и меня  ничуть не привлекают, поскольку я намереваюсь
как можно дольше прожить на  твоем попечении, мой дорогой. Тебе незачем было
тратить столько слов и так осторожничать, выражая свое вполне естественное и
разумное пожелание.
     А теперь о более  важном. У  Ксавье  опять  начался  фурункулез,  но, к
счастью,  не  очень  серьезная форма и не  опаснее, чем его прежние болезни.
Бедный малыш! Я ухаживаю за ним, стараюсь изо всех сил,  чтобы он поправился
к твоему приезду.
     Вот, пожалуй,  и  все,  что мне  хотелось сообщить  тебе.  Остальное  -
пустяки, на которые мне жаль переводить бумагу и время.
     Люблю тебя. Твоя Вера.

     Флоренция, 17 апреля 1948 г.
     Г-н Поль Канова - мадам Канове, Париж.
     Дорогая моя,
     я  искренне рад, что ты  с такой готовностью согласилась  отказаться от
половины  страховой  суммы  ради блага нашего  маленького  Ксавье.  Как тебе
известно, в договоре с "Ла-Сальватрис"  не было проставлено имя моей жены, и
поэтому с момента нашей свадьбы он автоматически распространяется на тебя. В
те дни  любовь,  сыгравшая, как  я  верю,  главную роль  в  нашем  браке, не
позволяла  нам  с тобой думать и говорить о  прозаической  стороне жизни. Но
даже такая  образцовая мачеха, как ты,  едва ли  может считать своим ребенка
другой  женщины; в большей  или меньшей степени он остается для нее чужим. А
твое  положение  требует  еще  и  дополнительных  жертв,  ведь Ксавье  такой
слабенький  и  болезненный.  Я долго колебался, боясь  потерять  тебя  из-за
одного лишь неосторожного прикосновения к этой теме... Ну а теперь, когда ты
развеяла мою тревогу, мне стыдно, что я только в письме отважился заговорить
о страховке. Но я надеюсь, ты сама понимаешь причины моей нерешительности: в
устном разговоре кто-нибудь из нас мог необдуманно произнести слова, которые
впоследствии  омрачили  бы  наши  отношения. Поверь,  предосторожность  была
нелишней!
     Итак,  в ближайшие дни  мой сын  будет,  выражаясь  официальным языком,
полностью  обеспечен  сразу  в двух  странах  - в  Швейцарии и  во  Франции.
Представь себе, дорогая: когда ты уговаривала меня заключить новый страховой
договор, мне на миг показалось,  будто ты  стараешься этим  удержать меня от
мысли  внести какие-нибудь изменения  в  прежний. Теперь я  вижу,  насколько
безумным было бы такое предположение, и прошу простить меня.
     Мои  лекции  о  творчестве Тита Ливия  пользуются  огромным успехом.  А
итальянская  весна - подлинный гимн жизни, и нельзя представить ничего более
чарующего,  чем  берега  Арно в  это  время года. Но все-таки я  всей  душой
стремлюсь домой, мечтаю  увидеть вас и обнять маленького Ксавье, здорового и
веселого.
     Твой любящий муж.
     Р. S. Я видел здесь недавно  чудесные штофные обои,  которые,  как  мне
кажется, очень подойдут к моему кабинету - помнишь, ты еще говорила, что его
пора отделать заново? Но купить их пока не решился, поскольку боюсь, что ты,
с  твоим  тонким  вкусом, вдребезги раскритикуешь мой выбор. К  тому  же эти
итальянцы,   когда    желают   что-нибудь   продать,    способны   превзойти
убедительностью самого Цицерона. О путешествии расскажу тебе при встрече.

     Париж, 24 апреля 1948 г.
     Мадам Канова - месье Канове, Флоренция.
     Дорогой,
     эту записку передаст  твой  коллега Марейль. Он  через час выезжает  во
Флоренцию  для  участия  в заключительном  заседании  Латинского семинара  и
любезно предложил  мне свою  помощь; таким  образом, письмо  дойдет  до тебя
почти  со  скоростью  телеграммы.  Я  бы  предпочла  тебе позвонить,  но,  к
сожалению, не знаю, в каком отеле ты остановился.
     У меня очень плохие новости. Прошлой  ночью у  Ксавье внезапно начались
сильные боли в животе;  рентген  показал  наличие инородных тел в  желудке и
пищеводе.  Врачи  решили,  что,  несмотря  на  фурункулез  и  слабое  сердце
мальчика, необходима  срочная  операция.  При  операции  хирург  обнаружил и
удалил   множество  мельчайших   осколков   стекла.   Когда   и  при   каких
обстоятельствах  он  их наглотался,  Ксавье то  ли не помнит, то ли не хочет
говорить.  Я  думаю,  что  причиной беды стала  ваза  дедушки Самюэля  - она
недавно разбилась, и хотя  я сразу  же тщательно  выбила и  вычистила ковер,
какая-то часть  осколков  могла  остаться незамеченной.  А потом Ксавье стал
играть  со своей  любимой железной дорогой и так  увлекся, что  когда пришло
время полдника, перетащил на ковер еду...
     Делать прогнозы еще рано, однако состояние малыша очень серьезно. Врачи
опасаются инфекции  или осложнений со стороны сердца. Ты веришь  в Бога, и я
прошу тебя: помолись, попроси Его о помощи. И возвращайся поскорее.
     Я в полном смятении и не знаю, что сказать и как утешить тебя. Я  вновь
и  вновь  спрашиваю себя - могла ли я предотвратить такое несчастье? Упрекаю
себя за невнимательность, говорю себе, что...
     Ну  вот,  пришел Марейль, и  надо заканчивать письмо.  Целую  тебя, мой
бедный, любимый муж.
     Твоя Вера.

     Париж, 29 апреля 1948 г.
     Профессор Поль  Канова -  доктору Анри Сезару,  хирургу университетской
клиники.
     Глубокоуважаемый г-н доктор,
     к великому  сожалению,  я  находился  в  отъезде  во время  несчастного
случая,  жертвой  которого  стал  мой  единственный  и горячо  любимый  сын.
Несмотря  на   все  усилия,  мне  так   и  не   удалось  полностью  выяснить
обстоятельства  происшедшей трагедии, и эта неизвестность еще усугубляет мое
горе.
     Г-н  доктор, я позволю  себе  спросить:  не  заметили  ли  Вы или  Ваши
коллеги,  оперировавшие  моего  сына,  что-нибудь  необычное,  аномальное  в
картине  его  заболевания?  Понимаю,  что этот  вопрос  может Вас ошеломить;
понимаю, сколь  нелепыми  и  чудовищными выглядят мои опасения. Если угодно,
считайте  их временным помрачением  рассудка. Но  ведь  всегда очень  трудно
смириться   с  мыслью,   что  смерть  дорогого  тебе  существа   объясняется
естественными причинами. Каким бы  ни был Ваш ответ,  позвольте мне  просить
Вас о полной конфиденциальности.
     С искренним уважением, Ваш...

     Париж, 2 мая 1948 г.
     Доктор Анри Сезар - профессору Полю Канове.
     Многоуважаемый г-н профессор,
     я получил Ваше письмо, содержание которого, при всем  уважении к Вашему
горю, неприятно поразило меня. Могу лишь заверить, что если бы я сам или мои
коллеги заметили хоть малейший подозрительный признак в облике или поведении
ребенка, то мы немедленно известили бы об этом официальные инстанции.
     Ваш   сын  стал  жертвой  несчастного,   но,  увы,   нередкого  случая.
Предполагать чей-то злой  умысел нет никаких оснований. Возможно ли вынудить
ребенка наглотаться битого стекла, и  при том  так,  чтобы он  сам ничего не
заметил? На мой взгляд, это совершенно невероятно.
     Мы не  скрывали  от  Вашей супруги, насколько  рискованно хирургическое
вмешательство,  но  выбора,  в  сущности, не  было. Не будет  преувеличением
сказать,  что мы пытались совершить  невозможное. К  сожалению, это  нам  не
удалось.
     Одним словом, с  медицинской  точки  зрения трагический  исход операции
представляется  вполне закономерным.  Мне  остается лишь  выразить  Вам, г-н
профессор, глубокое  и искреннее соболезнование от  имени всех моих коллег и
от своего собственного.
     Что касается содержания Вашего письма, то Вы можете положиться  на нашу
профессиональную сдержанность. Примите заверения и т. д.

     Париж, 19 мая 1948 г.
     Поль  Канова,   профессор  Сорбоннского  университета  -   полицейскому
комиссару 6-го округа.
     Уважаемый г-н комиссар,
     несколько дней назад у  моей жены пропало обручальное  кольцо. Потерять
его  она не  могла, в  этом убеждены мы оба;  в  таких  обстоятельствах  мне
показалось самым разумным обратиться непосредственно к Вам. Пропавшее кольцо
представляет немалую  ценность как ювелирное  изделие,  но, конечно, главная
причина,  по которой мне хотелось бы его  разыскать, - это  связанные с  ним
воспоминания.
     Я позволю себе  просить Вас  быть предельно тактичным при расследовании
этого прискорбного эпизода. Даже  если  подозрения, возникшие у нас с  женой
относительно определенного  лица,  подтвердятся, мне не хотелось бы доводить
дело до суда. Лицо, о котором я говорю, служит у меня уже много лет и до сих
пор отличалось безупречным поведением.
     Заранее благодарю  Вас, г-н комиссар,  за Ваши  усилия, и  с выражением
глубочайшей признательности остаюсь...

     Письменное заявление,  обнаруженное полицией  6-го  округа после смерти
мадемуазель Гертруды Сюриссо, 49 лет.
     (Бумага находилась на столике возле  кровати, рядом  с телом  покойной.
Смерть наступила от отравления газом.)

     Париж, 3 июня 1948 г.
     Настоящим  я  торжественно,  перед  Богом  и  людьми,  заявляю,  что не
совершала того постыдного  деяния,  в котором меня обвиняют. Я  не  находила
этого  бриллиантового  кольца,  я никогда не держала его в руках  и  даже не
имела понятия о его стоимости. И хотя его обнаружили в моей сумочке,  мне не
известно, как оно там очутилось.
     Я ни в чем никого не  виню. Врагов  у меня нет, я никогда не возбуждала
чью-либо зависть или ревность и  не  постигаю, кто мог  быть заинтересован в
том, чтобы очернить меня. Раскаиваться  мне не в чем,  ведь я никогда никому
не причиняла  зла.  Я  умираю, так и не поняв, откуда и почему свалилась  на
меня такая  беда. Более печальную смерть  нельзя даже  вообразить,  но иного
выхода  у  меня  нет.  Я  не смогла бы  жить с  мыслью, что месье  Канова, у
которого я столько лет  проработала секретаршей,  отныне  будет считать меня
воровкой. Я надеялась, что он вмешается и защитит  меня, но он  лишь выразил
свое  глубокое  сожаление по  поводу случившегося.  Все, все отвернулись  от
меня.
     Теперь, когда  я  набралась мужества  и  усыпила мою бедную  кошку, уже
ничто не привязывает меня к жизни. А что подумает обо мне мадам Канова,  мне
безразлично.
     Аквариум  с  золотой рыбкой я  ставлю на коврик перед дверью  - там она
будет  в безопасности  от  газа и, надеюсь,  не  пострадает. Может  быть, ее
согласится взять домохозяйка;  эта милая  женщина всегда  относилась  ко мне
по-дружески и к тому же любит животных.
     Я не воровка, но моих сбережений хватит, чтобы оплатить счета за газ  и
похороны. Не в моих привычках вводить других в расходы!


     3

     Дневник мадемуазель Беатрис Мансо (20 лет),
     переданный в полицию 25.07.50 г. мэтром Шардуа,
     парижским нотариусом

     23 мая 1948 г.
     Вчера  вечером мы с  Бернаром ходили в кино, посмотрели еще раз "Вечное
возвращение".  По-моему, Жан  Мюра  в  этом  фильме  просто обворожителен...
Бернара  я  выставила  около  четырех утра,  причем  шумел  он  так,  словно
находился у себя дома. Похоже, он  думает, что моей репутации уже  ничто  не
повредит.  Выбором   темы  разговора  он  тоже  не  затрудняется   и  вообще
старательно изображает милого несмышленыша...

     24 мая.
     Маньи,  младший преподаватель семинара  по  древней  истории,  случайно
упомянул, что  Канова ищет  себе  новую секретаршу. Я очень заинтересовалась
этой новостью, и он  любезно предложил порекомендовать меня профессору.  Как
хорошо, что я выучилась печатать на машинке и стенографировать!

     25 мая.
     Завтра  днем, ровно  в одиннадцать тридцать, иду представляться Канове.
Любопытно будет познакомиться с ним поближе.

     26 мая.
     Все удалось!  Канова  очень  симпатичен: около пятидесяти, но прекрасно
сохранился, строен, с изысканными манерами. Очки ему очень  к лицу, а седина
нисколько  не старит, даже наоборот...  Его  лекции немного суховаты,  но  в
личной  беседе  он  оказался  совсем  другим  человеком  -  красноречивым  и
обаятельным.
     Мы проболтали полчаса на самые разные темы, посвятив главной цели моего
прихода  не более пяти  минут. Он  в  полной мере обладает искусством, столь
редким в наши дни: умением говорить,  говорить долго и красиво - и при  этом
ничего не сказать. Он  часто употребляет  старомодные и высокопарные обороты
речи,  но  в  его  устах они звучат  совершенно  естественно  и  не  кажутся
смешными. "До сих  пор,  из  опасения, что женские  чары  нарушат  ход  моих
научных  занятий,  я  имел  обыкновение  приглашать  на  работу  лишь  самых
непривлекательных секретарш. Но вас рекомендовал мой друг... И кроме того...
возможно,  наступило  время,  когда мне  следует уделять  науке  чуть меньше
внимания?" Потрясающе!  Уходя,  я встретила мадам  Канову, и  мы  обменялись
несколькими  фразами. Она  держалась  очень  дружелюбно.  Это  ослепительная
красавица,  и одета в полном соответствии с внешностью.  Каштановые  волосы,
бронзовый загар и огромные темно-голубые глаза,  которые,  впрочем, остаются
холодными  и внимательными, даже когда  она смеется. У  профессора  неплохой
вкус! Я приступаю к работе с четвертого июня.

     27 мая.
     Провела  ночь с Бернаром - он, кажется, совсем не ждал такой удачи. Уже
в постели на миг представила его с седыми волосами и не смогла удержаться от
смеха.

     4 июня.
     Моя  новая   работа   -  интересная  и  нетрудная.  Кабинет   обставлен
старомодно, но в нем царит атмосфера спокойствия и уюта: из окон открывается
вид на авеню де ль'Обсерватуар.
     Канова выглядел сегодня расстроенным и удрученным; диктуя, он несколько
раз умолкал,  видимо, потеряв мысль. Потом,  извинившись,  он  объяснил, что
вчера  покончила  самоубийством  его  прежняя  секретарша.  Но  дело  здесь,
разумеется,  совсем не в несчастной  любви,  и  профессор  тут  ни при  чем.
Кажется, она впуталась в какую-то грязную историю, но толком никто ничего не
знает.
     Я  попыталась выразить ему свое соболезнование, но  он так погрузился в
воспоминания об умершей, что едва ли расслышал мои слова.

     5 июня.
     У меня задержка. Поговорила с Бернаром, но его это,  похоже, ничуть  не
беспокоит.

     6 июня.
     Профессор сегодня опять не в лучшем настроении. Он только
     что  вернулся  с похорон  секретарши,  где оказался  единственным,  кто
пришел проводить ее в  последний путь. Теперь он сам  не свой - все пытается
понять, нет ли его вины в том, что она решилась на роковой шаг.
     Ах, если бы Бернар обладал таким же чувством ответственности!

     7 июня.
     Канова  не  менее получаса  рассказывал  мне о  своем умершем  ребенке.
Временами казалось, что профессор вот-вот разрыдается. Это был такой  умный,
тонко чувствующий, художественно одаренный  мальчик... И т. д. и т.п. Я даже
была  удостоена   чести   полюбоваться  листами  с  какой-то   бессмысленной
разноцветной мазней  -  все,  что  осталось  от  первого творческого периода
Кановы-младшего. В общем, беседа вышла не из приятных, особенно, если учесть
мое нынешнее состояние.

     8 июня.
     Бернар дал мне отставку: ему достало  хладнокровия  и наглости заявить,
что нам лучше  не встречаться! Я уже давно ждала чего-нибудь в этом роде, но
все-таки очень расстроилась...
     Впрочем, горевать не о чем: на роль мужа он в любом случае не годится.

     10 июня.
     Была  у  врача. Подозрения подтвердились. И этот идиот -  доктор - счел
необходимым поздравить меня!
     После обеда Канова  опять рассказывал о своем сыне,  потом о его матери
(своей   первой   жене)   и  опять   о   сыне.  Я  позволила   себе  немного
расчувствоваться, придвинулась ближе и положила ладонь на рукав его пиджака.
В ответ он робко обнял меня и поцеловал. Можно сказать,  что день  был богат
событиями!

     11 июня.
     Канова становится все смелее и настойчивее, а я не  могу решить, как же
мне себя вести. Заводить интрижку в моем положении было бы глупо.

     13 июня.
     Это все-таки произошло! Мадам Канова уехала на пару дней в летний домик
профессора в Фонтенбло, а ее супруг не замедлил использовать представившуюся
возможность. Такого старого -  и в то же время такого нежного! - любовника у
меня  еще не бывало. Он  до  смешного  стыдлив,  но это  даже  приятно своей
необычностью.
     ...Полная противоположность Бернару!

     18 июня.
     Канова немного привык  ко мне и стесняется уже меньше, чем прежде, но в
разговоре  соблюдает  известную  осторожность. Похоже, ему  очень  недостает
человека,  которому  он мог  бы полностью доверять.  Как-то  раз  я заметила
(возможно, слишком легкомысленным тоном):
     -  А вы, кажется, не  очень-то часто обманывали своих жен! Он помолчал,
потом ответил:
     - Мадемуазель  Мансо!  В молодости,  когда люди  обычно руководствуются
лишь своими чувствами, я заключил  брак по расчету, а по  любви женился, уже
находясь в зрелом  возрасте,  когда  естественнее  было  бы прислушиваться к
доводам рассудка. И я хотел бы попросить вас не ставить знак равенства между
моими  женами,  как вы  изволили выразиться. Если я  их и обманывал,  то это
происходило по совершенно различным причинам.
     ...А потом такое началось! Правду говорят, что возраст любви не помеха.

     20 июня.
     Мадам Канова вернулась в Париж. Подарила мне коробку шоколадных конфет.
     Маньи сделал  очень толковый  и  успешный доклад про этрусков, а  затем
пригласил меня вместе пообедать. Ассистент кафедры - важная птица, не так уж
часто проявляющая интерес к простым  студенткам, а уж повести кого-нибудь из
них  в "Лаперуз" - дело и вовсе небывалое. Но, конечно, самое странное - это
когда  приглашенная,  сидя в  шикарном  ресторане, не  может  проглотить  ни
кусочка. Меня  начало  тошнить, едва  я успела  съесть несколько ложек супа.
Дело дрянь!

     23 июня.
     Сегодня утром мадам Канова  вручила  мне серьгу, которую, по ее словам,
она обнаружила  на  кушетке  в кабинете  профессора.  При  этом одарила меня
многозначительной улыбкой и шепнула:
     -   Вам   следует  быть  внимательнее,  дорогая.  Серьгу   могла  найти
служанка...
     Нелегко мне было держаться столь же непринужденно,  как она!  Ужинала с
Маньи. Потом немного потанцевали. В сущности, он совсем недурен собой.

     24 июня.
     Снова ужин с Маньи  и снова танцы. Сегодня он меня здорово удивил одним
своим  замечанием. Я пошутила  насчет  его  худобы, а он ответил  с деланным
равнодушием:
     -  Я  верующий  христианин, мадемуазель.  И  для  меня  легче  было  бы
совершить  преступление,  чем согрешить, нарушив  установления  религии -  в
частности, пост. Довольно своеобразная логика!
     На  обратном  пути он  остановил машину в Булонском  лесу  и  попытался
перейти к поцелуям. Я увернулась и заметила: - Ведь это было бы грехом!
     Он отреагировал очень странно - сразу притих, несколько  секунд  глядел
на меня, словно впервые увидел, а потом произнес: - Неизбежным грехом...
     Очарование момента рассеялось без остатка, но в  конце концов  я все же
позволила  ему  поцеловать меня  - что  еще  оставалось  делать  в  подобном
положении! Маньи стремился развить свой успех, но, видно, судьба не пожелала
в  этот  вечер  подвергать  мою добродетель слишком серьезным испытаниям.  К
боковому стеклу неожиданно прижалась физиономия  какого-то старого  бродяги.
То ли  он хотел  попросить  подаяния,  то  ли решил,  что  машина  пуста,  и
собирался что-нибудь стянуть.  Маньи подскочил, как подброшенный пружиной, и
вперил  в старика  яростно-возмущенный взгляд.  А  тот  в ответ снял  шляпу,
закивал головой и ободряюще ухмыльнулся. Он, кажется, был не  прочь подольше
сохранить свою  роль  благосклонного  зрителя, но Маньи дал полный газ, и мы
умчались...

     25 июня.
     Маньи по  всем правилам  объяснился мне  в любви, но прозвучало это так
фальшиво, как будто он спешил отбарабанить надоевший урок. Или это следствие
смущения?
     Канова  окончательно  приручен.  Он уже  настолько  доверяет  мне,  что
сегодня печальным голосом прочитал сонет собственного сочинения, посвященный
его первой жене; профессор написал его к третьей годовщине их свадьбы. Я его
переписала, чтобы доставить удовольствие проф