".  Я  сворачиваю  на  маленькую  кривую  улочку...  Навстречу  --
торговцы,  женщины,  и я приветливо улыбаюсь всем, выказывая мою симпатию. У
меня такое ощущение, будто все они -- Ее живое воплощение.
     Мы  уже  исходили  всю  Авилу.  День  тем  временем  распогодился. Небо
расчистилось  и  на  фоне  его  сияющей  синевы четко рисуются зубцы древней
городской   стены.   Вскоре   мы  уже  за  городскими  воротами  и  любуемся
причудливыми очертаниями гор.
     Вот  он,  привычный  для  Святой  Тересы  пейзаж! Вот она, разительная,
напоминающая  шею  грифа,  нагота, которая так долго была перед ее огромными
глазами!  Эта  ширь  каждодневно рождала возвышенное состояние ее души среди
самых земных забот.
     Весна,  думаю  я,  приободряя себя, застелет эти поля нежностью молодых
всходов.
     --  Здесь,  куда  ни  глянь,  все  земли  --  пахотные,  -- говорят мне, --
Приезжай  сюда  летом,  и  увидишь,  какой  золотистой добротой полнится эта
равнина.
     Вот  и  Святая  Тереса, за своей грубоватой шутливостью прячет глубокое
божественное сознание.
     Наконец,  вижу  ее  церковь.  Она  меня  разочаровывает  --  маленькая и
загроможденная.  Никогда  не  было такого хаоса в душе моей монахини. Я стою
среди  настоящих  реликвий,  но  Святая  Тереса  мне  ближе  и  понятнее  на
страницах  ее  "Обителей".  Сердце  мое  тронул лишь влажный квадратик сада,
того  самого,  где  она  с  маленьким  братом  строила  из песка  игрушечные
монастыри...
     Уже  на  пути  в Сеговию я увидела монахиню. Она догнала меня и мы, как
ни  в  чем  не  бывало,  продолжаем  разговор, начатый здесь, на кастильской
месете.
     --  Мать  Тереса, а почему ты однажды, уходя из Авилы, отряхнула пыль со
своих   сандалий?  Ты  на  какой-то  миг  разгневалась,  почувствовала  себя
оскорбленной?  Служители  собора  и  поныне  спорят  о  том, что ты сказала,
умирая.  То  ли,  чтобы  твое  тело  покоилось  в  Авиле, то ли -- в Альбе де
Тормес.  Они  ведь  различили  лишь  первую  букву  "А".  Им,  выходит, мало
безымянного   пальца  твоей  руки,  им  отдай  тебя  всю,  источающую  такое
благоуханье цветов, что оно просачивается сквозь вековые каменные стены.
     Монахиня  не  отрицает,  что  отряхнула однажды авильскую пыль со своих
сандалий.
     --  Тебе,  моя Святая, сделали много худого и подлого. Тебя, не помню из
какого  монастыря,  выгнали прямо на снег. Твои исповедники слишком медлили,
не  хотели  поверить  в  чудо  твоей  просветленной  души. В письмах твоих к
королю  усмотрели  политическую  интригу  и  высокомерие. В этих, забывших о
строгости общинах, тебя хлестали крапивой злых наговоров и сплетен...
     -  Будет тебе, дочь моя! Что за нужда раздувать пустое? Свет Кастилии --
безжалостный,   как   зеркало.   При   таком  свете  непросто  верить  душам
восхищенным.  И  в  сомнении  нет  греха. Напротив -- оно и хорошо. Ведь я, и
верно,  была  монахиней  властной,  пусть  не  слишком,  но все же властной.
Посуди  сама,  ежели  ты  в ответе за людей, принявших на себя великий обет,
который  нам  всем  должно  исполнить  здесь,  на земле, то уж рад-не рад, а
изволь  их  делать  все, чтобы никто не отступился. Знаешь, не зря пошла обо
мне   молва,  мол  "утеснительница  монастырская".  Когда  меня  изгнали  из
монастыря,  я  была  в  злой  досаде,  а  потом взглянула на него издалека и
сказала  себе:  да,  больше  не  мой,  ну и что такого? Теперь его настоящие
хозяева  - горы и сам воздух Кастилии. А вот ты, женщина Чили. Скажи, откуда
у  тебя такая страсть удерживать при себе все, что тобой сделано? Чего ради?
Запомни,  доченька,  --  и  косточки  не  останется от пальца твоего. Смотри,
смотри  хорошенько на мою Кастилию и учись не страшиться, не страдать, когда
что-то отнимут.
     Мне   на   память   приходят  любимые  строки,  но  лишь  теперь  я  их
по-настоящему понимаю:

     Я стала совсем иной,
     Единой вверившись страсти.
     Возлюбленный мой со мной,
     И я у него во власти.
     {перевод Н.Ванханен}

     - И как это ты, монахиня-управительница, а пристрастилась к рифмам?
     --  Да ты читала про это, дочь моя, вспомни: "Они просыпались, как песок
сквозь  пальцы". Их совсем немного осталось. Ты над рифмами трудишься, ищешь
их,  а  у  меня они сами находятся. Иду, бывало, а они лежат себе, как плоды
круглые  в  подоле.  Я  их  подберу  чтобы отнести моим монахиням, только им
одним.
     - Говори, говори, мать Тереса!
     -  Все  это делает Любовь, а не пыхтенье над словом. Пойми, когда мнешь
так  и  эдак  то,  что хочешь сказать, оно у тебя гниет, точно плод лежалый.
Слова,  дочь  моя, каменеют, если заступят дорогу Благодати, которая идет им
навстречу.  Для этого, для стихов, надо избавиться от всякого волнения. Путь
не  там,  где  мы  себя подталкиваем к Богу, а там, где Бог сам приближает к
нам  свою  Мысль! Тогда и рождаются стихи чистые и круглые, как валенсийские
апельсины  --  без  единой  щербинки,  которые  есть  во  всем, что мы делаем
руками.  И нельзя забывать, что все это -- лишь пленительная игра с Духом, не
более.  И  нет  тут  никакого  повода  тщеславиться  и кичиться. Нет никаких
причин  думать, что рифмы найденные избавляют нас от трудов тяжелых. Ибо нет
в  том  твоей  заслуги.  Это  ведь,  как  играть с детьми, или забавляться с
водой, что бежит себе и бежит... Вот так и с поэзией.
     Мы  перешли ручей. Моя старая монахиня легко перепрыгнула через него и,
стоя на другой стороне, любовно смотрит на воду.
     --  Тебе  вода  более  всего  по  сердцу,  и ты воспела ее, мать Тереса,
подарив нам множество прекрасных МЕТАФОР.
     --  У  мистиков,  дочь  моя,  всегда  будут и вода, и воздух, и огонь, --
говорит  Святая  Тереса, -- огня тебе не занимать, а вот воды -- недостает. Ты
все  время  обжигаешься  и  нечем  тебе  остудиться.  Смотри!  Земля от огня
спекается.  Подняться  к  Богу  --  значит, войти в пламя, а сойти к ближнему
своему -- это, как спуститься к воде, где душа твоя умиляется.
     В  полдень,  когда  ни  ветерка, Кастилия цепенеет, будто время для нее
остановилось.  Вся  она  --  воплощение  Экстаза  Святой  Тересы. И, боязливо
отводя глаза, я говорю монахине:
     -- Открой мне, мать Тереса, как ты приходишь к Восхищенности?
     --  Вздумала,  что  спросить,  дочь  моя!  Говоришь  со  мной,  будто  с
нынешними  честолюбцами.  Значит,  сама все еще уповаешь на Озарение, ждешь,
когда  к  тебе  сойдет  Бог?  Знаешь,  что  есть Благодать? Вот слушай: ты к
Небесам  восходишь, как бы нежданно-негаданно. Тебе это радость нечаянная...
Представь:  ты стоишь, опершись рукой обо что-то, даже не подозревая что это
--  дверь.  А  она  -- раз! -- и открылась! Или трудишься в наклон -- то ли ризу
расшиваешь  золотой  нитью, то ли ветви подрезаешь у апельсинового дерева, а
небо  вдруг  распахивается  и  ты возносишься к самому Сокровенному. А когда
врата  небесные  закрываются,  ты -- как обрезала ветви, так и обрезай, делай
свое дело земное.
     Мы  проходим маленькое безмолвное селение, будто от века окаменевшее на
этой   иссушенной  земле.  Страшная  бедность  затянула  его  сплошь,  точно
омертвелым  мхом. Даже шаги наши отдаются печалью. В одном из окон появилось
чье-то  лицо  -суровое, худое и властное. Эта властность совсем не вяжется с
пустынной улицей. Лицо, будто само по себе.
     Мать  Тереса,  почему так нищи деревни твоей Кастилии? Почему у здешних
людей  такая  нехоть  ко всему? Такая апатия! Зачем ты допустила это, если в
твоих руках все горит?
     --  Наши  бедняки  не  чета вашим, дочь моя. Я знаю лица твоих бедняков,
они  истрепаны, смяты постоянным унижением. Да и в твоих губах нет упованья,
и  голос  у  тебя  --  упавший,  надтреснувший.  А посмотри, дочь моя, на лик
Кастилии.  Нет  подобного  ему  в мире! И поныне в его твердо сжатых губах --
сама  воля.  А голос, он повелевает. Да и что вам далось это слово "апатия"!
Время   наше   так  испоганилось,  что  оно  путает  волю  с  алчностью,  со
своекорыстием  и  называет  апатией равнодушие к наживе, к праздным шатаниям
по  свету. Испанская Воля сражалась долго и завоевала ровно столько, сколько
по  тем  временам  ей  было  угодно  завоевать  на  всей  земле.  Веками она
устремлялась  к  тому, что ВОВНЕ, а теперь смотрит ВНУТРЬ СЕБЯ, она там, где
душа  и  поныне  --  яростная, где муки любови, и где уменье владеть собою. А
испанская  мистика? Это ли не безмерная воля к единению с Богом? А испанская
любовь?  Это  ли не самая алая, самая распаленная воля из всех что гуляют по
свету, как молодые тигры, выпущенные на свободу?
     Вдали встает Сеговия и моя монахиня всплескивает руками:
     -- Смотри, вон на том холме Монастырь Иоанна от Креста!
     И  я  вижу  на  холме монастырь, а рядом зыбкую дрожь темных кипарисов.
Очертания  холмов  мягкие,  округлые,  как  женская щека. В одной из складок
холма,  точно  сотворенной  чьей-то  милостью, притулился монастырь, где еще
один  Серафический  учитель  умел  слушать  ночь  в  прекрасном  безмолвии и
трудился  под  ее  покровом,  будто в лоне Господнем. А внизу река рассекала
тишайшую ночь своим неустанным биением.
     Этот  холм,  перед  которым расстилалась огнистая парча заката, даровал
Иоанну  от  Креста обжигающую метафору. В полночь, не видя красок и не слыша
ароматов  монастырского  сада,  он в своей узкой келье слагал Песнь о Тайном
Источнике:

     Я знаю ключ, без устали бегущий,
     Хоть мрак все гуще.

     Тот вечный ключ от зрения таится,
     Но знаю лог, в котором он струится,
     Хоть мрак все гуще.

     Во мраке, обступившем человека,
     Я знаю: ключ -- моя звезда и веха,
     Хоть мрак все гуще.

     Не знаю, где у той струи начало,
     Но нет начал, каких бы ни вмещала,
     Хоть мрак все гуще.

     Я знаю: нет ей равных красотою
     И все, что есть, поимо влагой тою,
     Хоть мрак все гуще.
     {перевод Б.Дубина}

     Мы  входим  с  ней  в  монастырь и обе приникаем в поцелуе к надгробной
плите  того,  кто  дал  моей  монахине  учение о пути к Тайному. И я снова и
снова  убеждаюсь  в  том,  что  именно  от  мужчины, от него женщина получит
естество,  плоть  сына  или  плоть  Христа,  ибо  в одиночку она лишь бредет
ощупью по миру, словно в кромешной тьме.

     19 июля 1925 г.

     Перевод Э. Брагинской





                                  Неаполь


     Залив!  Залив!  С  того  раннего  утра, когда наш пароход, с еще сонной
оснасткой,  вошел  в  его  воды  и  до  той  последней  минуты, когда поезд,
уходящий  в  Рим,  отнял  его  у  нас  и оставил за горизонтом, в моей жизни
существовал  только  он  --  Неаполитанский  залив. Да и сам город... До чего
живописный  (похоже,  он навсегда присвоил себе это прилагательное) -- улочки
без   тротуаров,   узенькие,   будто   игрушечные...   Умилительные  ослики,
впряженные  в  повозки,  -- таких серебристых и веселых осликов я не видывала
нигде,  -- радостно-нагловатые лодочники, самые отчаянные плуты среди здешних
тружеников  моря... Весь этот портовый люд с их неуемной жаждой веселья: они
радуются  жизни,  как радуются цветущей розе, когда ее несут в руках. И дома
в  четыре-пять  этажей с немыслимой пестротой выстиранных вещей на веревках,
которые  протянуты  чуть  ли  не над крышами дворцов. А музыканты, они точно
биение  чувственной  крови  ночного  Неаполя... Я так и вижу все это теперь,
после разлуки с заливом.
     Много  раз  сказано  о  Неаполитанском  заливе: "Это -- настоящий шедевр
Природы".  Так  оно  и  есть!  Все  остальные  заливы -- лишь подступ к нему,
прекрасный набросок, этюд художника к гениальному полотну.
     И  мои  завороженные  глаза  упиваются красотой Неаполитанского залива,
этого  воистину  шедевра  Природы.  Я объездила чилийские архипелаги вдоль и
поперек,   я   побывала   в   бесчисленных   фиордах,  бухтах,  портах,  но,
оказывается,  не знала - не ведала,  что  такое  --  Залив.  Мне  запомнилось
определение  залива в географическом учебнике моего детства: "Вторжение моря
на  сушу".  А  здесь, здесь в землю вонзен огромный зеленый нож моря, и вода
вдали   волнуется,   точно   разгневанный  дьявол  --  катит-накатывается  ее
немолчный  рев. Есть бухта много шире, она счастливее других, в ней свободно
располагается  до  трехсот парусников. Есть и такие замечательные, как наша,
перуанская,  в  Кальяо, с почти безупречным полукругом береговой линии. Но и
ее  не  сравнить  с  таким совершенным творением природы, как Неаполитанский
залив, что похож на огромную золотистую грудь самого Бога...
     Средиземное  море,  которое сумело втиснуть океан в свои золотые ножны,
творилось,  поднимаясь  на  новые  ступени  цивилизации,  так  артистично  и
вдохновенно, как и его чудесные раковины.
     Залив  расположен  не  в  центральной  части  моря,  в связи с этим мне
вспоминается  одно  прекрасное рассуждение: "Сердце -- самое совершенное, что
есть  в  человеческом  теле,  и,  стало быть, место, которое оно выбрало для
себя,  --  тоже  самое  совершенное!"  Ну  так согласитесь, что этот чудесный
залив  и  есть  сердце Средиземного моря. Сердце из золота и синевы, которое
бьется гулко и трепетно.
     Я  просто наслаждаюсь дугой Залива от Позилиппо до Соренто, я испытываю
то  тихое  удовольствие,  с  каким  обычно поглаживаю округлые плоды. Прежде
моей  душе ничего не говорила дуга, как понятие геометрическое. А вот теперь
я  ее  полюбила,  потому  что  она наполнилась жизнью. Ее обрисовывает белая
пенистая кромка, а синева насыщает, уводя в бесконечность.
     Мои  глаза  пьют  и пьют глубокую синеву, не замечая других красок, они
покоятся в этой синеве, как подрумяненный пирожок в нежном масле.
     Неаполитанский залив... Какая неизбывная услада!
     И  вместе с запахами, это ласковое покачивание. Нет нигде столь живой и
подвижной  воды,  она то и дело взмахивает тысячами тысяч золотистых ресниц.
Волны  неспешно  подбегают к берегу с веселой грацией -- небольшие, округлые,
без  резких  взмахов,  без  натиска...  Это  почти  человеческое  подношение
нежности,  тихая самоотдача. Я воспринимаю Неаполитанский залив, как великий
дар,  и  грущу,  что  его  безграничная щедрость выпала мне лишь на короткий
миг.
     Я  буду  видеть синеву еще много дней, -- говорю я своим спутницам... То
есть, буду видеть мир в этой пречистой Благодати.
     Мы   живем  напротив  Замка  Барбароссы,  над  самым  морем.  Я  слушаю
неумолчный  шум  совсем  иного  прибоя -- крики моряков. Гляжу, как они ходят
туда-сюда, то переругиваясь друг с другом, то весело распевая...
     У  них  внутри  шумят  морские волны, их пьянит вино этого моря (помимо
земного...).  Они  --  смуглые, невысокие и глаза у них лукавые и счастливые,
как  у  карликов  на немецких открытках. Поутру они как обычно съедят четыре
душистых  рыбешки,  зажаренные на свежем масле, выпьют свою порцию капри или
фалерно,  поцелуют жен и уйдут рыбачить. А с моря, которое горячит их кровь,
возвращаются  еще  более  оживленными, и снова -- целуются, как целовались их
деды,  их прадеды, и чувственные греки -- их дальние предки. Они неотесанные,
грубые  по бедности и по той же бедности -- нагловатые, но все равно вызывают
невероятную  симпатию, как белки в тропиках. Их поразительная неаккуратность
переходит  все  границы  и уже не раздражает, а смешит. По любому поводу эти
моряки   клянутся.  И  с  какой  страстью!  Они  встречают  суда  под  крики
альбатросов  и  гомон  собственной  ругани.  И  все время ссорятся: то из-за
причала, то из-за места, да из-за всего на свете!
     В  первые  минуты  англичане  взирают  на  них с откровенным испугом, а
потом начинают хохотать.
     У  здешних моряков особый характер, их пьянят просоленные запахи, йод и
сияние морской воды.
     А   эта   опаловая  гладь  залива  по  утрам  --  какое  чудо!  И  какая
божественная неясность -- точно мудреный ассонанс -- на горизонте!
     Глаза  в туманно-белесом цвете готовятся к полуденным часам, когда синь
бьет  по ним, точно сверкающие осколки хрусталя. В туманные дни залив теряет
--  чем  дальше  к  западу,  -- свою материальность, кажется, что он больше не
существует.  Кончается  вот  здесь, прямо передо мной. Капри -- уже волшебная
сказка, а