самого детства  было  его идеалом,  испытанием,
которым ему  хотелось проверить  свои силы. Он сознательно взял  себе в жены
калеку. Потом он оставил жену у ее  осчастливленных родителей, а сам уехал в
Бенарес учиться. Выучившись, вернулся за 'женой--достигший вершин  учености,
постигший глубины  веданты. Он видел в жене  испытание, которое назначил ему
бог, чтобы проверить, достанет ли у него сил жить самоотречением,-- для этой
цели бог  и  послал ему в  жены калеку. Пранешачария ухаживал  за Бхагирати,
упиваясь сознанием своего особого предназначения. Он готовил ей пищу, кормил
ее с  ложечки, тщательнейшим образом выполнял ежедневные молитвенные обряды,
читал  и  толковал  для брахминов  священные Книги -- непрестанно накапливая
добродетели с тем  же пылом, с каким скупец  копит деньги. В этот месяц было
прочитано сто  тысяч мантр, и все они  сосчитаны,  в следующий месяц еще сто
тысяч плюс  сотня  в  пост, на одиннадцатый день лунного месяца. Он  умножал
свое достояние--миллионы миллионов покаяний, отсчитанных на душистых шариках
четок.
     Как-то в диспуте ученый брахмин задал ему вопрос:
     --    Известно,    что    все    живое    содержит    в     себе    три
качества--самоуглубленность,   действенность,   леность   --  и   что   люди
различаются тем, какое из качеств преобладает в них. Так думаете ли вы,  что
освобождения  от  череды  рождений  и  смертей  может достичь лишь  тот, кто
созерцателен?  Не  означает ли  это  обреченность  людей  иного склада?  Что
остается от надежды, если известно, что желаемое не может быть достигнуто?
     -- В человеке вялой души, в  котором преобладает  тьма,-- отвечал он,--
нет устремленности к освобождению -- это  главное,  что следует  помнить.  А
если  так, то что способен  испытать человек вялой души,  не достигая  того,
чего и не желал он? Нельзя сказать: я желаю быть самоуглубленным по природе,
можно сказать: я углублен  в себя по  природе.  Только душа,  углубленная  в
себя, жаждет единения с богом.
     Пранешачария давно  сказал себе:  "Я углублен  в  себя  по  природе.  Я
родился  таким. Жена-калека  есть  алтарь, на  который  я  приношу  в жертву
все--ради того, чтобы растить в себе добро".
     С этими  мыслями  он  ступил на путь, цель которого -- освобождение.  И
Наранаппу он рассматривал  как  испытание своей  добродетели.  И вдруг,  так
неожиданно, все пошло прахом, и  он опять оказался на  том  же месте, откуда
начинал  в шестнадцать лет. Где же сбился  он с пути? И где путь, который не
ведет на край пропасти?
     Пранешачария поднял жену на руки и, как  каждое утро, понес  ее купать,
хоть  не терпелось выйти из  дому и  узнать, по какому поводу звенят гонги и
завывают  раковины. Обливая жену водой из кувшина, он  с омерзением видел ее
отвисшую  грудь,  рыхлый нос, куцую, скользкую косичку. Оглушительный грохот
лез в уши, и он еле сдерживался, чтобы не завопить: хоть вы уймитесь!
     Впервые  различал  его  глаз  уродство  и  красоту. Он сам ни  разу  не
возжелал  прекрасных женщин, описанных  в священных Книгах. Все запахи земли
казались  ему благоуханием единого  цветка, предназначенного, чтобы украшать
собою кудри  бога.  Женское  очарование  было лишь отблеском прелести богини
Лакшми, повелительницы и  рабыни  бога  Вишну. Один  только бог  Кришна  мог
познать  истину в радости  любовных игр  --  мог  утащить одежду  купающихся
пастушек и оставить их в реке нагими.
     О, теперь Пранешачария хотел все это испытать и сам познать.
     Он вытер  жену  полотенцем, перестелил ей постель, уложил ее и вышел на
крыльцо.
     Гонги  и  раковины так неожиданно смолкли, что Пранешачарии почудилось,
будто он с головой окунулся в глубокую воду.
     Зачем я вышел? Увидеть Чандри? Но Чандри нет.
     А  вдруг  они  бросят его  обе  --  и  та калека  в постели,  и другая,
положившая его ладони на свою грудь? Впервые  в  жизни всем существом ощутил
он холод и сиротство одиночества.
     Брахмины,  разогнав  наконец  грифов,  стадом  полезли  на его веранду,
вопрошающе запрокинули трупно осунувшиеся лица.
     Брахминские  души  стиснул  страх  при виде Ачарии - растерянного  и не
отвечающего на их немой вопрос.
     Ачария видел глаза  брахминов,  сиротские, ждущие глаза,--  они на  его
плечи переложили долг, к которому их обязывала каста.
     Они ждали.
     Всматриваясь в эти глаза, Ачария испытал укор совести, но вместе с  ним
и странную  легкость от мысли о том, что теперь он свободен: он  освободился
от необходимости направлять поступки других, от тягот власти над ними.
     "Что я за человек? Такой же, как вы, душа, понукаемая похотью и злобой.
Не это ли мой первый урок уничижения? Скорей, Чандри, расскажи им, пускай не
думают, что я их гуру".
     Он  осмотрелся.  Чандри   не  было.  Чандри   нигде  не  было.  Урваси,
прекраснейшая небожительница, красота которой внушала стремление к святости,
Урваси, приговоренная жить на земле, неожиданно исчезла,  совсем как Чандри.
А сам Пранешачария боялся признаться. Боялся открыто и прямо объявить, что и
он вкусил от наслаждений Наранаппы.
     Его ладони взмокли и похолодели.
     Впервые  в  жизни  у  него  возникло желание,  такое  знакомое  простым
смертным, соврать, не выдать  себя,  позаботиться о собственном благе.  Не в
силах он был найти в себе отвагу и одним махом погубить уважение и веру всех
этих людей.
     Что  это,   что?   Жалость,  своекорыстие,   привычка,   вялость  души,
обыкновенное   ханжество?   В   голове   вертелась   санскритская   пропись,
затверженная с детства и повторяемая каждый день:  "Я  есть  порок, дела мои
порочны, душа моя порок. Я рожден пороком".
     Нет. Нет, еще одна  ложь. Надо забыть все  заученные слова, дать сердцу
говорить свободно,  как в младенчестве. Ведь, когда он ласкал Чандри, ему не
вспоминалось, что он порочен? А сию минуту он счастлив тем, что Чандри нет и
он  не  опозорен.  Мысли  пробудившегося человека  отличны от  тех,  что  не
осознавались  им. Он осознал себя  и  понял,  что  вел  двойную жизнь. И вот
последствия --  теперь его по-настоящему закрутило в колесе кармы. Есть одно
избавление  от муки--вернуться в  неосознанность, опять обнять Чандри, опять
пробудиться к мукам, опять вернуться  к  ней  за  отпущением. Колесо. Колесо
кармы.  Вот она--жизнь, полная  страстей. Он отрекся  от желаний, но желания
остались в нем.
     Смятенные мысли не воплощались в  слова - Пранешачария резко повернулся
и молча ушел в дом.
     Брахмины продолжали ждать.
     Пранешачария ступил в молельню. Привычно возглашая одно за другим имена
бога, он следовал течению своих мыслей.
     ...Если  ничего не  рассказать, если тайна  будет  обжигать,  как угли,
схваченные  голыми руками, он больше никогда не сможет взглянуть в лицо богу
Марути, не сможет с чистым сердцем ухаживать за беспомощной калекой...
     -- О боже, вразуми... а  вдруг  там появилась Чандри! Возьмет и  все им
выложит?
     Он в  страхе выскочил на веранду. Брахмины сидели в тех же позах, грифы
возвратились на крыши.  Ачария закрыл глаза, набрал полную грудь воздуха, но
губы его выговорили совсем другое:
     -- Я в сомнении. Я не  смог вымолить у Марути ответ. Я ничего не  знаю.
Поступайте, как велит вам сердце.
     Брахмины разом охнули.
     -- Да как же это может быть!--воскликнул Гаруда.
     Дасачария, днем раньше плотно поевший, сегодня был полон сил.
     -- Пошли в Каимару, посоветуемся с пандитом Суббанначарией!-- предложил
он.-- Я не  к тому это говорю,  что он  знает, а наш Ачария-- нет. Но что-то
надо  делать! Ну а  если и  каимарский пандит  не  поможет--пойдем к  самому
свами.  Сколько же  торчать нам в аграхаре не евши, в вонище этой! Заодно  и
гуру  поклонимся.  А  в тринадцатый день  у  свами  в монастыре должно  быть
большое моление.  Тамошние брахмины и  накормят нас. Где лежит покойник, там
есть не положено, а в Каимаре почему нельзя? Так как, пошли?
     -- Пошли!--согласились брахмины.
     Лакшман припомнил, что Венкан из Каимары собирался купить у него  сотню
плетенок и тысячу банановых листьев. Можно прихватить с собой товар.
     У Гаруды были дела с гуру.
     Пранешачария облегченно вздохнул -- с него сняли тяжкий груз.
     Довольный, что его послушались, Дасачария заговорил опять:
     -- У нас дня три уйдет, не меньше, а оставить женщин и  детей нам не на
кого, так давайте отправим семьи к родне!
     Брахмины согласились и с этим.

IV

     Дургабхатта  до самого дома не  переставал ругаться-  ну  брахмины,  ну
выродки,  такие с собственной  вдовой мамашей переспят, ну и  попал же  он в
компанию! С  руганью  он  вывел буйволов, запряг  их в  повозку, забрал  все
семейство   и  покатил  в  деревню   к  тестю--подальше  от   аграхары  этой
оскверненной!  Лакшман  упаковал  банановые  листья  и  плетенки.  Дасачария
запасся  на дорогу  рисом, быстренько помог собраться жене и детям, да еще и
безумную Лакшмидевамму снарядил к родне Лакшмана! Но когда брахмины, готовые
в  путь,  зашли за Пранешачарией, выяснилось,  что жена его вступила в  дни,
когда женщина нечиста.
     -- Я с вами не могу идти,-- сказал Ачария.-- Не на кого оставить жену.
     Брахмины не стали уговаривать  его. Повернулись и торопливо зашагали по
каимарской дороге, больше не обращая внимания ни на каких грифов.
     Дневная  жара начала спадать,  когда они добрались до Каимары. Брахмины
вымылись, повязали чистые обрядовые шнуры, нарисовали на лбах кастовые знаки
сандаловой пастой и предстали перед Суббанначарией.
     - Прежде всего вам следует принять пищу,-- изрек пандит.
     Изголодавшиеся  брахмины  так  и  набросились на  дымящийся рис с круто
наперченной подливкой и безостановочно ели до тех пор, пока пища не дошла до
Высшего Начала в их желудках.
     Ослабевшие, осоловевшие  от  сытости,  брахмины  приготовились  внимать
словам Суббанначарии.
     Астрологу   Суббанначарии   требовалось  прежде   всего   уточнить,   в
благоприятный ли миг испустил Наранаппа  дух или в  неблагоприятный, а уж  в
зависимости от этого решить, какие обряды нужны для похорон. Он вздел на нос
очки,  разостлал  перед  собой  карты  звездного  неба  и таблицы;  закончив
расчеты, он бросил горсть морских ракушек и что-то проверил по ним.
     -- Неблагоприятно,--заключил он.
     Неодобрительно  покачивая  головой,  Суббанначария оглядел брахминов  и
вопросил:
     -- Как вы можете ждать решения от меня, если сам Пранешачария не знает,
что делать?
     Дасачария возликовал в душе: значит, есть надобность идти в  монастырь,
а там большое моление -- и брахминов щедро угостят.
     -- Ночь на дворе,-- сказали каимарские брахмины.-- Переночуйте у нас, а
утром пойдете дальше.
     Предложение было принято с радостью.
     Однако наутро Дасачария не смог подняться. Он весь горел и едва ворочал
языком.
     -- Должно быть, переел вчера,--сказал Гаруда.--  Должно быть, с животом
неладно у него.
     Брахмины  победнее  пожалели,   что  бедному  человеку  не   достанется
монастырского угощения.
     Дасачарию оставили в Каимаре, а остальные позавтракали холодным рисом и
простоквашей  и вышли в путь  в  другую  аграхару, за двадцать миль. Там они
поели  и  заночевали,  а наутро встать не  смог  Падманабхачария.  В  дороге
измотался,  решили  брахмины и  заспешили дальше  --  до монастыря было миль
десять, не  меньше.  Подходя  к  монастырю,  они  заслышали уханье  большого
барабана, возвещавшего начало полуденного моления.

V

     В  аграхаре  не  осталось  никого, кроме  Пранешачарии, его беспомощной
жены,  ворон и  грифов. Пранешачария  чувствовал  себя  потерянным.  Исчезли
привычные  звуки.  Тишина давила. Убийственный смрад лез в  ноздри  с каждым
вдохом,  не  давая   забыть,  что   рядом  гниют  человеческие  останки,   а
стервятники, заполонившие крыши,  терзали душу предзнаменованием  новых бед-
Пранешачария  вошел в  молельню и передернулся  от  омерзения:  на  середину
комнаты  выскочила  крыса,  завертелась  на  месте,  да еще  против  часовой
стрелки,  что  не  к добру, и тут  же сдохла.  Пранешачария брезгливо поднял
крысу за кончик  хвоста  и швырнул грифам.  Воронье разоралось так,  что ему
пришлось  выйти  и  разогнать  птиц.   Солнце  ослепляюще  жгло   полуденное
безмолвие.
     Пранешачария не  мог  дольше терпеть  мук  голода. Он  нарвал  бананов,
искупался в реке,  перебрался на  другой берег и, усевшись  в тени, съел их.
Голод утих. Пранешачария вспомнил темноту, Чандри, бананы из ее рук.
     Может  быть, сострадание подтолкнуло  его к  Чандри?  Вряд ли. Звериная
похоть  его  тела, затаившаяся под  личиной  жалости  и  сострадания,  долго
усмирявшаяся добродетельным  житьем,-- это она, как голодный тигр, вырвалась
на волю...  Едва  Чандри приникла к нему, дикий зверь мгновенно стал собой и
ощерил  клыки.  Что  говорил  Наранаппа:  "Поживем--увидим,  чья  возьмет...
переспишь  еще  с  рыбачкой,  от которой  несет  рыбой". И  еще  говорил ему
Наранаппа   о   том,   как   все   плоды   наших   поступков   оборачиваются
противоположностью  нашим намерениям.  Нет, не из-за Наранаппы, а из-за него
само  го--из-за  его гордыни, из-за  его  поступков--все  пошло  кувырком  в
аграхаре.
     Ему  же рассказывали про молодого брахмина, который наслушался описаний
красавицы  Шакунталы  и  прямо  на  берегу  реки  переспал  с  неприкасаемой
девчонкой.
     Воображение   Ачарии  сразу  выстроило  перед  ним  всех  неприкасаемых
девушек, существования которых он до  сих пор и не замечал. Теперь он каждую
раздевал и разглядывал одну за другой. Которая же из них? Которая из них так
распалила молодого брахмина? Белли, да наверняка же Белли! Ачария представил
себе юную смуглую грудь Белли, и его обдало жаром.
     Какой  стыд! Как Наранаппа  насмехался  над  ним: хочешь  быть  хорошим
брахмином, зубри Веды и  легенды о святых, но не вчитывайся, не отзывайся на
давние страсти.
     Его ученость, его привычка вызывать в себе сострадание таили опаснейшую
искру, которая не угрожала тупицам. Усмиренный  было тигр вырвался на волю и
с рычанием обнажал клыки...
     Белли.  Руки  его жаждали  заполниться ее  грудями,  все  его  существо
рвалось к новым ощущениям. Он и не жил даже до сих пор,  он просто делал то,
что считал назначенным себе, бубнил одну и ту же нудную мантру, а жизни и не
знал...  Жизнь--это  риск,  рывок.  Столкновение  с  неизведанным, слияние в
лесной непроглядности.  Он думал, что жизнь -- исполнение поставленной  себе
цели, а  оказалось, что  она невиданное, неожиданное,  входящее, как грудь в
ладонь.  Может  быть, как непрошенно  коснулась его  женщина  во  мгле,  так
Наранаппы бог  коснулся? Твердое семя тихонько напитывается дождевой влагой,
пробуждается от нежного нажатия почвы и выбрасывает из  себя росток. Если бы
семя упорствовало, оно бы просто иссохло.
     ...До Чандри и я был сухим семенем. Наранаппа упорствовал, а я старался
переупорствовать  его. Но раз желания моей  плоти естественно  движут  мной,
даже когда  я верю,  будто  от них отказался, почему же  не может вот так же
коснуться меня бог, сам, без моего стремления к нему?..
     Куда  девалась  Чандри? Сидит  в  доме  и  сторожит  труп?  Как же  она
выдерживает смрад?--забеспокоился он.  Пранешачария прыгнул в реку и поплыл.
Плыть бы так без конца, мечтал он, просто вечно плыть в прохладной  воде. Он
припомнил, как мальчишкой удирал  от матери на речку.  Подумать  жб, столько
лет прошло, а в нем  еще живы мальчишечьи желания. Чтобы мать не догадалась,
накупавшись, он долго обсыхал на горячем песке, а  потом мчался  домой.  Что
может  быть  лучше этого--наплаваться и  поваляться на  песке?  Не  хотелось
возвращаться в  аграхару. Он выбрался на  берег  и  растянулся на солнце. Он
сразу высох под  полуденными лучами  и почувствовал, как начинает  припекать
спину.
     Он  вскочил  на ноги и, как животное, нюхом  находящее дорогу, вошел  в
лес, где вчера был с  Чандри. В лесу и в полдень было прохладно и  сумрачно,
кусты уходили в гудящий от насекомых полумрак. Пранешачария остановился там,
где  вчера  переменилась  вся его жизнь. Зеленая  трава еще хранила форму их
тел. Он  присел на корточки, он,  как дурак,  выдергивал травинки, обнюхивал
их.  Пранешачария  выбрался  из смертного смрада  аграхары --  запах  травы,
влажной  земли  на корнях привел его  в исступление. Его  руки  тянулись  ко
всему,  что  можно выдернуть  из земли  и  понюхать.  Он  наполнялся земными
запахами.  Сидение  под  деревом, в  тени,  тоже стало свершением, заслугой.
Быть,  просто быть. Быть во  всю мочь.  Горячие солнечные  лучи, прохлада от
травы, зелень, цветы. Острая полнота ощущений--тепло, прохлада.  Ни желаний,
ни добродетелей.  Не карабкаться,  не  тянуться,  не  рваться.  Принимать  с
благодарностью. Зеленый усик  торкнулся  в его руку. Он потянул, но длинная,
плотная  лиана  не поддавалась.  В  отличие от  травы лиана  цепко держалась
корнями за твердую землю. Пранешачария уселся поплотней и стал тянуть обеими
руками, половину лианы оборвал, но все-таки выдрал корень и глубоко втянул в
себя  его  запах. От  корня  пахло всем: жарой, прохладой,  земной  влагой и
небесным простором. Он отбросил корень, полной  грудью вобрал в себя дыхание
леса и  застыл... Снова  прыгнул  в воду, поплыл против течения до глубокого
места, где вода была  ему под подбородок, и встал  там на ноги. Он  стоял, а
рыбешки щекотно тыкались то ему под мышки, то в ребра, то между ног.
     -- Ах-ха-ха,--по-мальчишечьи хихикнул Ачария и поплыл к берегу.
     Выбравшись на песок, он снова лег на  солнце, но вспомнил, что подходит
время кормить жену, и заторопился в аграхару.
     Вид аграхары, ворон и грифов был как удар в лицо.
     Жена  не открыла глаза, когда  он вошел. Лицо  ее  пылало.  Что  с ней?
Лихорадка? Но он же не может прикоснуться к женщине в ее нечистые дни... Ах,
да что тут!-- спохватился он, негодуя на себя за колебания.
     Он положил ладонь на ее лоб -- лоб горел. Он испугался. Намочил тряпку,
положил жене  на голову, откинул одеяло и внимательно осмотрел ее.  На левой
стороне  живота вспух черный волдырь. От этого у нее  жар? А Наранаппа не от
этой болезни умер?
     Пранешачария  поспешно  истолок  лекарственные  травы, залил  кипятком,
остудил  и,  раскрыв жене  губы,  пытался  влить лекарство,  но оно вытекало
обратно.
     Что с ней? Что делать?-- думал он, вышагивая по комнате.
     Вороны и  грифы  подняли  невообразимый  гам,  тяжкий  смрад  не  давал
собраться с мыслями.
     Пранешачария выбежал на задний двор и остановился, в беспамятстве глядя
перед  собой.  Он  перестал  замечать  ход  времени.  Завечерело,  когда  он
понемногу  начал приходить в себя. Птицы  улетели, стало  полегче,  и  он  с
отчаянием вспомнил, что все  это  время жена  пролежала одна,  в горячке. Он
зажег  фонарь  и  окликнул ее.  Жена  не  ответила.  Казалось, будто  тишина
сгущается.  Внезапно  ее  разорвал пронзительный крик. Он оцепенел.  Долгий,
душераздирающий,  горестный  крик  впивался ему  в душу.  Потом--тишина, как
темнота после вспышки молнии.
     Он не выдержал. Не разбирая дороги, он  бежал  к дому Наранаппы  и звал
Чандри:
     -- Чандри! Чандри!
     Ответа  не  было. Он  ворвался в  дом.  Темно.  На  кухню.  Никого.  На
лестницу--и тут вспомнил; наверху труп. Его охватил необоримый страх, как  в
детстве, когда он боялся войти в темную комнату.
     Он убежал домой.
     Коснулся рукой лба жены -- лоб был холодным.
     ...Пранешачария  добрался  до Каимары глубокой ночью.  Подходя  к  дому
Суббанначарии, он столкнулся с четырьмя местными брахминами.  Их головы были
покрыты мокрыми дхоти--они  совершили  омовение и вымыли свои одежды, предав
огню тело Дасачарии.
     Пранешачария  привел  брахминов в аграхару, и с их помощью еще  до зари
был зажжен погребальный костер его жены и совершен обряд.
     -- В аграхаре  есть еще одно мертвое тело,-- сказал  он брахминам,-- но
его