нулась на подушку.  Теперь и мадам Канова
поймет, что шансов у нее не осталось.

     19 апреля.
     У  Кристиана  начала  пошаливать  печень. Он совсем  пожелтел и  взял в
университете месячный отпуск для поправки здоровья.

     23 апреля.
     Кристиан все  так же стойко держит бессменную  вахту возле  моего одра.
Его  вымученная   заботливость   становится  непереносимой.  Пожалуй,   пора
переходить к следующей стадии и, как говорится, нанести удар милосердия.

     25 апреля.
     Сегодня вышла  из госпиталя шатаясь, вконец убитая горем. Села в машину
и объявила гробовым голосом:
     - Все, мне конец... Я давно догадывалась!
     Кристиан заметался, не зная, как меня разубедить, но я была безутешна.
     - Нет,  нет, не обманывай меня... Я сама слышала, как одна из медсестер
произнесла  слово "лейкемия"...  и при  этом  еще поглядела на  меня с такой
жалостью...  Теперь  все  понятно...  Я  скоро умру... -  И  я  с  рыданиями
бросилась ему на шею.
     В тот момент он как раз выезжал на дорогу, и машину чуть  не вынесло на
встречную  полосу.  Едва успевший затормозить шофер  грузовика высунулся  из
кабины  я  покрыл нас отборной руганью, но  Кристиан  даже не  заметил,  что
сделался  причиной  чьего-то  неудовольствия.  Думаю,  он  и   пинка  бы  не
почувствовал.

     26 апреля.
     Проплакала  целый  день.   Кристиан   в  срочном  порядке  выкинул  все
медицинские журналы и справочники. Это он зря -  такая детская уловка должна
была  лишь  подтвердить  мои опасения.  Обнаружив  пропажу, я сделала выводы
(разумеется, вслух) и теперь реву пуще прежнего.
     Намекаю на самоубийство. Кристиан ни на минуту не спускает с меня глаз.
Он уже боится спать.

     27 апреля.
     Приходила  мадам  Канова.   Воля  и  энергия   этой  женщины   достойны
преклонения.  Хотела бы я быть столь же неутомимой!  Она  выразила мне  свое
сочувствие, причем в таких простых и сердечных словах, что, будь я и вправду
больна, мне наверняка стало бы легче. Под конец она завела речь о главном, и
следует признать, что слушала я с неподдельным интересом.
     -  Дорогая,  удерживайте  себя от злобы, она  - оружие слабых. Конечно,
когда рассудок уже выбрал какую-то цель, идти к  ней следует без колебаний и
сомнений, устраняя все препятствия на своем пути. Но ни в коем случае нельзя
опускаться до озлобления. В желании отомстить всегда есть что-то жалкое, как
в любом капризе; наши эмоции должны подчиняться велениям разума.
     Вы скажете, что у меня  имеются особые причины проповедовать вам это...
Не стану спорить. Но вам известно и другое - вы отлично знаете, сколь высоко
я  вас  ценю. И  если  уж вам действительно  суждено покинуть этот  мир, мне
хотелось  бы, чтобы вы до последней  минуты сохранили безупречность  в своих
собственных  глазах.  Верность себе - вот  единственный  принцип, о  котором
следует помнить. По крайней мере  я  всегда стараюсь действовать сообразно с
ним.  А  вы  пока  что   развлекаетесь,  терроризируя  несчастного,  слабого
человека, готового шарахаться  от собственной тени. Достойна ли вас подобная
ребячья забава? Впрочем, я убеждена, что она  вам  скоро наскучит...  Думаю,
незачем говорить, что меня-то вам не удалось испугать ни разу. Так  стоит ли
игра  свеч?  Восторжествовать  надо  мной, увидеть мой  страх  -  вне  ваших
возможностей; я останусь непобежденной,  даже если  ваша смерть  повлечет за
собой и мою гибель. Следовательно, совершенное вами зло будет бессмысленным,
а значит, может заслуживать лишь презрения. Думаю, что и Бог, хотя я не верю
в его существование, счел бы такой поступок непростительным грехом.
     Но  я надеюсь,  вы  не сердитесь на меня,  дорогая? Я обязана  была вас
предостеречь...
     До чего одаренная особа! Умна, проницательна - ну, просто  прирожденный
дипломат  (уж   про   внешность  и  говорить  не   приходится).  Только  вот
безмятежность  свою  она  явно  преувеличивает.  У  меня  не  раз  возникало
искушение немного помучить ее  и сорвать  эту  маску  олимпийской богини. Но
облик и поведение  мадам Кановы столь совершенны, что  как-то жаль разрушать
такую великолепную гармонию. К тому же я любознательна, и наблюдать за нею -
ни с чем не сравнимое удовольствие...

     28 апреля.
     Делаю вид, будто разговор с  мадам Кановой меня немного успокоил. Ночью
Кристиан отважился даже вздремнуть часа два.
     Вечером, когда мы ложились, он с запинкой произнес:
     -  Вот, сама видишь...  Власть этой  женщины  просто непостижима... Она
может все.
     - Действительно, все, отозвалась я. - Все, что угодно. С равным успехом
утешает Солящих,  превращает нормальных  людей  в убийц... или отправляет на
тот свет ни в чем не повинных детей.
     Вообще-то обычно мы  избегаем слишком откровенных бесед.  Наш маленький
домашний ад слишком тесен, чтобы превращать его в арену сражений.
     Кристиан не стал возражать, но, погасив ночник, заговорил снова:
     - Если бы ты знала, Беатрис, как  я во всем раскаиваюсь! Такое чувство,
будто заблудился и  бреду куда-то  по  сужающейся тропинке - бреду, шатаясь,
чтобы  в  конце  концов упасть  и больше не  встать... Иногда я думаю,  что,
встреться  мы случайно, нам удалось бы по-настоящему полюбить  друг  друга и
стать счастливыми. Но теперь, наверное, уже слишком поздно... Или?..
     Я промолчала.  Немного  погодя  в  темноте опять  раздался его одинокий
голос. Он спросил:
     - Помнишь мальчишку-рыбака в Дубровнике?
     Конечно, я  помнила.  Это было в старой гавани. Парнишке в тот вечер не
везло - он не поймал ни одной рыбешки, бросил удочку и с завистью поглядывал
на улов своих более удачливых товарищей. Кристиан, воспользовавшись вечерним
полумраком, подкрался к нему почти вплотную,  наколол на крючок стодинаровую
бумажку и, никем не замеченный, улизнул. Как сияли потом глаза мальчика...
     Но что толку вспоминать о тех светлых днях? Милосердие уже не для меня;
я обречена стать  безжалостной. Этим и только  этим можно  оправдать  гибель
профессора Кановы. Иначе его смерть стала бы вовсе бессмысленной...
     Кристиан положил руку  мне на бедро, но я отстранилась. Последние дни я
принуждаю его заниматься  любовью, только если вижу,  что он вымотался и  не
мечтает ни о  чем,  кроме сна.  Но вчера у меня  самой не было сил ни мучить
его, ни доставлять ему радость.

     3 мая.
     Вчера около  полудня я дала понять, что хочу побыть  одна, и  попросила
Кристиана  принести  мне  букетик  ландышей.  Как  только  он отправился  за
цветами, я села к столу и заготовила следующее письмо:
     "Я  умираю преждевременно  - в надежде, что это поможет  восстановлению
справедливости. Мое последнее желание касается  моего  мужа: я прошу Господа
послать ему  пожизненное  заключение, и пусть оно станет  прологом к вечному
проклятию, которое ждет его за гробом".
     Положив  эту милую  записочку Кристиану на подушку, я взяла  пузырек со
снотворным  и проглотила несколько таблеток, а  остальные высыпала в унитаз.
Пустой пузырек бросила возле кровати, легла и крепко заснула...
     Пробудилась  только сегодня  утром, да  и то с  большим трудом. Видимо,
доза оказалась все-таки великовата. Чувствую себя отвратительно.
     Странно,  что  Кристиан не вызвал  врача. Но  за  ночь  он  осунулся  и
постарел лет  на десять; руки  у него трясутся,  как у  пьяницы.  Сам-то  он
слишком труслив для самоубийства и к тому же католик.

     4 мая.
     Опять явилась мадам Канова, и опять с розами. Почему-то в этот раз меня
при виде ее пробрала непритворная дрожь.
     - Убирайтесь к дьяволу с вашим букетом! - завопила я, чувствуя, что  на
самом деле близка к истерике. - Украсьте  им свою могилу! И не  забудьте про
него, когда соберетесь навестить меня на том свете!
     Гостья   побледнела,   но   не   утратила  самообладания   и,   холодно
повернувшись, вышла. Впрочем, она была уязвлена, поскольку, уходя,  заметила
Кристиану (достаточно громко, чтобы я слышала каждое слово):
     - Все-таки чувствуется,  что малышка  выросла в пролетарской  среде. Ты
мог бы объяснить ей,  дорогой, что  в подобных случаях  сдержанность  иногда
помогает затушевать недостаток воспитания.
     Мой муж ничего не ответил.

     7 мая.
     Восемь  часов  вечера... Передо  мной на постели в  тяжком  полузабытьи
дремлет  обессиленный  Кристиан. Почти трое суток он  балансировал на  грани
между  жизнью и смертью, но сейчас  ему,  кажется,  получше, и опасность уже
миновала.
     Совершенно невероятная история, и некоторые  ее детали  не  ясны мне до
сих пор. В пятницу, вскоре после визита мадам Кановы, Кристиан вдруг пожелал
отправиться  в  церковь, ту  самую,  где  мы  венчались,  -  исповедаться  и
причаститься, как  подобает доброму католику. Я сказала, что  пойду вместе с
ним.
     Он  скрылся  в  исповедальне,  и туда  же  прошествовал тучный  пожилой
священник. Я  приготовилась терпеливо ждать, но уже через минуту святой отец
выскочил оттуда  как ошпаренный! Следом показался Кристиан  -  лицо безумца,
глаза полны слез.  Он пытался задержать настоятеля,  вцепившись в  край  его
сутаны:
     -  А мое  отпущение?! Дайте мне отпущение  грехов, отец! Я  ведь  скоро
умру, вы не можете отказать!..
     Но тот  лишь  отмахнулся  и  помчался  в  ризницу,  где принялся  с  не
подобающей  своему  сану  поспешностью  накручивать  диск  телефона.  Вскоре
приехала "скорая"...
     Оказывается, Кристиан принял какой-то  сильный, но медленно действующий
яд  -  так,  чтобы  иметь  время  покаяться  и в  прошлом преступлении,  и в
самоубийстве.  Дурак  несчастный!  Хорошо еще, что  он  не  полез  со  своей
исповедью к какому-нибудь менее щепетильному слушателю.
     Но  ужас,  испытанный  мною  за  эти  дни,  неожиданно  принес  чувство
облегчения. Сейчас мне кажется, что мы  оба медленно возвращаемся  к жизни -
словно выныриваем из глубин долгого кошмарного сна...
     Да,  никогда  не  подозревала, что  Кристиан способен  столь  хитроумно
обойти табу на самоубийство.

     8 мая.
     Кристиану лучше, но  он  все еще очень  слаб. Когда  я  подхожу  к  его
постели  с  чашкой бульона, он инстинктивно сжимается  -  такой я внушаю ему
страх. Глядя на него, начинаю ощущать нечто вроде стыда.
     Удивительная штука  совместная жизнь: вдруг выясняется, насколько  один
человек, оказывается, привязан к другому, которого привык презирать. Если бы
Кристиан умер, у меня  почти  наверняка осталось  бы  чувство  невосполнимой
потери, похожее на то, которое, говорят, возникает у людей после ампутации.
     Вот  и пойми теперь,  действительно ли наш брачный  союз - такая пустая
формальность, как это казалось нам до сих пор...

     10 мая.
     Я  предложила  Кристиану уничтожить завещание,  если  он  поклянется не
говорить об этом мадам Канове. Он мне не поверил.

     13 мая.
     Кристиан упорствует, по-прежнему  отказываясь  принимать  всерьез любые
мои предложения. Его  непробиваемое упрямство  начинает меня злить. А  вчера
вечером,  когда  я  попросила ответить  хоть что-нибудь,  он  проговорил еле
слышным, бесконечно усталым голосом:
     - Я  не  поверю  тебе,  даже если  ты завалишь  всю квартиру пленками и
завещаниями. Все мы изверги, но ты - худший из нас троих.

     14 мая.
     Целый  день на  разные  лады пыталась объяснить Кристиану, что никакого
лейкоза у  меня  нет и в помине и я куда  здоровее, чем  он.  Бесполезно. Он
спокойно выслушивает, но ничему не верит. У меня просто руки опускаются.

     15 мая.
     Привела Клода, и он откровенно,  во всех подробностях, выложил  историю
нашего  сговора. Но Кристиану хоть кол  на  голове теши - он лишь насмешливо
фыркнул и заметил:
     -  Напрасно вы так  тревожитесь обо  мне, доктор. Или  я уже  настолько
плох, что меня пора утешать выдумками?
     Озадаченный Клод быстро ретировался. Уходя, шепнул:
     - Состояние не блестящее, но, по-моему, у него все это идет  от головы.
Видно, слишком перенервничал, бедняга.
     Я вернулась в спальню и присела  на кровать. Наступило долгое молчание.
Наконец Кристиан посмотрел на меня, и взгляд его в эту минуту был спокоен  и
ясен, почти дружелюбен. Я уж было обрадовалась, но он тихо сказал:
     - Знаю я, чего ты хочешь. Ты хочешь дать мне надежду, чтобы потом снова
ее отнять... Ослабляешь петлю, прежде чем дернуть и затянуть окончательно...
О да, тебе не нужна моя смерть, я должен жить - жить, каждую секунду изнывая
от  страха.  И  ради  того, чтобы  насладиться  моими мучениями,  ты  готова
пожертвовать  всем,  даже собственной жизнью... Никогда бы  не поверял,  что
смогу  возбудить в ком-нибудь такую неутолимую ненависть. Наверное, я просто
не осознаю всю тяжесть своей вины...
     Ну что тут сделаешь! Пока  он в таком настроении, взывать  к его разуму
совершенно бесполезно.

     16 мая.
     Ночью  я внезапно проснулась от  холода. Окно было  настежь.  Я встала,
чтобы  его  закрыть, выглянула и увидела Кристиана.  Он лежал далеко  внизу,
раскинув руки на каменных плитах двора. Возле его головы расплывалась темная
лужица.
     Я пронзительно завизжала. Со мной сделалась истерика.


     10

     Дневник мадам Кристиан Маньи (окончание)

     21 мая.
     Никак не могу опомниться... Все словно в тумане.
     О, будь у меня еще хоть один-два дня, я непременно сумела бы как-нибудь
успокоить, удержать его. А теперь я совсем одна. Пустая квартира, где мы так
и  не смогли полюбить  друг друга,  где  даже  стены,  кажется,  пропитались
страхом и предательством, наводит невыносимую тоску.
     Я  была  жестока,  как злой  ребенок.  И  зачем  он спас  меня тогда  в
Дубровнике? Лучше бы дал мне захлебнуться в море...

     23 мая.
     Мадам  Канова  нанесла  визит  соболезнования. За эти  дни  она здорово
исхудала, ну а мне даже не пришлось притворяться, чтобы выглядеть больной.
     Эта  женщина  виновата во  всем,  что произошло, и сама  прекрасно  это
знает. Знает она и то, что наше единоборство подходит к  концу и перехитрить
свою судьбу ей больше не удастся.
     Я  дала  понять мадам,  что издевалась  над Кристианом  чуть ли  не  до
последней минуты. Такая жестокость произвела на нее неприятное впечатление -
она была явно  удивлена и, кажется, даже слегка рассержена. Ее гнев -  чисто
интеллектуального  свойства;  его  можно сравнить  с  раздражением  ученого,
который ошибся и не хочет это признать. Она считает себя  тонким психологом,
и  ей  обидно:  диагноз оказался  неточным; подопытная  тварь  демонстрирует
какие-то  неожиданные  реакции.  А ведь  ничто  не  бесит  нас  сильнее, чем
непредсказуемость того, с кем приходится иметь дело.
     Но  отказаться  от привычных  взглядов  ей не  под  силу, и  она  опять
пустилась  в свои  проклятые софизмы,  чтобы теперь уже  я,  упаси  Бог,  не
вздумала развлечься самоубийством.
     - Добровольно отказываясь от жизни, люди надеются обрести избавление от
страданий...  -  рассуждала  мадам Канова. -  Но, в сущности,  такая надежда
основана на  недоразумении. Чтобы  не страдать,  надо хотя бы сознавать, что
твои мучения кончились; те  же, кто уходит в небытие, лишены этого утешения.
Невозможно наслаждаться тем, что  тебя  уже  нет. Самоубийство  простительно
лишь  для неисправимых глупцов, которые  верят в загробное существование, но
вы-то,  моя милая,  безусловно,  не  принадлежите к их числу! И вы, конечно,
понимаете,   сколь  велика   ценность  жизни,   ее   каждого   неповторимого
мгновения...
     Если вы  и вправду так думаете, мадам, - что  ж, тем лучше.  По крайней
мере не ускользнете от меня - даже через окно!

     25 мая.
     Поеду    путешествовать.    Впереди    -    Италия,    Греция,    затем
Константинополь...
     А мадам Канове я сообщила, что отправляюсь на лечение в Штаты.

     29 мая.
     Завтра покидаю Францию. Заходила проститься мадам Канова. По ее просьбе
я  дала  торжественную  клятву:  никогда, ни  при  каких обстоятельствах  не
прибегать  к  такому  "недостойному  меня"  выходу,  как  самоубийство.  Это
удовольствие обошлось ей в дополнительные пять миллионов.
     Необычайно нежная и чувствительная сцена прощания. Возможно, втайне она
еще надеется завоевать мою благосклонность.

     ПЕРЕПИСКА

     Милан, 1 июля 1949 г.
     Мадам Кристиан Маньи  -  владельцам детективного  бюро "Анджело, Смит и
компания", Сан-Франциско, Соединенные Штаты.
     Уважаемые господа,
     мне  хотелось  бы  воспользоваться   услугами   вашего   агентства  для
посредничества в получении  и отправке моей корреспонденции. Но прежде прошу
снабдить  меня  почтовой  бумагой  и  конвертами  со  штампом  какого-нибудь
известного калифорнийского госпиталя, специализирующегося по болезням крови.
Все это вам надлежит переслать на мое имя в Афины, в отель "Король Георг", к
17-му числу текущего месяца.
     В дальнейшем я буду время от времени посылать вам  письма, адресованные
во  Францию;  вам  остается лишь наклеить на очередной  конверт американскую
марку и отправить его с ближайшей почты.
     Всю   корреспонденцию,  которая  будет  поступать  для  меня  на  адрес
выбранного вами  лечебного учреждения,  я прошу незамедлительно пересылать в
Париж, в детективное агентство Дюбрейля, чьи сотрудники уже в курсе дела и в
любое  время могут  быстро связаться  со  мной.  Сообщите  мне,  пожалуйста,
потребуется  ли  вам  специальное  подтверждение  ваших  полномочий, чтобы я
успела предупредить месье Дюбрейля. Это важно,  поскольку я заинтересована в
том, чтобы  ни одно  письмо не осталось  невостребованным и не  вернулось  к
отправителю.   Благоволите    сообщить    через    месье    Дюбрейля   сумму
предварительного взноса и условия дальнейших расчетов.
     Надеюсь,  выполнение моего  поручения не вызовет у вас  каких бы  то ни
было  затруднений. Добавлю, что  торговый атташе посольства США рекомендовал
мне ваше агентство как одно из лучших в Америке.
     С уважением...
     Р. S.  Была  бы очень  вам признательна за подробную  информацию  о том
госпитале или  санатории, на адрес которого будут приходить адресованные мне
письма.

     Сан-Франциско, 24 июня 1949 г.
     (Штамп на конверте: "Клиника Санта-Клара".)
     Мадам Маньи - мадам Канове.
     Здравствуйте, моя дорогая.
     Путешествие получилось утомительным и далось мне нелегко, но уже тут, в
Калифорнии, я  чуточку приободрилась.  В клинике все  очень мило, обстановка
уютная  и доброжелательная; здешние  специалисты, в  отличие  от  парижских,
находят,  что у меня  еще есть шансы. Так по крайней мере утверждает главный
врач,  доктор Мак-Грегор. Человек он очень представительный,  и  я льщу себя
надеждой,  что  произвела на него  некоторое впечатление,  несмотря  на  мою
худобу. (Я по-прежнему почти  ничего не  ем и катастрофически теряю  в весе.
Впрочем, это, кажется, обычный симптом...)
     Пишу Вам, лежа  в шезлонге на открытой террасе. Передо ивой - залив,  и
ветерок чуть рябит гладь океана. Сейчас вспоминается лучшее время моей жизни
- свадебное путешествие на берега Адриатики,  которым, если  разобраться,  я
обязана в первую очередь Вам. Стараюсь выискивать в  памяти хорошие страницы
и с  грустью вижу,  что их совсем немного  - наверное, я просто еще  слишком
молода...
     Здесь  я  окружена  заботливым  уходом  и  не забываю,  что только Ваша
щедрость сделала для меня доступным  лечение в  таких условиях.  Конечно,  в
прошлом мы с Вами доставили друг другу немало волнений и хлопот,  но все это
миновало.  И  сегодня я вижу в Вас  только мудрую  и  любящую охранительницу
моего  покоя.  И  пускай  у  Вас  есть  личная  заинтересованность  в   моем
благополучии - все равно я думаю о Вас с теплотой и благодарностью.
     Могу ли я попросить  Вас еще  об  одном  одолжении  -  прислать  мне из
Франции несколько  книг?  Лучше всего  религиозного содержания  (вижу отсюда
Вашу  ироническую улыбку).  За больными здесь ухаживают сестры из ордена Св.
Воскресения;  их самоотверженность и до