я, тонкая,
но  стойкая  олива  --  это моя мать. У оливковой рощи, похоже, нет детей, но
это  не  так,  ибо  их  творит  полуденный  свет, который весело скользит по
ветвям.
     Уста олив роняют тишину, большие гроздья тяжелой тишины.

     Пилар, оливы под твоей рукою,
     легли на холст, как идолы былого
     без капли христианского покоя,
     умерших тело и живущих слово.

     Сухой землей срослись их руки,
     лица, немой язык, не облегченный властью
     шепнуть, как переполнена темница,
     любовью листьев, каменною страстью.
     {перевод Н.Ванханен}

     Пройдя  быстрым  шагом  километра  полтора  -- здесь, право, живительный
воздух!  --  мы  садимся  передохнуть  и угоститься дарами этого тихого края:
сладким миндалем и горьковатыми маслинами.
     Возвращаемся  к  вечеру  вместе  со  сборщиками  оливок.  И старательно
пытаемся  понять  их  майоркинский  язык -- островной, в котором слышны удары
моря,  а  порой  стон  волны. На женщинах -- широченные длинные юбки, будто в
насмешку  над модой Парижа. Юбки эти цветастые, в мягкую складку, а на шее у
женщин яркие платки.
     Кончается  мой  первый  день  в  Вальдемосе,  и  я  уже  чувствую  себя
настоящей  майоркинской  женщиной,  той,  что в длинной широкой юбке, и той,
что  пригибает  ветвь оливы. Ничто мне здесь не чуждо, я в ладу со всем и со
всеми, а это -- почти Счастье!

     Перевод Э.Брагинской





                               Майорка II


     На  другой  день мы идем в Картезианский монастырь. После картезианских
монастырей  во Флоренции и Милане, ему, собственно, нечем удивить. Роспись в
церкви  весьма  заурядная,  аляповатая,  и единственное, что восхищает и что
каким-то  чудом  осталось  после  бесконечных  грабежей,  -- это великолепные
резные кресла на хорах.
     За  несколько лет до того, как в тихую Вальдемосу попал Шопен, какое-то
из   либеральных  правительств  секуляризировало  монастырь,  и  кельи  были
запроданы частным лицам.
     Любопытно  видеть  эту странную смесь буржуазного с монашеским в стенах
бывшего  монастыря,  который  превращен  в  квартиры на три-четыре комнаты с
дверью,  ведущей  в почти квадратный садик. Кельи, одну за другой, приобрели
в  собственность  денежные  люди  из  Пальмы  и  других  мест.  Те, кто сюда
приезжает,  стараются  следовать тому благонравному достойному образу жизни,
какой вели здесь монахи, которые однако не были аскетами и ценили красоту.
     Широкий  каменный  коридор  привел  нас к кельям, где жили в свое время
Шопен  и  Жорж Санд. И нам приходится терпеливо выслушивать смотрительницу --
ну  как  лишить  ее  этого  удовольствия?  -- которая увлеченно, на свой лад,
рассказывает о давней истории, наделавшей в этом местечке столько шума.
     --  Вот  тут они и жили, -- говорит она, -- этот музыкант, то ли поляк, то
ли  русский,  а  может,  француз,  по правде, не знаю, но чахоточный, это уж
точно.  И  притащила  его сюда женщина, одно слово "сумасбродка". В законном
браке  они не были, когда об этом здесь узнали, ну скандал -- невзлюбили их и
все  тут!  Посудите  сами:  из монастыря только-только повыгоняли несчастных
монахов,  и  на  тебе -- такая парочка! Да пусть хоть сто раз знаменитые, все
равно  срам!  Она носила короткую стрижку, а к пианисту никого не допускала,
никого...  Он  ходил  всегда грустный, как убитый. Нам здесь несвычно, чтобы
человек  был  все  время в печали, когда кругом такая благодать! Да и вообще
они  не  понимали  нас, майоркинцев. Он привез рояль, представляете, который
гремел  на весь монастырь. Люди приходили его послушать и очень жалели этого
музыканта, а ее -- нет, никогда.
     Голос   у  смотрительницы  суровый,  возмущенный,  будто  и  сейчас  ее
оскорбляет присутствие любовников, которые давно переселились в Вечность.
     Нам  хочется  найти  хоть  какой-то  след  былых  дней. Нынешний хозяин
заставил  все  мебелью  и  понавешал бездарных современных картин. Вот разве
что  сад  их  сохранил  что-то  от тех времен... Старое апельсиновое дерево,
оно,  должно  быть,  видело  скорбный  профиль  мужчины и знаменитую женщину
Франции.
     Есть  еще  кельи,  которые  мне хотелось бы посмотреть. Это собственно,
дом  художницы  Пилар,  где жил наш Рубен, не расставаясь со своей индейской
печалью,  терзавшей его нутро, и с бутылками майоркинского вина -- оно всегда
было  на столе. Но Пилар сейчас где-то в других краях, и я, увы, не увижу ни
ее   картин,   ни   стола,   за   которым  были  написаны  нетленные  строки
"Картезианского  монастыря".  Досадно,  но я не расстроена, нет, я знаю, что
непременно вернусь на Майорку, увижу все дома и подымусь на каждый холм.
     За   воротами  монастыря  мы  садимся,  чтобы  отдохнуть  и  поделиться
впечатлениями.  Разговор,  конечно  заходит  об этой знаменитой и несчастной
паре.  Я никогда не любила Жорж Санд, но мне нравится, как написана "История
моей  жизни",  где  она рассказывает обо всем с удивительной откровенностью,
надеясь, видимо, вызвать к себе сочувствие...
     Жорж  Санд  выбрала  это  пристанище  для  себя и своего больного сына.
Шопен  захотел  быть  вместе  с  ними. Уже носились слухи о его туберкулезе,
однако знакомый врач заверил Жорж Санд, что ничего опасного нет.
     Разумеется,    когда    появилась    здесь    столь   странная   семья,
благопристойный  порядок  встретил  ее  в  штыки.  Люди  не могли понять эту
женщину  с  двумя  детьми,  которая  поместила  рядом с ними своего больного
любовника.
     Десять  страниц  своей "Истории" Жорж Санд посвящает жизни в Вальдемосе
и,   восхищаясь   гениальностью  своего  друга,  одновременно  говорите  нем
жестокие  слова:  "Он,  как  оказалось,  просто  невыносим в болезни. С него
будто  содрали кожу, и даже от прикосновения мушиного крыла выступает кровь.
Крик  горного  орла здесь, на Майорке, унылый свист ветра, заснеженные дали,
все  это  сказывалось  на  его  настроении куда сильнее благоухания цветущих
апельсиновых  деревьев  и прелестных арабских напевов майоркинских крестьян.
При  его  нервной  системе  --  легко  возбудимой,  он  непредсказуемо  остро
воспринимал,  казалось  бы,  самые  простые  вещи.  Наше  житье  в монастыре
Вальдемосы  стало для него настоящей пыткой, а для меня истинным страданием.
Ему  чудилось,  что монастырь наводнен призраками. Бывало, когда мы с детьми
возвращались  домой  к  вечеру,  я  находила  его за роялем в странном виде:
волосы  взъерошены,  глаза  безумные, широко раскрытые. Но там Шопен сочинил
свои  прелюдии.  Все  до  единой  -- истинные шедевры! Одну из них он написал
ночью  во  время  грозы,  когда  мне  пришлось  возвращаться в Вальдемосу из
Пальмы,  с  трудом преодолевая потоки воды. Это было настоящее наводнение! Я
нашла  его совершенно обезумевшим, руки и ноги, как лед. Он играл свою новую
прелюдию,  заливаясь  слезами.  Увидев  нас,  Шопен  подскочил  с  отчаянным
криком:  "О-о,  я знал, что вы все умерли и я тоже умер, давным-давно утонул
в  озере.  И  капли этой ледяной воды скатывались по моей груди..." Это были
капли,  стучавшие  по  кровле, -- пишет Жорж Санд, -- и его творенье пронизано
неподражаемой гармонией дождевых капель".
     Бедный  Шопен! Лишь чувственность свела вместе столь различных людей, и
в   наказание  за  этот  обманный  союз  один  подле  другого  были  глубоко
несчастны.  Они  делили  кров и пищу, но не сумели делить любовь. Брезгливое
чувство  к  человеку  больному  усиливалось  в  ней с каждым часом. Любовь с
сияющими  очами,  что  не  видит  любимого обезображенным, и целует уста, не
замечая,  что  они  тронуты  болезнью,  никогда  не была ее любовью. Ей было
неведомо  терпение,  с  которым  не спят до полуночи, чтобы прикрыть больную
грудь,  и  не  было  у  нее  чуткости,  обостряющей слух, дабы каждой жилкой
отозваться  на  стон  близкого человека, будто он исходит из ее собственного
нутра.  Она  не спешила к создателю ноктюрнов, который весь горел по ночам и
которого "ранила до крови даже тень".
     Пожилая  женщина  из  Вальдемосы,  напичканная  всяческими скандальными
историями,  все  еще  рассказывает  о  переполохе, который вызвала у местных
жителей эта женщина с непривычно короткой стрижкой.
     Тут  дело  еще  в  том,  что испанец, живущий в местечке, которое стало
курортом,  разительно  отличается  от  швейцарца  или  француза  с Лазурного
берега:  испанец не умеет быть ни равнодушным, ни снисходительным к чужакам,
которые,  приезжая  на  время,  живут  бок  о  бок  с его домом. Обостренное
чувство собственного достоинства не дозволяет ему быть терпимым.
     Ну,  а наш Рубен? Тоже гость Вальдемосы... Почти все местные жители его
помнят и наперебой спешат рассказать о нем.
     Он  был высокий, -- говорят, -- грузный, и ходил среди олив тяжело, точно
вконец  уставший  человек.  А  речь  похожа  на  вашу,  с таким же акцентом,
который мы еще помним.
     Была  у  него  подруга,  глухая,  и зря он выказывал ей такую нежность,
она,  эта  Франсиска  Санчес  ездит  теперь  по  миру,  собирая все подряд о
человеке, который ее воспел, чтобы придать себе больше весу.
     Он  всегда  был какой-то уставший, говорят майоркинцы. А я говорю себе:
"Да!  Уставший от поэтических Америк, которые увязли в трясине дурного вкуса
и  в своих бескрайних пастбищах. Уставший от женщин, которых любил одержимо,
точно  лунатик,  и слишком поздно понял, что облик его, в отличие от стихов,
не   был  столь  благороден.  Уставший  от  восточных  религий,  которые  не
приносили  ему  успокоения.  Уставший  от разлада в душе, где теснились семь
душ,  постоянно  враждуя  друг с другом. Уставший от своей древней крови, от
времен  Несауалькойотля,  от  литературной  ярмарки,  чей  немолчный  галдеж
слушал  сквозь дрему, точно больной тигр. Уставший от никарагуанской нищеты.
Уставший беспредельно!"
     И  я,  проходя  мимо  его кельи, говорю слова благодарности миндальному
дереву  Вальдемосы,  которое  вдохновляло его своей нежной розоватой дымкой,
да  и  козам, этим белым крапинам на зеленом склоне: они радовали его глаза,
и   ему   вспоминались   греческие  скалы.  И  всей  Вальдемосе,  источающей
целительное масло для тех, кто слишком устал.

     26 июля 1925 г.

     Перевод Э.Брагинской





                                Кастилия I


     Я    просыпаюсь   в   вагоне   ночного   поезда   Барселона-Мадрид   от
взволнованного  голоса моей подруги: "Мы уже в Кастилии!". За окном -- редкой
скудости  земля,  которую  предутренний  свет  делает еще более скудной. Эта
уставшая  земля  --  ну  не знаю чем! -- похожа на давно обнищавшего человека.
Она  просвечивает  сквозь  белесый  туман  и лишь в разрывах этого покрывала
видна  ее  странная  печальная  нагота.  Я  встаю:  на  горизонте  вырастает
Сигуэнса  --  суровая  зубчатая  гряда  башен  и  стен. Это мне знак о первой
встрече с городами Кастилии.
     Вот  уже  три  часа  кряду  я  смотрю  в  окно. Но глаза мои, напоенные
солнцем  и  бездонной  синевой  Средиземного  моря,  упорно противятся этому
монотонному  пейзажу,  то  грязно-пепельному,  то  цвета  потемневшей  меди.
Настроение  падает...  Мне еще неведомо, что Кастилия познается лишь во всей
ее  протяженности, она, как "Кемпис", которому тесно в моем стихе. Только по
пути  из  Мадрида  в  Эскориал  я  начинаю  что-то понимать. Кастилия -- это,
пожалуй,  не  земля,  это -- норма жизни. Кастилию не почувствуешь обонянием,
как  банановую  рощу  в  тропиках,  к  ней  не  прильнешь  взглядом,  как  к
американским  ухоженным  лугам.  Она  -- мыслит и вместо запахов дарует идеи.
Вместо  плодоносного  гумуса  кости  ее  мертвецов  уготавливают плодоносную
лихорадочность  Духа. Мне вспоминаются слова одного француза: "Эта Кастилия,
которую  я  так  и не увидел, должно быть, потрясающая земля, коль скоро она
свела  с ума такими высокими отвлеченностями вашего Унамуно". И я в ответ: "
А  до  него  --  великого Эль Греко. Эта сухая, пышущая жаром земля Саламанки
оказалась благодатной для умов сочных и мощных".
     Уже  позади  зеленая  полоса парков, где любили охотиться короли. И чем
ближе  к  Эскориалу,  тем  оголеннее  чуть  всхолмленная равнина. Глаза едва
выносят  такое  ожесточенное  однообразие.  Но  вот вдали вырастает каменная
громада  Эскориала.  Чувства,  которые пробуждает это сооружение, наполовину
обусловлены  столь  мрачным пейзажем. Он, Эскориал, -- единственная строка на
совершенно  пустынной  Месете.  Невольно  вспоминается  средневековый  герб,
который  мне  случилось  видеть  в  одном флорентийском музее. Герб -- сплошь
алый  и  лишь  самую  его сердцевину пронзает бронзовая игла, которая только
усиливает,  подчеркивает  эту нагую алость. Вот и Эскориал, думаю, воздвигли
лишь затем, чтобы обозначить, обострить ощущение пустынности.
     Стылые  глотки  его коридоров сглатывают меня как дождевую каплю. Я иду
через  все эти каменные ходы с таким чувством, будто на мои бедные плечи, не
приученные к величию, легло бронзовое покрывало.
     Здешняя  церковь  удивляет  излишней  красочностью  фресок. Их цветовая
насыщенность  открыто  враждует  с  выразительным  безмолвием камня. В самых
холодных  недрах  дворца  стоит Усыпальница кастильских королей, и мне жутко
от  мысли,  что  вот  здесь,  в  полумраке,  истлевает  королевская плоть. Я
облегченно  вздыхаю,  входя  в  покои  Филиппа.  Однако  и тут все убранство
отмечено  знаком  застарелой  печали.  С  волнением  я  прикасаюсь к странно
обмякшим  креслам,  подхожу  к столику, за которым решались судьбы Латинской
Америки.  Сердце учащенно стучит возле королевского ложа: здесь безжалостная
болезнь  --  рак  -- терзала, грызла коронованного человека, и он собственными
глазами  видел,  как  изо  дня  в день, точно вода в цистерне, -- убывает его
плоть.  Ему  дали  ужасное  прозвище  --  "Полуденный  Дьявол", с той обычной
неточностью,  какая  присуща  ненависти,  изначально  готовой  к скороспелым
дефинициям.
     Человек,  которого  прозвали  "Полуденным  Дьяволом",  был  медленным и
редкостно  терпеливым.  Он  презирал в себе распутника и мучился угрызениями
совести.   Он   жег   на   кострах  еретиков,  твердо  уверовав,  что  огонь
высвобождает  их  души  из-под  власти  разума,  в который впивается занозой
страшное  заблуждение.  Будучи  человеком  мрачным,  он  исключил  из своего
повседневного  чтения  Книги Притчей с их жизнеутверждающим христианством. И
миллионы часов, прожитые без единого промелька радости, отравили ему кровь.
     Каменная  громада  выпускает меня наконец на волю... Я вхожу в миртовый
сад,   о   котором   все   знают   по   очерку  Асорина,  достоверному,  как
прикосновение.  Мои  спутники  идут  впереди, а я, вглядываясь в кастильскую
ширь,  замедляю  шаг.  Этим  тусклым  утром  ее  зелень  принимает лиловатый
оттенок мертвой плоти, как на полотнах Мантеньи...
     Вдруг  откуда-то  возникает  старая  монахиня, -- нет, это не тайное мне
явление!  --  она направляется ко мне, задевая своим одеянием из грубой ветви
подстриженного кустарника.
     И  вот  --  я не заметила как -- мы уже идем вместе. Я поглядываю на нее:
полноватая,  никаких  следов аскетической жизни, улыбка во весь большой рот,
зубы -- ровные, один к одному, выраженные черты лица, почти круглого...
     --  Если  дозволишь,  дочь моя, -- говорит, -- я покажу тебе мою Кастилию,
чтобы  ты  поняла  все, как надо. Кастилия -- крепкое вино, оно не всякому по
силам.  Тут  нужна  привычка. Ты сюда явилась из Америки, где чувства еще не
отшлифованы,   еще  "толстокожи",  и  тебе  одной  не  разобраться  в  столь
изощренной,  тонкой  натуре  Кастилии.  Ведь  я  не  с чужих слов знаю твоих
людей: кровь моих любимых братьев оросила земли чилийской долины.
     Она  смотрит  на  меня  большими  глазами  и  я узнаю ее, узнаю по этой
прирожденной  естественности  и  по тону -- он такой же, как в ее бесстрашных
письмах к Филиппу II.
     -  Значит,  ты и есть, - говорю я, -- "Быстроногая Ходунья"! Испанцы все
еще  называют тебя -- "Мать-Основательница", а начетчики -- "Одержимой Любовью
ко Христу".
     --  Да,  --  говорит,  --  я  здесь,  на  этой  земле,  столько монастырей
основала,  что  и  не  упомнить.  Могу, знаешь, довести тебя до самых границ
Португалии,  не  спрашивая дорогу. Теперь-то для путников карты изготовлены,
а  я  исходила  всю  мою  Кастилию пешком. Ее живая карта у меня под ногами.
Много  чего  я  за  жизнь  основала,  и поди-ка, не утомилась. А ты, женщина
Чили, еще никаких основ не заложила, а устать -- вон как устала!
     -- Ты права, мать Тереса.
     --  И знаешь почему? Ты тоже замыслила стать основательницей, а сама все
подлаживалась  к  людям,  волю свою усмиряла. Это -- труд безрадостный, в нем
нет  дыхания  и  не  угоден  он  ни Богу, ни Дьяволу. Я творила все так, как
начертал  Бог в моем сердце... Помнишь, я еще девочкой удрала из дома вместе
со  своим братиком? Вздумала уйти к иноверцам, к людям Ислама, чтобы они нам
головы  отрубили  за нашу христианскую веру, а мы сразу -- в святые мученики.
Каково!  Нас,  конечно,  догнали и силой вернули домой. Наш подвиг чуть было
не  кончился  поркой...  Но  когда  целая  жизнь  впереди, есть время свести
счеты. И уж я с еретиками посчиталась! Ты-то знаешь!
     Мы  выходим из ворот Эскориала. Мои спутники спешат в гостиницу, мечтая
поскорее  отведать  какое-нибудь  местное  блюдо... А со мной рядом идет эта
старая  женщина.  Она  входит  с  нами  в ресторанчик при гостинице и этакой
тихоней незаметно садится в дальнем углу. Я поглядываю на нее и улыбаюсь.
     После  отменной  душистой  похлебки,  мы  решили  прогуляться -- увидеть
Эскориал на расстоянии.
     --  Мать  Тереса,  --  спрашиваю, -- а не по тщеславию ли человеку хочется
что-то основывать, сделать что-то свое, да не раз...
     --  Если сделаешь мало, дочь моя, ветер времени все сметет, ибо он дует,
тугими  щеками.  Тщеславные,  они как раз и сторонятся всякого дела, берегут
себя  от  осмеяния.  Начинать,  основывать,  --  удел смиренных, безропотных.
Посуди  сама:  вот  я  основала  здесь мой первый монастырь. А как это было?
Собрала  поначалу  горстку  женщин  и  приставила  к  работам...  Сколько же
надобно  терпения,  чтобы  выпросить  землю,  и вытянуть у наших прижимистых
христиан  деньги  на  доски, на кирпич, на кровлю! А жить под одной крышей с
этими  женщинами?  У  меня-то,  оказалось,  никакого  подхода к ним не было,
совсем  мало  я  смыслила,  как  держать  их  в послушании. А это, дочь моя,
труднейшее  дело...  Как  я  ни бейся, сестры моих надежд не оправдывали. Не
готовы  были еще к затворнической жизни во имя Господа Бога. Да и нелегки по
первости  все  эти  заповедания,  все ограничения! Я что ни час, видела свои
промашки.  Но  духом  не падала, наоборот, смеялась над собой. Сделаю что не
так,  и  смеюсь,  шучу,  чтобы  уныние  не  одолело... У кого руки всю жизнь
белые, холеные, это, дочь моя, от гордыни, ибо не знали они труда.
     Уже  полдень.  Моя  старушка  идет  себе  ходко,  и подошвы ее сандалий
похрустывают,  как  сухие  листья  платана.  Сейчас  Кастилия,  в ее красных
глинах,  не  земля, а какое-то огромное существо, с которого содрали кожу. В
одних  местах  она кровоточит, в других на ней такая страшная короста, какой
мне  видеть  не  доводилось. О, эта сушь Кастилии! Похоже, кастильская земля
жадно  высасывает  кровь  у каждого, кто ступил на нее. Полуденный зной меня
сморил,  и  я  плетусь  через  силу,  а моя спутница идет хоть бы что. Земля
здесь,  как  спекшееся нутро Иова. А сосны? До чего чахлые, редкие, наверно,
земля  отказывается  их  растить,  ибо  она  одержима желанием избавиться от
всего.
     Я  сажусь  и  прошу  сесть рядом свою спутницу. У нее лицо красное, как
кувшин из красной глины.
     --  На  твоей земле, -- говорю, -- негде укрыться, а у нас, в Кордильерах,
без труда найдешь убежище и от дождя и от солнца.
     --  Знаю, знаю... У вас природа -- велеречивая, пы