и  исторгли эту славу
из небытия. Людовик  XIV неизменно благоволил к людям, которые  были обязаны
ему всем, и эта королевская черта всегда присуща избранникам судьбы.
     За десертом один из поэтов прочитал прелестные стихи.  Министр произнес
небольшую  речь  "в тоне  теплой дружеской  иронии",  как сказали бы  братья
Гонкуры.  Он говорил  о  скрытом от глаз непосвященных, но  глубоком влиянии
Шалона на современную французскую литературу, о  его таланте  собеседника, о
Ри-вароле  и  Маллармэ.   Все  обедавшие  поднялись   из-за   стола  и  стоя
приветствовали героя вечера. Затем Шалон произнес ответную речь, исполненную
изящества  и скромности. Его  выслушали  с большим  участием и  непритворным
волнением. Одним словом, бывают же удачные  вечера, а этот вечер оказался на
редкость приятным.
     Я отвез Шалона домой в своем автомобиле.
     -- Все было очень мило,-- сказал я  ему. Лицо его осветилось счастливой
улыбкой.
     -- Да, не правда  ли?--отозвался  он.--Но  самое  большое  удовольствие
доставила мне полная искренность всех гостей.
     И он был прав.
     (50)

     Таким образом, карьера Шалона предстала нашим радостным  взорам во всем
великолепии, ровная и прямая, как королевская дорога. Ни единого пятнышка на
ней, ни одного провала --  преимущество ничтожества в том и состоит, что оно
неуязвимо.  В  мечтах мы  уже видели  ленточку Почетного  легиона в  петлице
нашего друга, а потом и галстук, свидетельствующий о принадлежности к высшим
чинам этого ордена. Уже в некоторых  знакомых  домах поговаривали о  том, не
пора ли избрать Шалона  в Академию.  Княгиня  Т. как-то даже коснулась этого
вопроса в беседе с академиком, от которого зависели выборы "бессмертных". Он
ответил:
     "Да,  мы   уже  и  сами  подумывали,  но   сейчас  это  еще   несколько
преждевременно".   Лицо    Шалона   постепенно    обретало   ту   прекрасную
просветленность, которую  дает высшая мудрость или же  полнейшая праздность,
что, впрочем, быть может, одно и то же.
     Как раз в это время к нему вдруг начала проявлять интерес миссис Глэдис
Пэкс.  Глэдис Ньютон Пэкс была богатой  и хорошенькой американкой,  которая,
как  почти все  богатые  и  хорошенькие американки, проводила  (да и  сейчас
проводит) большую часть года во  Франции. У нее прекрасная квартира на улице
Франциска  I  и  дом  на  юге  Франции.  Ее  муж,  Уильям  Ньютон  Пэкс, был
председателем   правления    "Юниверсл   раббер   ком-пани"   и   нескольких
железнодорожных  акционерных  обществ.  Сам он жил в Европе только во  время
отпуска.
     Все  мы были давно знакомы  с  Глэдис Пэкс, которая страстно увлекалась
современной литературой, живописью и  музыкой. В  пору  дебюта  Бельтара она
уделила ему много  внимания. Она  покупала его  картины,  заказала ему  свой
портрет и  помогла получить  заказ  на  тот  самый портрет  миссис  Джэрвис,
который положил начало его славе художника. Два года подряд она говорила  со
своими  друзьями  лишь  об одном Бельтара,  давала  обеды  в честь Бельтара,
устраивала выставки Бельтара  и, наконец, пригласила его провести  зиму в ее
доме в Напуле, чтобы он мог там спокойно поработать.
     Вскоре к  Бельтара пришел успех, а  успех начисто убивал интерес миссис
Пэкс  к  своему протеже. Глэдис  отличалась замечательным умом,  но в  своей
любви к
     (51)

     искусству напоминала  некоторых  биржевых спекулянтов--тех  самых,  что
пренебрегают  ценными бумагами  и  упорно интересуются  лишь акциями, еще не
известными  широкой публике, но  перспективными,  как показывают добытые ими
секретные и точные сведения. Ей нравились писатели, которых никто не издает,
безвестные  драматурги,  чьи  пьесы  в   лучшем  случае  раза   три  показал
какой-нибудь  авангардистский театр, музыканты типа Эрика Сати (до того, как
у   него   появились   последователи)   или  же  эрудиты,  посвятившие  себя
какой-нибудь  редкой области знания,  вроде  индийских религиозных книг  или
китайской живописи.
     Впрочем, среди людей, которым она  покровительствовала, не  было еще ни
единой  бездарности,  не было даже  посредственности. Глэдис предприимчива и
наделена  вкусом.  Но  страх  впасть  в  банальность, вульгарность  способен
отвратить ее от самого  лучшего,  что  есть на свете. Я  не могу представить
себе  Глэдис  Пэкс  зачитывающейся  Толстым  или  Бальзаком.  Она  одевается
отлично, у лучшей портнихи, но тотчас бросает  платье, даже  самое изящное и
любимое, как только  узнает, что у него  появился  двойник. Точно так же она
обращается со своими писателями и художниками:
     как только ее подруги начинают их признавать, она "уступает" их другим.
     Кажется, я  сам виноват в том, что она  взяла на прицел Шалона. Однажды
на обеде у Элен де Тианж меня посадили рядом с Глэдис. Случилось так, сам не
знаю почему, что мы заговорили о Шалоне, и, помнится, я сказал:
     --  Нет,  он  никогда  ничего  не издавал, но у  него большие замыслы и
некоторые работы уже начаты...
     -- Вы видели их?
     --  Да,  но  я ничего не могу о  них рассказать. Это чрезвычайно беглые
наброски.
     Я говорил без всякого умысла, но этого было достаточно, чтобы возбудить
любопытство  женщины типа  Глэдис Пэкс. Сразу же  после обеда  она захватила
Шалона в плен и, к великой досаде Элен, любившей,  чтобы на ее приемах гости
свободно  переходили от  одной  группы беседующих к  другой, весь  вечер  не
отпускала  его  от  себя.  Я  наблюдал за  ними  издали.  "Мне следовало  бы
предвидеть это...-- говорил я себе.-- Ну, ко-
     (52)

     нечно же, Шалон для Глэдис Пэкс--прямо находка. Она ищет что-то свежее,
никому не известное. Но никто не может похвастаться более узким читательским
кругом, чем  Шалон,  у которого вообще нет читателей.  И где  найти что-либо
более недоступное публике, чем  его произведения, которые даже не  написаны?
Физик,  добивающийся все  большего разрежения воздуха в баллоне, стремится к
абсолютному вакууму.  Так и Глэдис Пэкс--в  поисках  таланта, почти ни в чем
себя не проявившего,  неизбежно должна была столкнуться с  пустотой.  В лице
Шалона она обрела ее. Это подлинный венец карьеры для обоих. Видно, я  одним
махом осчастливил двоих".
     В  самом деле, следующий день  ознаменовал начало  эры  Шалона  в жизни
Глэдис Пэкс. Было условлено, что он обедает у нее три раза в неделю, что она
придет к нему взглянуть на рукописи, а зимой увезет  его в Напуль, "чтобы он
мог спокойно поработать". Несколько дней меня мучил страх при мысли о первом
знакомстве Глэдис Пэкс с  рукописями Шалона. Я опасался, что даже она сочтет
его заметки слишком  незначительными. Но,  как оказалось, я проявил излишнюю
трусость и ошибся в своих предположениях. Я встретил  Глэдис на другой  день
после ее визита к Шалону -- она была в восторге.
     --  There is more in this*...--сказала она мне.--В  заметках и замыслах
вашего  друга -- больше  оригинальных  мыслей, чем в  пространных сочинениях
Генри Джеймса...
     Все шло отлично.
     Эта духовная  идиллия  продолжалась  около двух  месяцев.  За это время
Глэдис Пэкс успела оповестить  весь  Париж о  том, что  она решила  заняться
изданием  произведений  непризнанного гения, иначе говоря --  нашего Шалона.
Она уже  нашла издателя и теперь  была  занята поисками переводчика, который
перевел бы  книгу Шалона  на  английский  язык. Она представила Шалона  всем
знаменитым   иностранцам,  проезжавшим  через   Париж,--   Джорджу  Муру   и
Пиранделло, Гофман-сталю и Синклеру Льюису. Затем, исчерпав все возмож-
     __________________________________
     * В этом заключено нечто большее (англ.),
     ( 53)

     ные способы действия, она потребовала, чтобы Шалон дал  ей какой-нибудь
текст.
     Она  удовлетворилась  бы  самой  малостью,  коротким  эссе,  небольшими
заметками, даже несколькими страницами  рукописи, однако Шалон,  который, по
своему  обыкновению,  и  не думал приниматься  за работу,  ничем не  мог  ее
порадовать. Он объявил ей это с безмятежностью, которая в ту пору  ничем еще
не  была омрачена. Но Глэдис Пэкс не могла оставить гения "нераскрытым". Раз
десять в жизни  она уже брала  под  свое  крылышко этих  безвестных  бедняг,
робких  людишек, которые непонятно почему наделены таинственным даром писать
книги, создавать  картины или сочинять музыку, и  за какие-нибудь  несколько
месяцев превращала каждого в знаменитость, знакомства с которой все искали и
перед  которой  благоговели.   Эти   метаморфозы   доставляли   ей  живейшее
наслаждение.  Она  твердо  и  с  полным  основанием  верила  в  свое  умение
отыскивать таких  людей и  создавать им известность. Уж коль скоро она взяла
на себя роль  наставницы Шалона, он обязан был приняться за работу, хотел он
того или нет.
     Не  знаю,  как она добилась этого -- скорее всего лестью, а может быть,
заманчивыми обещаниями  (в кокетстве я ее не подозреваю--я всегда  знал, что
Глэдис совершенно  холодна и преисполнена добродетели),  но однажды утром ко
мне в сильном смущении явился Шалон.
     --  Я пришел спросить  у тебя  совета,--  сказал  он мне.--Глэдис  Пэкс
предлагает  предоставить мне на  зиму  свой дом  в  Напуле, чтобы я мог  там
спокойно поработать. Сказать по правде, мне не очень-то хочется расставаться
с Парижем...  К тому же  я не  ощущаю сейчас прилива творческих сил...  Но я
знаю, что мое согласие доставит ей большую радость. Она сильно увлечена моим
романом... Да  и  сама мысль  о том, что, быть  может, за  несколько месяцев
уединения я завершу свой труд, довольно заманчива...
     "Завершить  свой  труд"  --  выражение  это  показалось   мне  забавным
эвфемизмом,  ведь,  насколько  мне было  известно,  Шалон  даже  не  начинал
работать  над романом. Но, поскольку он говорил с невозмутимой серьезностью,
я не стал придираться к слову.
     • Что ж,-- отвечал я ему,-- я в восторге от этой
     (54)

     идеи.  Миссис Пэкс тысячу раз  права. Ты,  бесспорно, обладаешь большим
талантом,  каждый день ты  в самых обычных беседах с людьми расточаешь целые
главы блестящей книги. Если  женская забота и восхищение, а  также спокойная
обстановка  помогут тебе  наконец высказать  мысли,  которые, как мы  хорошо
знаем, просятся на бумагу,-- все мы будем очень рады... Соглашайся, старина,
ты доставишь мне этим большое удовольствие...  Ты всем нам доставишь большое
удовольствие...
     Он  поблагодарил меня и спустя несколько  дней зашел проститься. За всю
зиму мы получили от него лишь  несколько открыток. В  феврале я отправился в
Напуль проведать его.
     Дом  Пэксов чрезвычайно  красив,  они  реставрировали небольшой  замок,
возвышающийся  над заливом и  выстроенный в ярко  выраженном  провансальском
стиле. Контраст  между суровостью окрестного пейзажа и чуть ли не  сказочным
уютом,  царящим  в  доме, производит впечатление волшебства. Сады спускаются
вниз террасами; чтобы  создать эти террасы на скалистом склоне, понадобилось
доставить  сюда горы  бетона.  За  огромные  деньги Пэксы вывезли из  Италии
кипарисы, живописной стеной обрамлявшие назойливо декоративный пейзаж. Когда
я  вошел в  дом,  дворецкий объявил мне,  что  господин  Шалон занят.  Ждать
пришлось довольно долго.
     -- Ах, дорогой мой,-- сказал Шалон, когда наконец соблаговолил выйти ко
мне,--право,  я  не знал,что такое труд.  Пишу, и ощущение радости, щедрости
чувств  не  покидает  меня.  Мысли  одолевают, оглушают.  Перо  не  успевает
запечатлевать  образы,  воспоминания,  размышления,  которые рвутся  наружу.
Скажи, знакомо это тебе?
     Я  смиренно признался, что  лишь  редко  испытывал  подобный  пароксизм
изобилия.  Однако,  сказал я,  вполне  естественно, что в этом он счастливее
меня  и что долгое молчание,  видно, позволило ему  накопить такой материал,
который и не снился никому из нас.
     Я провел весь вечер вдвоем  с ним  (миссис Пэкс еще не перебралась сюда
из Парижа) и нашел  в нем любопытные перемены. До  сих пор  один из основных
секретов его обаяния таился в на редкость занимательной беседе.
     (55)
     * * *

     Мне самому, располагавшему лишь скудным  досугом для чтения, было очень
приятно  иметь в  лице Шалона человека, который читал решительно все. Ему  я
был обязан  открытием  наиболее  интересных молодых писателей. Поскольку  он
выезжал каждый вечер то  в театр, то на какой-нибудь светский прием, никто в
Париже  не знал  больше него всевозможных  историй,  интимных драм, забавных
анекдотов. А главное--Шалон был-одним из тех редких друзей, с которым всегда
можно поговорить о себе, о своей работе, чувствуя при этом, что твой рассказ
действительно интересует его и что твой  собеседник в это время не думает  о
чем-то своем. А это чрезвычайно приятно.
     Однако  человек,  которого я увидел в Напуле,  был  совсем  не похож на
того,  прежнего  Шалона. Вот  уже два  месяца, как он не  раскрывал ни одной
книги,  ни  с кем не  виделся.  Он говорил  только о своем  романе.  Я начал
рассказывать ему о  наших общих друзьях.  Несколько  минут  он  слушал меня,
затем, вынув из кармана маленькую записную книжку, принялся записывать.
     -- Что ты делаешь? -- спросил я.
     -- О, пустяки,  просто  мне  пришла  в  голову  одна  мыслишка, которая
пригодится для моего романа, и я боюсь упустить ее...
     Минуту  спустя,  когда  я повторил  ему  остроумное  словцо  одного  из
заказчиков Бельтара, записная книжка снова оказалась тут как тут...
     -- Опять! Это уже похоже на манию!
     -- Дорогой мой, пойми: я вывел в своей книге  персонаж, который кое-чем
напоминает   нашего  Бельтара.  То,  что  ты  сейчас  рассказал,  может  мне
пригодиться.
     Он весь был во власти того чудовищного всепоглощающего усердия, которое
свойственно начинающим, исполнен рвения неофита. Я привез с собой  несколько
глав  моей  новой  книги и  собирался прочитать их  Ша-лону,  стремясь,  как
всегда,  узнать его  мнение. Но добиться,  чтобы он выслушал меня, оказалось
невозможным.  Я  пришел к заключению,  что  он  стал  невыносимо скучен.  Но
окончательно  он вывел  меня  из  терпения,  когда  начал  с  пренебрежением
отзываться о писателях, перед которыми мы всегда преклонялись.
     -- Вот как, ты восхищаешься естественностью  Стендаля? -- спросил он.--
И это тебя потрясает? Но в сущ-
     (56)

     ности ни "Пармская  обитель", ни  "Красное и черное" не поднимаются над
уровнем  газетных  "романов  с  продолжением".  Мне  думается,  можно писать
несравненно лучше...
     Я был почти рад, когда пришло наконец время прощаться.
     Вернувшись в Париж, я сразу по достоинству  оценил, каким замечательным
"импрессарио" была  Глэдис Пэкс.  В  столице  уже много  толковали  о  книге
Шалона,  и именно так, как надо. Здесь не было и следов  той грубой и шумной
рекламы,  которая   отталкивает  утонченную  публику.  Глэдис,  по-видимому,
владела  секретом создания романтической  известности и  умела окружить  имя
своего избранника неярким, таинственным ореолом. Поль Моран как-то  сказал о
ней, что она открыла "герметизм".
     Со  всех сторон меня засыпали вопросами:  "Вы  вернулись с  Юга? Видели
Шалона? Говорят, книга его замечательна?"
     Глэдис Пэкс провела весь март в Напуле и вскоре сообщила нам, что роман
почти завершен, но  Шалон ничего ей не показывал. Он заявил, что  его детище
представляет  собой единое целое и знакомить кого бы то  ни было с отрывками
означало бы безжалостно разрывать ткань произведения.
     Наконец, в  начале апреля  она известила нас, что Шалон  возвращается в
Париж и что  по его просьбе она в  одну из ближайших суббот пригласит  нас к
себе-- послушать чтение романа.
     О, это чтение!  Мы, наверно, никогда  не сможем его забыть. Гостиную на
улице Франциска  I  убрали -точно для театрального спектакля. Свет был почти
всюду  потушен,  горела лишь  огромная венецианская лампа; ее  молочно-белое
сияние мягко освещало фигуру читавшего, рукопись и красивую ветку шиповника,
стоявшую  позади  Шалона в  вазе  китайского фарфора. Телефон был  выключен.
Слуги  получили  приказ  ни под  каким предлогом  не  тревожить  нас.  Шалон
нервничал,  держался  с  наигранной  веселостью  и  излишним  фатовством,  а
торжествующая  миссис  Пэкс вся сияла  от радости. Она усадила его в кресло,
поставила перед ним
     (57)

     стакан  воды,  поправила  абажур.   Он  надел   толстые  роговые  очки,
откашлялся и наконец начал читать.
     После первых же десяти фраз мы с Фабером переглянулись. Есть такие виды
искусства, где легко ошибиться в оценке, где новизна видения, оригинальность
манеры   ошеломляют  зрителя  настолько,  что  суждение  его   часто  бывает
несправедливым,  но писатель  -- тот виден с первых же слов. И тут нам сразу
открылось самое  худшее: Шалон не умел писать, совсем-совсем не умел.  Когда
начинающий молод, наивность и непосредственность его  книги могут показаться
привлекательными. Шалон же  писал  плоско и глупо. От  этого  тонкого, столь
искушенного  человека  мы   скорее   ожидали  чрезмерной  усложненности.  Но
столкнулись  мы  с совершенно иным -- с  романом, который могла бы  написать
мидинетка,--так назой-.ливо выпирала в нем  дидактика, унылая и примитивная.
Когда  Шалон  подошел  к  третьей   главе,  нам  --  вслед  за  ничтожностью
формы--открылась также ничтожность  сюжета. Мы  смотрели  друг  на  друга  с
отчаянием. Бель-тара еле заметно пожал плечами. Его взгляд говорил мне:
     "Ну кто бы подумал?" А Фабер качал головой и словно бормотал: "Возможно
ли это?"  Я же следил за  Глэдис Пэкс. Понимала  ли  она, подобно  нам, чего
стоила книга Шалона? Сначала она слушала его с радостным удовлетворением, но
вскоре  стала беспокойно ерзать на стуле и время  от  времени  вопросительно
поглядывала на меня. "Какой провал!--подумал я.--Что же сказать ей?"
     Читка   длилась  более   двух   часов,   и  за   это  время  никто   из
присутствовавших не  разомкнул рта.  До чего  же патетичны плохие книги, как
беспощадно  обнажено   в   них   сердце  писателя.  Самые  лучшие  намерения
проявляются с поистине детской беспомощностью, в них неудержимо раскрывается
наивная душа автора. Слушая Шалона, я с изумлением обнаружил, что в душе его
гнездился  целый  мир разочарований  и  грусти,  мир подавленных  чувств.  Я
подумал, забавно было бы написать книгу о человеке, сочинившем плохой роман,
и дать  полный текст этого романа, что  позволило бы  взглянуть  на  героя с
неожиданной и  совсем новой стороны.  Шалон  читал,  и его чувствительность,
выраженная в такой уродливо-нелепой форме, напоминала трогательную и смешную
любовь чудовища.
     Когда  он кончил, некоторое время  все хранили  молчание. Мы надеялись,
что нас выручит Глэдис Пэкс. В конце
     (58)

     юнцов ведь она была хозяйкой  дома и устроительни-ien  этого вечера. Но
лицо  ее  дышало  мрачной  враждеб-юстью.  Бельтара,  как  истый   сын  юга,
наделенный заме-'ательным хладнокровием, понял, что надо  спасать по-южение,
и  тут  же экспромтом  произнес  подходящую  к лучаю  тираду. Объяснив  наше
молчание волнением,он сразил благодарность миссис Пэкс, без которой, ска-1ал
он, никогда не была бы написана эта прекрасная шига. Обернувшись  ко мне, он
заключил: "Сиврак, я юлагаю, сочтет за честь отнести ее своему издателю".
     --  О,--сказал  я,--моему  или  другому,  все  равно... Кажется, миссис
Пэкс...
     -- Нет,  зачем  же другому?--живо возразил Шалон.-- Твой  издатель  мне
нравится,  он знает свое  дело. Если ты согласен взять  на себя этот труд, я
буду тебе очень признателен.
     -- Ну, разумеется,  дорогой мой, нет ничего легче. Молчание миссис Пэкс
становилось  неприличным. Она позвонила слугам, велела  принести  оранжад  и
печенье. Шалон начал прощупывать гостей,--для полноты счастья ему нужны были
конкретные высказывания.
     ---- Что вы думаете об образе Алисы?
     -- Очень хорош!--сказал Бельтара.
     -- Не правда ли, мне удалась сцена примирения?
     -- Это лучший эпизод книги,--сказал Бельтара.
     --