олго.
- Но он не вернулся...
- Да, не вернулся.
На другом конце провода явно боролись с собой: в очередной долгой паузе я
различал ухом тихое прерывистое дыхание.
- Где вы остановились? - спросила она, наконец.
- В отеле "..........." .
- Завтра в пять я буду в кофейном зале отеля. Там, на восьмом этаже. Подходит?
- Прекрасно, - сказал я. - Я буду в белой футболке, зеленых шерстяных брюках.
Стрижка короткая...
- Ничего, я как-нибудь догадаюсь, - тихо, но с явным нажимом перебила она. И
повесила трубку.
Я тоже положил трубку - и попытался сообразить, что же, черт побери, может
означать это "как-нибудь догадаюсь". Но так и не понял. Что-то я стал слишком
многого не понимать. Зря говорят, что с годами становишься мудрее. Как заметил
какой-то русский писатель, это только характер может меняться с возрастом;
ограниченность же человека не меняется до самой смерти... Иногда эти русские
говорят очень дельные вещи. Не оттого ли, что зимой вообще лучше думается?
Я забрался под душ, вымыл голову после дождя, вылез, обмотав полотенцем бедра,
сел на кровать и включил телевизор. Шел какой-то американский фильм про войну и
старую подводную лодку. Капитан и первый помощник грызлись как кошка с собакой,
сама лодка напоминала ржавую кастрюлю, а в довершение ко всему этот жалкий
сюжетик разразился еще и всеобщей панической клаустрофобией; - но, тем не менее,
проблемы странным образом улаживались одна за другой, и в финале все у всех было
в порядке. После таких вот фильмов может запросто показаться, что раз у всех все
в порядке, то и война - не такая уж страшная штука. Не удивлюсь, если скоро
начнут делать фильмы, в которых ядерная война испепеляет род человеческий - но в
финале У ВСЕХ ВСЕ В ПОРЯДКЕ...
Я выключил телевизор, нырнул в постель - и уже через десять секунд спал мертвым
сном.

К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот
самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что
сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу -
черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с
запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся
чуть пристальнее - и мне показалось, будто те медленно тают, растворяясь в
дожде. И в самом деле - таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту,
таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на
улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью...
Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза - и Город вернулся в свое
прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и
прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов
под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно
вбирала в себя воду июньских дождей.
В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета
морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем
стандартный набор мелодий "а-ля чашечка кофе в зале большого отеля", хороня
популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она
неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе - и
абсолютно ничего не оставалось.
Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже
второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку. На вид ей было лет
двадцать; пышная копна волос - как каплища шоколада на бисквитном печенье.
Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия
заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия.
Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку. В последний год школы я учился
играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и
нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той
девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы,
красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как
ни старался, я ничего припомнить не мог.
Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из
жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, - а все остальное,
оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где... Да нет, конечно же, что
за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко
мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со
скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой
воздух в кофейных залах больших отелей.
"Мир"... Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя,
подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего
черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, - и ни те, ни другие понятия не
имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.
- Извините, что так поздно! - раздался у меня за спиной ее голос. - Задержали на
работе, никак не могла уйти.
- Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен...
Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе
апельсиновый сок.
Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону
- наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет.
Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо
полагать, и было тридцать три - и именно на тридцать три она теперь выглядела.
Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь - и выглядела бы она на двадцать
семь, ни больше ни меньше.
На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя
белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка - рукава закатаны до
локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но
смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий
чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.
Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли
о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под
расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю
стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких,
поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем
больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей - пока,
наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.
- Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? - спросил я наугад.
- В конструкторском бюро. Уже много лет.
Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка
закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть -
буквально совсем чуть-чуть - промелькнула в глазах моей собеседницы.
- И долго вы с ним знакомы? - спросила она.
- Уже одиннадцать лет. А вы?
- Два месяца десять дней, - не раздумывая, ответила она. - С нашего знакомства -
и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому
помню точно.
Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.
- После того, как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль...
Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?
- Н-не помню, - растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно
вчерашний дождь.
- А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?
- Нет, - ответил я.
- Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться - тогда делается все равно.
Неважно, какой был срок - десять лет, пять лет или один месяц.
Я кивнул.
Ее стакан с соком опустел уже наполовину.
- И когда в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как
положено, а потом устала ждать - и сделалось все равно. В двадцать один замуж
выскочила, в двадцать два - развелась. А потом переехала в этот город...
- Вот и у моей жены то же самое, - сказал я.
- Что?
- В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два - развелась.
Она окинула меня долгим, пристальным взглядом - и нервно забрякала длинной
палочкой в стакане, размешивая апельсиновый сок. Я, кажется, сболтнул что-то
лишнее.
- Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, -
продолжала она. - Если коротко - дальше уже начинаешь хотеть чего-то
одномерного, чего-то совершенно ирреального - понимаете? Но ведь ирреальной
жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?
- Да... Наверное.
- После развода, пока с ним не встретилась, я пять лет прожила в этом городе.
Такой вот ирреальной жизнью. Ни знакомых почти никаких, ни желания куда-то
сходить, ни любовника; утром проснешься - идешь на работу, чертишь свои чертежи,
по дороге домой в супермаркете купишь чего-то, сама приготовишь, сама и съешь.
Радио включено постоянно, книжка какая-нибудь; дневник про саму себя кропаешь -
а в ванне чулки замочены. Да еще квартирка в доме у моря, так что в ушах
постоянно волны шумят... Зябкая жизнь! - Она допила свой сок. - Я, наверное,
пустое болтаю, да?
Я молча покачал головой.
Шел седьмой час - "время кофе" закончилось, наступило "время коктейлей". Лампы
под потолком пригасили, и зал погрузился в полумрак. Город в окне зажигал огни.
Заалели фонари и на кранах в порту. В тусклых вечерних сумерках поблескивал
мелкими иголками дождь.
- Не хотите чего-нибудь покрепче?
- А как это называется, если водку с грейпфрутовым соком смешать?
- "Солти Дог"...
Подозвав официанта, я заказал для нее "Солти Дог" и для себя - "Катти Сарк" со
льдом.
- На чем я остановилась?
- Вы сказали - "зябкая жизнь"...
- Да нет, если честно - сама-то жизнь не такая и зябкая, - поправилась она. -
Вот только когда волны шумят - тогда действительно зябко. Въезжала в квартиру -
управдом говорил: "ничего, мол, быстро привыкнете"... Да вот не привыкла.
- Ну, теперь-то моря больше нет.
Она тихонько усмехнулась. Морщинки в уголках ее глаз задрожали едва заметно.
- Ну, конечно. Ну, разумеется. "Моря больше нет" - какая наблюдательность! А мне
и сейчас то и дело слышится, будто волны шумят. Вот как можно сжечь свои уши за
долгое время...
- И потом вы познакомились с Крысой?
- Да. Только я его так не называла.
- А как вы его называли?
- По имени, как же еще! Как и все вокруг, разве нет?
А и действительно, подумал я вдруг. Слово "Крыса" даже как прозвище звучало
слишком по-детски.
- Да, конечно, - сказал я.
Нам принесли напитки. Она пригубила свой "Солти Дог" - и салфеткой стерла
приставшие к уголкам рта кристаллики соли. Салфетку со слабым отпечатком помады
она искусно, двумя пальцами перегнула пополам и положила рядом на стол.
- Для меня он был - как бы лучше сказать... достаточно ирреальный. Вы меня
понимаете?
- Кажется, понимаю..
- Я подумала, что мне как раз и нужна его ирреальность - для того, чтобы
разрушить свою. С первой же встречи с ним сразу так и подумала. Может быть,
потому он мне и понравился... А может, и наоборот - сначала он мне понравился, а
потом я так для себя решила. Что так, что эдак - результат все равно одинаковый.
Пианистка вернулась со своего перерыва, села за рояль и заиграла мелодии старого
кино. Это звучало странно - как если бы к какой-нибудь сцене фильма по ошибке
подобрали не тот музыкальный фон.
- Вот мне и кажется иногда... Может, я таким образом просто его использовала.
Может быть, он самого начала чувствовал это - потому и... Вы так не думаете?
- Откуда я знаю, - пожал я плечами. - Это уже чисто ваши с ним отношения.
Она ничего не сказала.
Молчание длилось секунд двадцать, прежде чем я сообразил, что ее монолог
окончен. Я проглотил остатки своего виски, достал из кармана письма Крысы и
положил на середину стола. Два конверта лежали на столе, и притрагиваться к ним
она как будто не торопилась.
- Я должна это прочитать прямо здесь?
- Забирайте домой, там и читайте. А не захотите читать - так выбросьте.
Она кивнула, взяла письма и спрятала их в сумочку. Легкий металлический звук -
клик! - и замок защелкнулся. Я закурил вторую сигарету, заказал себе второй
виски. Надо сказать, что больше всего я уважаю именно вторую порцию виски. Если
с первым виски успокаиваются нервы, то со вторым приходит в порядок голова. С
третьего же и далее - уже ни вкуса, ни смысла не остается: простое перекачивание
жидкости из рюмки в желудок.
- И только ради этого вы ехали сюда из Токио? - спросила она.
- Да, почти что...
- Очень любезно с вашей стороны.
- Ну, как раз об этом я не думал. Просто у нас с ним так повелось. Поменяй нас в
жизни местами - и он сделал бы точно так же, я знаю.
- Что, он уже оказывал вам такие услуги?
Я покачал головой.
- Да нет. Просто мы издавна надоедаем друг другу такими вот "ирреальными"
просьбами. И привыкли выполнять их без лишних вопросов. Ну, а как выполнять
ирреальные просьбы в реальном мире - это уже другая проблема.
- Наверное, на свете больше нет таких странных людей!
- Очень может быть...
Рассмеявшись, она поднялась из-за стола и взяла в руки счет.
- Позвольте, я сама за все заплачу. Тем более, что на сорок минут опоздала...
- Если вам так будет лучше - пожалуйста, - я пожал плечами. - Но у меня к вам
один вопрос. Можно?
- Ну, разумеется!
- Вот вы сказали по телефону, что догадаетесь, как я буду выглядеть.
- Ну да, сказала. Так, чисто из настроения...
- И что же - прямо-таки сразу и догадались?
- Моментально, - сказала она.

Дождь хлестал с прежней силой. Прямо в окно отеля заглядывала гигантская
неоновая реклама с соседнего небоскреба. В ее искусственном свете бежали,
сплетаясь, к земле беспорядочные нити дождя. Встав у окна, я посмотрел вниз - и
мне почудилось, будто дождь всеми струями стремится попасть в одну и ту же точку
земной поверхности.
Я плюхнулся на кровать и выкурил две сигареты подряд. Потом позвонил
администратору отеля и попросил забронировать билет на завтрашний поезд. Больше
в этом городе мне было абсолютно нечего делать...
И только дождь все лил до глубокой ночи.

Часть шестая. ОХОТА НА ОВЕЦ - II

1. СТРАННЫЙ РАССКАЗ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ (1)
    Секретарь Сэнсэя, весь в черном, сидел на стуле напротив и, не говоря ни
слова, смотрел на меня. Взгляд его нельзя было назвать ни пытливым, ни
пренебрежительным, ни проницательным. От него не было ни жарко, ни холодно, ни
как-либо еще. Ни одного из известных мне человеческих чувств в том взгляде не
содержалось. Человек этот ПРОСТО СМОТРЕЛ на меня. Не исключаю, впрочем, что
смотрел он не на меня, а на стену у меня за спиной - но поскольку перед этой
стеной сидел я, то приходилось смотреть заодно и на меня.
Человек протянул руку к столу, открыл крышку сигаретницы, вытянул оттуда длинную
сигарету без фильтра, несколько раз пощелкал по ней ногтем, подбивая с одного
конца, и, прикурив от зажигалки, выдохнул дым тонкой струйкой вперед и немного в
сторону. Затем возвратил зажигалку на стол и положил ногу на ногу. За все это
время направление его взгляда не изменилось ни на полградуса.
Выглядел человек точь-в-точь как описывал мой напарник. Чересчур безупречный
костюм, чересчур ухоженное лицо, чересчур длинные пальцы. Если бы не глаза -
холодно-бесчувственные в узких прорезях век, - то была бы внешность ярко
выраженного гомосексуалиста. Но с такими глазами он и на гомосексуалиста не
походил. Он выглядел никак - а точнее, НИКАК НЕ ВЫГЛЯДЕЛ: не был похож ни на
кого и своим видом не вызывал никаких даже самых смутных ассоциаций.
Вглядевшись в эти глаза, я заметил новые странности. Коричневый цвет преобладал
в них над черным, но по общему темному тону пробегали светло-голубые прожилки.
При этом в левом голубого было больше, чем в правом. Как если бы левый глаз
думал одно, а правый - совсем другое. Пальцы, обхватившие колено, ни на секунду
не прекращали едва заметное шевеление. И по сей день преследует меня видение:
все десять пальцев вдруг отделяются от этих рук и крадутся ко мне, подбираясь
все ближе и ближе... Очень странные пальцы. И вот эти странные пальцы медленно
протянулись к столу и затушили, смяв в пепельнице, скуренную лишь на треть
сигарету. В бокале не спеша таял лед; было видно, как прозрачная вода постепенно
смешивалась с грейпфрутовым соком. Соотношение было явно не в пользу сока.
В комнате стояла совершенно загадочная тишина. Бывает тишина, какую встречаешь,
заходя внутрь огромного дома, - тишина слишком большого пространства со слишком
малым числом людей. Тишина же, царившая в этой комнате, была еще необычнее.
Неприятно-тяжелое, давящее безмолвие. Мне показалось, что тишину вроде этой я
уже где-то раньше встречал. Но чтобы вспомнить, где именно, требовалось время.
Точно старый альбом, страницу за страницей я перелистывал свою память - пока,
наконец, не вспомнил. Тишина, разбухающая от предчувствия Смерти. Воздух,
плотный от пыли и серьезности происходящего.
- Все умирают, - не сводя глаз с моего лица, негромко произнес человек. Таким
тоном, словно прочитал мои мысли и теперь комментировал их. - Все живое
когда-нибудь становится мертвым.
Сказав это, он снова погрузился в молчание. За окном, как безумные, отчаянно
скрежетали цикады. Я живо представил, как каждая из миллиона козявок издает
своим тельцем этот дикий, отчаянный зов в надежде вернуть прошедшее лето и
вместе с ним - свою уходящую жизнь.
- Насколько мне позволяют возможности, я намерен говорить с тобой откровенно, -
вдруг снова произнес он. Речь его сильно смахивала на подстрочный перевод
официального документа. - Но "говорить откровенно" - еще не означает "говорить
правду". Откровенность и Правда - все равно, что нос и корма судна, выплывающего
из тумана. Вначале появляется Откровенность, и лишь в последнюю очередь глазам
открывается Правда. Временной интервал между этими двумя моментами прямо
пропорционален размерам судна. Большому выплыть сложнее. Иногда это получается
уже после того, как закончилась жизнь наблюдающего. Поэтому если, несмотря на
мои усилия, Правда тебе все-таки не откроется - ни моей, ни твоей вины в том
быть не должно.
Даже не представляя, что на это ответить, я молчал. Он убедился, что молчание
должным образом соблюдается - и продолжал свою речь.
- Ты же прибыл сюда как раз для того, чтобы судно выплывало как можно быстрее.
Нам с тобой предстоит ускорить движение судна. Поэтому будем говорить
откровенно. И, таким образом, еще на шаг приблизимся к Правде.
Откашливаясь, он на пару секунд отвел-таки взгляд: с моего лица - на свои
пальцы, теперь уже поглаживавшие подлокотник дивана.
- Подобные объяснения, однако, слишком абстрактны. Поэтому поговорим о реальных
проблемах. Например, о твоей рекламе для страховой компании П. Я думаю, ты уже
слышал об этом?
- Кое-что слышал.
Он кивнул. И, снова выдержав паузу, продолжал:
- Как я предполагаю, ты был весьма уязвлен. Любой почувствует себя неуютно,
когда уничтожают то, что он создавал, не жалея времени и сил. Тем более, если
речь идет о хлебе насущном. Да и реальные убытки, надо думать, понесены немалые.
Я правильно понимаю?
- Совершенно правильно, - подтвердил я.
- Вот об этих реальных убытках я и хотел бы услышать от тебя самого.
- Ну, убытки - это постоянная опасность в той работе, которой мы занимаемся. Сам
характер работы никогда не исключает того, что готовый рекламный макет может
быть изъят из печати - из-за какой-нибудь мелочи, которая не понравилась
клиенту. Но для такой маленькой фирмы, как наша, это - смерти подобно. Чтобы
уберечься от такого риска, мы производим макет в полном, стопроцентном
соответствии с пожеланиями заказчика. Грубо говоря, каждую строчку текста мы
выверяем в присутствии клиента. Только этим мы и можем себя хоть как-то
обезопасить. Не самая веселая работа, конечно; но такого нищего волка, как мы,
только ноги и кормят...
- Ну, все когда-нибудь с этого начинали, - подбодрил секретарь. - Следует ли
понимать тебя так, что, приостановив выпуск журнала, я повергаю твою фирму в
глубокий финансовый шок?
- В общем, именно так. Журнал уже отпечатан и разброшюрован. За бумагу и печать
нужно кровь из носу расплатиться в течение месяца. Пл