овека  говядиной,  если от этого зависит, жить  ему  или
умереть. Что тут говорить? И ты нам говорил про великого святого Вишвамитру,
что,  когда  на всей  земле был страшный  голод,  святой не  выдержал и съел
собачье  мясо, потому что высший Закон предписывает сохранять жизнь. Так что
тут говорить?
     --  Я понимаю, Гаруда.  Почему  ты  прямо не  скажешь,  что у  тебя  на
уме?--спросил Пранешачария, утомленно складывая рукопись.
     --  Нет  у  меня  на  уме  ничего  потаенного,--   пробормотал  Гаруда,
уставившись в пол.  Неожиданно он простерся у ног Ачарии, потом  поднялся  и
спросил:  --  Кто  вызволит моего Шьяма из  армии,  достопочтенный Ачария? И
скажи мне, кто, как не сын, должен совершать обряд по мне, когда я умру? Так
если ты позволил бы, я...
     И в этот самый миг в комнату вошел Лакшман и стал рядом с Гарудой.
     Жена Лакшмана, Анасуйя, вернулась в этот день домой в слезах: украшения
ее родной сестры теперь в чужих руках, сестра и погибла из-за этой проклятой
шлюхи Чандри. Она оплакивала и Наранаппу--он же, в конце  концов, был  сыном
ее дяди по матери. Был  бы жив дядя, была бы жива сестра, не навел бы Гаруда
колдовство на Наранаппу, от которого  он, бедный, ума лишился,-- да разве он
бы выбросил на ветер  такие деньги?  И не умер бы  он как бездомный бродяга,
нет! А сейчас лежит без погребения и некому совершить  обряд. От этих мыслей
Анасуйя зарыдала в голос:
     -- Великий боже, что  бы ни натворил он при жизни, как можем уничтожить
мы узы крови между нами?
     Но  тут она  заметила  Лилавати,  свою  дочь,  коротконогую  толстуху с
золотым кольцом в  ноздре  и жирным  красным кружком на лбу.  Сердце Анасуйи
сразу отвердело.
     -- Шрипати сказал, когда вернется?--в десятый раз вопросила она дочь.
     -- Я не знаю,--тупо пробурчала Лилавати.
     Анасуйя  пристроила   дочь  замуж   за   сироту   Шрипати,   а  кровный
родственничек  Наранаппа  сбил  зятя  с толку, развратил его. Как  змея, что
пожирает свои же  яйца. И  что он там напел  в уши  ее зятю?  Шрипати вообще
перестал  появляться в  аграхаре,  в месяц  раза два домой заглянет,  и все.
Таскается  из  города в  город  за  труппой бродячих актеров, водит дружбу с
юнцами из Париджатапуры. А тут Анасуйя узнала через жену Дургабхатты, что он
еще с проститутками  связался. Анасуйя давно говорила, что Шрипати добром не
кончит, а когда  она вызнала, что он потихоньку  к Наранаппе  бегает,  стало
ясно: по плохому пути пошел. Кто знает, какие ужасные вещи ему давали есть и
пить  в  том доме?  И  кто может устоять перед Чандри, перед атой сучкой?  И
Анасуйя решила, что дочери пора проучить блудного зятя.
     -- Когда  он  захочет--ты  ему не разрешай,-- внушала  она  Лилавати,--
завяжи сари  потуже между ног,  вот так,  к спи в сторонке, так  он  быстрее
поймет, что к чему.
     Лилавати во всем послушалась матери.
     Когда  муж ночью  обнимал  ее, она поднимала крик на весь дом, бежала к
матери жаловаться,  что  он укусил или ущипнул  ее,  а потом вообще  перешла
спать в материнскую комнату.
     Шрипати не понял, что к  чему. Приемы Анасуйи на него не подействовали,
хотя в свое время  она с успехом применила их к собственному мужу и обломала
его.
     Шрипати срезал с  макушки ритуальный брахминскии  клок длинных волос  и
коротко остригся, как  Наранаппа.  Накопил  денег, купил карманный  фонарик.
Завел  при-  вычку  шататься  ночами  вокруг  аграхары,  насвистывая  что-то
неприлично веселенькое.
     Лакшман  вернулся домой  и  сразу  повалился на  постель,  изнеможенный
голодом  и  жарой.  Он выглядел  вконец  замученным: тощее тело, истрепанное
малярией, ввалившиеся глаза--человек, дни которого сочтены.
     Анасуйя не дала ему даже отдышаться:
     -- Разве Наранаппа не сын моего дяди по матери? Пускай он отступник. Но
если до его мертвого тела дотронется человек низкой касты, я этого позора не
переживу. У Пранешачарии  чересчур уж доброе  сердце. А  Гаруда способен всю
аграхару  слопать, он всех  перехитрит, он не  такая тряпка, как ты. Получит
разрешение на похоронный обряд и все драгоценности захапает.  Сита их носить
будет, она и сейчас ходит с задранным носом. Бог уже один раз покарал их  за
корыстолюбие; а иначе почему бы это их Шьям удрал из дому и в армию пошел? И
эти  люди еще  поносят  Наранаппу, моего родственника,  сына  дяди  моего; э
откуда известно, что  их собственный сынок не потерял касту в этих казармах,
а? Пока ты  тут лежишь, Гаруда  сбегает  к  Пранешачарии и уговорит его.  Ты
должен пойти к  Пранешачарии тоже. Вот  валяешься как бревно, а этот пролаза
уже там; я ли не знаю?
     Анасуйя подозрительно оглядела  веранду и  задний Двор  дома  Гаруды  и
вытолкнула мужа на улицу.
     Гаруда  приплел  в неописуемую ярость при виде тощей фигуры, неожиданно
появившейся рядом с ним, нелепой, как дикий медведь, влезающий в храм, когда
идет богослужение Шиве. Лакшман, задыхаясь, плюхнулся на пол. Одной рукой он
прижимал  свой торчащий  живот, другой  упирался в  пол, чтоб  не свалиться.
Гаруда смотрел на него  уничтожающим взглядом. Побирушка  из,  побирушек, из
скупердяев  скупердяй,  собственную  мать   обворует,  не  моргнув,  слизняк
ненавистный,  но  Гаруда  молчал  --  перед  ним  сидел Пранешачария. Скупей
Лакшмана  нет брахмина  в аграхаре,  кулак каменеет, если в нем медяк зажат,
ложку масла не купит волосы смазать. Кто ж этого не знает? Когда жена доймет
его вконец, он встает пораньше и топает четыре мили в лавку к Камату-гоанцу.
     -- Что, Камат, свежее масло из сезама есть у тебя? Ничего масло? Почем?
А не прогорклое оно? Дай-ка попробовать!
     За  болтовней  он  сложит руки лодочкой,  зачерпнет масла,  делает вид,
будто нюхает, и говорит:
     --  Масло  ничего,  да вот очищено  неважно.  Ты дай мне  знать,  когда
получишь свежее, нам банку масла нужно в дом.
     А сам мажет маслом голову.
     Потом запускает свои  лапы в мешок с красным перцем, спрашивает цену, а
потихоньку целую пригоршню в сумку пересыпает.
     От Камата целую  милю  тащится в лавку к  Шеною. Там он начинает ругать
Каматовы  товары   и  тоже  прихватывает  немножко  масла,  чуть-чуть  того,
чуть-чуть сего. Или рыщет по чужим  садам, подбирает  банановые листья, дома
сушит их и плетет корзиночки на продажу, на пару медяков продаст--и доволен.
Угощения выжидает, как стервятник, и все боится что-то прозевать. Теперь он,
конечно, только и думает что  о золоте. Ну, как дело ни повернется, а золота
Лакшману не видать.
     -- Нараяна, Нараяна,-- отдувался Лакшман.
     Он обтер потную грудь и брякнул без долгих приготовлений:
     --  Ачария, почтеннейший. Если это  не против Закона, я тоже не против.
Наранаппа  был женат на сестре моей жены, верно? Значит, по праву я и должен
совершать обряд. И никто другой.
     Лакшман закрыл глаза.
     Гаруда просто ошалел от неожиданности. Что ж ему-то делать?
     -- Если в том вопрос, кто вправе совершать обряд,-- что ж тут говорить?
Ты и совершай. Для того мы рождаемся брахминами, чтобы брать на себя скверну
других. А  вот золото--золото придется  передать в суд. Или,  как  решено  в
Дхармастхале, мне вручить.
     Пранешачария встревожился. Значит, если даже решится дело с  похоронами
Наранаппы,  возникнет  новое осложнение--золотые  украшения, с  которыми все
будет куда  хуже. Пранешачария чувствовал, как с каждой минутой все тяжелеет
бремя  его  ответственности.  Вызов,  брошенный ему Наранаппой,  раскрывался
перед   ним   в   нарастающей   огромности.   Тривикрама,   подумалось  ему,
Тривикрама...
     Бог Вишну  некогда явился в обличье карлика  Ваманы к надменному демону
Бали со скромной просьбой -- даровать ему три шажка земли. Демон согласился,
но  карлик  стал  на  его глазах расти и одним шагом  перемахнул  всю землю,
другим--всю твердь небесную, а  третьим столкнул демона Бали  в мир мертвых.
Тривикрама -- три шага; куда и к чему они могут привести?
     На  веранде  послышались  шаги, и  в  комнату толпой  ввалились  бедные
брахмины.
     Первым вошел Дасачария.  Он погладил  себя  по  животу с  нежностью,  с
которой мать ласкает младенца, и заговорил:
     -- Ачария,  ты знаешь,  я человек больной.  Я умереть  могу, если  буду
долго поститься.  Ты должен найти выход. Тут положение особое, а может быть,
и  правила особые  на  этот счет.  Разреши  нам  принимать пищу до  похорон.
Мертвое тело все лежит  в аграхаре, а через денек начнет разлагаться.  Запах
будет. А я  живу  совсем  рядом. Да и другим  плохо придется. Решай, Ачария.
Пускай Гаруда или Лакшман берутся за обряд...
     Он смолк и огляделся. Для Дасачарии  голод  был тем же,  что похоть для
Наранаппы. Сейчас голод делал его великодушным...
     -- Тебе стоит лишь сказать слово, Ачария. Твое слово для нас--как Веды.
Не нужно  нам  никакого золота. Скажи  слово.  Четверка  брахминов сейчас же
перенесет  тело, и мы сожжем его. А золото  возьми себе, отдай отлить корону
из него и возложи на статую бога Марути. От нас от всех.
     Доброе  чувство  вдруг согрело Ачарию.  Но  у  Гаруды и  Лакшмана сразу
вытянулись  лица.  Гаруда  лихорадочно  искал,  чем  бы  возразить;  но  чем
возразишь против благочестивого предложения--пожертвовать золото Марути?
     -- Пусть наш Ачария поступает, как Закон ему предписывает. Кое-кому это
не  нравится.  Когда  достопочтенный наш  Ачария  найдет  решение,  что  тут
говорить? Сам гуру будет на нашей стороне. А иначе  нас  знаешь что ждет? Мы
должны и доброе  имя  нашего Ачарии  беречь. Что тут  говорить? Не  можем мы
уподобляться людям из Париджатапуры, которые и брахминами зваться неизвестно
имеют ли право...
     Гаруда говорил с  улыбкой и будто во всем соглашался с  Дасачарией. Так
показалось даже Лакшману, который не умел плести словесные узоры.
     --  Идите  все,-- устало произнес  Пранешачария.-- Я найду  ответ, даже
если мне придется заново перечитать все Книги. Я буду бодрствовать всю ночь.
     Совсем  стемнело.  Пранешачария  еще  не  молился  и ничего  не  ел. Он
неспокойно  расхаживал по дому,  выходил на  веранду, возвращался в комнаты.
Увидев на  веранде  съежившуюся  Чандри,  он  велел ей войти  в дом.  Обеими
руками,  как  ребенка, поднял  жену, вынес ее  на  задний дворик, чтобы  она
помочилась, снова уложил, дал ей лекарство на ночь.
     Теперь он мог зажечь керосиновую лампу и засесть за чтение.

V

     Вечером  предшествовавшего  дня   Шрипати  ходил   в  Шринали  смотреть
"Женитьбу Джамбавати", которую играли актеры из Келура. _ Шрипати  ничего не
знал о  возвращении Наранаппы из Шивамоги, не знал о его  болезни  и смерти.
Если бы  знал, он был бы убит горем -- Наранаппа был его единственным другом
во всей аграхаре, да и эту дружбу приходилось хранить в тайне.
     Но Шрипати ничего не знал. Он уже неделю не был дома--свел знакомство с
актером  из  Келура,  который выступал рассказчиком  во время представлений.
Шрипати был с ним неразлучен. Он проводил с актерами  все время, ел вместе с
ними, не пропускал ни единого представления, ложился спать под  утро, а днем
отсыпался или мотался по окрестным деревням, договаривался о представлениях.
Это была неделя счастья--новые знакомства, увлекательные беседы, наполненная
жизнь.
     Сейчас он шел в аграхару, посвечивая себе карманным фонариком, и громко
распевал в страшноватой  темноте  леса. Давно  не  стриженные волосы Шрипати
были  зачесаны  назад,  он  не  стригся,  потому   что  его  новый  приятель
посоветовал  отращивать  волосы,   пообещав   ему  женскую   роль  в   новом
представлении. Не напрасно  давал ему Пранешачария  уроки элоквенции - актер
восхищался прекрасным  голосом Шрипати и четкостью  его выговора. Занятия  с
Ачарией   обогатили  Шрипати   достаточным  знанием  санскрита  и  старинных
эпических сказаний,  так что  он мог свободно играть  в классических пьесах.
Получить  бы только роль,  и он  избавится  навеки  от тягучего брахминского
житья, от вечных  похоронных угощений и поминального  риса, от выклянчивания
подношений.
     Надежды  наполняли Шрипати  ликованием  и теснили страхи  перед  ночным
лесом. К тому же он выпил пальмового вина, которое сразу стало забирать его,
а пение  заглушало пугающее лесное безмолвие. Пара бутылок "тодди", фонарик,
который, к изумлению  деревенских  жителей,  вспыхивал  ярчайшим  светом  от
легкого нажатия на  кнопку,--какие духи, какие призраки посмеют  напасть  на
путника, вооружившегося так?
     Шрипати  приближался   к  Дурвасапуре,   и  тело  его   горячилось   от
предвкушаемого наслаждения. Пускай  жена строит из  себя невесть что--ему-то
что? У него есть Белли. Белли из неприкасаемых; какая разница? Как Наранаппа
говорит, что богиня, что наголо обритая идова--какая разница? А Белли... Кто
из  брахминских девиц--чахлых, безгрудых, изо  рта чечевицей несет  -- может
сравниться с Белли! У Белли такие  округлые бедра, и, когда она с ним, такая
горячая,  страстная,  извивается  как змея.  Она,  наверно,  нагрела  воду в
глиняном горшке перед своей хижиной,  старательно вымылась с  головы до ног,
глотнула  "тодди" из  отцовской бутылки и теперь ждет--горячая, готовая, как
разогретый тамбурин. Белли не  очень черная,  но  и не  светлая, у  нее кожа
цвета  земли, плодородной земли, облитой  ранним  солнцем  и  ждущей семени.
Шрипати так хорошо представил себе Белли, что даже остановился. Он несколько
раз с  удовольствием нажал кнопку,  включая  и выключая фонарик,  повернулся
кругом, освещая лес, попробовал протанцевать, как актеры, игравшие  демонов,
низко приседая, как они, но ушиб коленку и распрямился.
     Лес  был  пуст, только птицы,  разбуженные  светом,  хлопали  крыльями,
устраиваясь  поудобней. Шрипати  еще больше опьянел.  Он  крикнул,  спугивая
птиц.  Как настоящий  актер,  стал  он  одно за  другим  разыгрывать  десять
состояний  души,  которые  искусство  должно  вызывать  в  зрителе:  ярость,
отвращение, ужас, нежность, любовь и прочее.
     Шрипати  воображал себя в разных ролях.  Вот он  играет богиню  Лакшми;
рано утром  она пробуждает  нежной песней  бога  Вишну,  спящего  в  кольцах
огромного змея:
     О, пробудись, Нараяна.
     Проснись, мой повелитель.
     Уж утро засияло...
     Глаза   Шрипати   пощипывало  от   нежных   слез.  А  вот  приближается
божественная птица Гаруда,  на  которой  летает Вишну, и тоже призывает бога
пробудиться:
     Нараяня, проснись, проснись...
     Появляется мудрец Нарада, перебирая струны, он поет:
     Пора вставать, о повелитель Лакшми. '
     Ему отвечает хор птиц, зверей и небожителей:
     Уже сияет утро...
     Шрипати  перешел на танец, стараясь подобрать дхоти  на  манер женского
сари.  Голову  он  кокетливо  склонил набок.  Отличная штука пальмовое вино!
Прямо  ударяет  в голову!  Можно заглянуть к Наранаппе  и еще  с ним выпить.
Шрипати  стал  вспоминать,  в  каких пьесах есть хорошие женские роли...  Во
всех, и  что ни пьеса,  то святой, который  поддается женским чарам. Сколько
есть  прекрасных  женских  ролей! Менака-соблазнительница, которая  помешала
покаянию святого Вишвамитры.  Вот, наверно,  хороша была!  Может  быть, даже
лучше Чандри. Как это никто  не разглядел Белли, глаз на нее не положил; она
повсюду ходит оборванкой,  собирает  навоз. Кто на  нее  смотрит? А с другой
стороны, кто здесь мог разглядеть ее красоту, если брахминский глаз  ничего,
кроме даровой еды, не видит!
     Пранешачария, когда описывает женские чары,  вдалбливает  им, как малым
детям:  "Святой был потрясен  красотой  богини зари, и бог вложил в его уста
слова:  взошла,  как  бедра  расцветшей  женщины,   свежей  после  месячного
очищения... Какая  смелость воображения, какая красота слога,  вслушайтесь!"
Но для  отупелых брахминов это был  просто набор санскритских  слов, которые
можно  ввернуть  в проповедь  при удобном  случае.  А Нагаппа из  Кундапуры,
актер, играющий  королей,-- с какой  силой  и страстью  умеет он произносить
такие слова! Как он говорит: "Гудением пчел, благоуханием жасмина полон этот
сад...  О кто же ты,  красавица,  гуляющая  в  одиночестве, со взором,  долу
опущенным? Ты точно тайною печалью тяготишься, о кто же ты?"
     Шрипати шагал, улыбаясь во тьме.
     Только  два  человека  во  всей  аграхаре понимают, что  такое красота:
Наранаппа и Чандри. Чандри  сама  так прекрасна, ее не с кем сравнить. Пусть
кто-нибудь найдет вторую такую красавицу хоть за сто миль, и я скажу, что он
мужчина. Дургабхатта  знает в этом  толк, но он до  того труслив, что  может
только  решиться смазливую мусорщицу  полапать. Конечно, настоящий  ценитель
красоты-- это Пранешачария, вот он  действительно один  на миллион. Когда он
читает по вечерам Пураны или разъясняет смысл отдельных стихов, самый лучший
актер может  умереть  от  зависти к изяществу его  речи и звучности  голоса.
Пранешачария прекрасно говорит и сам бывает так красив в эти минуты. Ему все
идет:  и  длинная  прядь волос на  макушке, и кастовый знак на лбу--кружок и
черточка. Никто не может так элегантно набросить на себя золототканый  шарф,
как он.  Говорят, у него их  пятнадцать  штук,  преподнесенных  в награду за
победы в ученых спорах с самыми искушенными пандитами Южной Индии. Но сам он
никогда не выставляет свою ученость напоказ.  Бедняга, жена у него калека, у
них не  может быть детей.  Пранешачария  с такой любовью  описывает  героинь
Калидасы--что  же он сам-то  чувствует при этом?  Сам-то он знает, что такое
желание?  Ведь Шрипати в первый раз приник  к Белли на берегу реки, когда он
наслушался стихов  Ачарии, и  в нем вся кровь вскипела. Белли шла с кувшином
воды на голове, ее отрепья распахнулись, и в лунном свете упруго подрагивали
груди  цвета  земли.  Белли  показалась  ему  Шакунталой,  и  плоть  Шрипати
отозвалась на поэзию Ачарии.
     Шрипати свернул на тропинку, сокращавшую путь, и вышел прямо к  хижинам
неприкасаемых под склоном холма. В безлунной  ночи  пылал огонь--горела одна
из хижин. Огонь освещал движения чернильно-черных фигур. Шрипати остановился
поодаль,  прислушался.  Все  было  тихо, никто  не  причитал  и  не старался
потушить  пожар. Шрипати скрылся  за толстым стволом и в недоумении смотрел,
что происходит. Бамбуковые подпорки, крытые циновками и пальмовыми листьями,
ярко пылали в безветренной духоте летней ночи и  очень  скоро сгорели дотла.
Черные  фигуры  разбрелись,  все успокоилось.  Шрипати  подкрался  поближе к
жилищу Белли и негромко хлопнул в  ладоши.  Белли  вышла в одной набедренной
повязке, с голой грудью, с распущенными свежевымытыми волосами, закрывавшими
лицо и плечи, и скользнула в кусты. Шрипати огляделся по сторонам, убедился,
что поблизости нет никого, и пробрался к Белли. Он пощелкал кнопкой фонарика
и обнял Белли.
     -- Нет, пожалуйста, нет. Сегодня не надо.
     Белли  никогда  раньше  так не говорила, и  Шрипати  изумился, но молча
сдернул с нее набедренную повязку.
     -- Не знаю, что это: Пелла и его женщина умерли. Их,  может, злые  духи
извели, а может, что другое...
     Шрипати не вслушивался  в  слова Белли. Она была голая, и он потянул ее
на землю.
     --  Оба  умерли,  так и не  открыли глаз.  Какая-то лихорадка.  Мы  все
испугались, оставили их в хижине и подожгли ее.
     Шрипати сгорал от  нетерпения. Белли что-то там болтала, она  была не с
ним.  Он  шел  к  ней  с  таким  желанием,  а она вздумала  рассказывать про
покойников, про  лихорадку. Раньше она молчала в эти  минуты, трепетала, как
налитой колос под хлещущим дождем.
     Потом Белли затянула узлом свою набедренную повязку и опять заговорила:
     --  Я хочу  тебе рассказать. Я такого никогда еще не видела. С чего это
мышам  и  крысам бегать по  нашим  хижинам? У  нас не бывает еды. Это же  не
брахминские дома.  Крысы являются, как родственники в гости. Ужас!  Падают с
крыш, кружатся, кружатся на месте и подыхают. А  другие мчатся  в лес, прямо
как люди от пожара. Я никогда такого не видела. Наши говорят, нужно привести
кол