стила и откусила банан.
     -- В конце концов это меня не касается,-- утешила она себя.
     Настырные грифы снова  и  снова слетались в аграхару и рассаживались по
крышам.  Брахминам снова  и снова приходилось дуть  в раковины  и колотить в
гонги. Уже вечерело, а битва все шла, и Пранешачария все не возвращался.
     Надвигалась ночь. О ней было страшно подумать.
     Наступила темнота, и грифы улетели.

Х

     Пранешачария отчаянно вымаливал божью  милость, молил бога открыть ему,
в чем истина.
     -- О  Марути, труп уже разлагается, а  мы не можем предать его огню без
обряда; что нам делать, сколько еще мучиться?-- вопрошал Пранешачария.-- Дай
знак цветком слева, если нельзя выполнить обряд,-- умолял Пранешачария.
     Пранешачария уговаривал бога. Пел ему любовные песнопения  -- бог был в
них ребенком, возлюбленной,  матерью. Потом припомнил иные песнопения--в них
говорилось о недостатках бога.
     Марути,  бог-обезьяна  в человеческий рост, оставался  недвижим,  вечно
держа на раскрытой ладони гору,  поросшую корнями жизни, которую он доставил
смертельно раненному Лакшману, брату Рамы, во времена "Рамаяны".
     Пранешачария простерся перед статуей, прильнув к земле всем телом.
     Быстро темнело. Наступила ночь.
     Разубранный цветами  Марути не шелохнулся в колеблющемся свете масляных
ламп. Ни знака цветком слева, ни цветком справа.
     --  Я не нашел ответа в  Книгах, я не получил  ответа здесь;  значит ли
это,  что  я,  недостоин?-- сомневался Пранешачария.-- Как  же я  вернусь  к
людям,  которые верят  мне?-- терзался Пранешачария.--  Ты нарочно,  нарочно
мучишь меня!-- попрекал он бога.
     Мрак совсем сгустился--непроглядный мрак новолуния.
     -- Марути!-- снова обратился Пранешачария  к  богу.-- Сколько же будешь
ты  испытывать меня? Ты не забывай --  там же мертвое тело лежит, и  оно уже
разлагается...
     Неподвижный, неумолимый  Марути  неотрывно рассматривал  гору на  своей
ладони.  Пранешачария  вдруг  вспомнил,  что пора давать жене  лекарство. Он
встал на занемевшие ноги и медленно вышел из храма.
     Едва  он  отошел,  как  ему  в  лесной  темноте  послышались  шаги.  Он
остановился.
     -- Кто там?--Пранешачария замер в ожидании. Звякнул невидимый браслет.
     -- Это я...--смущенно прошептала Чандри.
     Пранешачария тоже смутился: он--и  вдруг наедине с  женщиной, в  ночном
лесу... Не зная, что сказать, снедаемый чувством стыда за бесплодность своих
стараний, он пробормотал:
     -- Марути... Марути...
     Сердце  Чандри переполнилось  жалостью  от этого  негромкого  грустного
голоса.  Бедный,  бедный.  Измучился, изголодался, целый день не выходил  из
храма--и все это из-за нее! Бедный брахмин! Чандри захотелось припасть к его
ногам в знак благодарности.
     И в следующий  миг она скользнула к  его ногам. Было темно, непроглядно
темно,  Чандри  прижалась не к  земле у ног  брахмина, а  с  силой уткнулась
грудью в колени Пранешачарии. От резкого  движения на ней  лопнула  ее тугая
блузка.  Заливаясь горячими слезами сострадания к нему, никогда, наверно, не
знавшему радостей женского тела, слабея от  мысли, что и у нее нет никого во
всей аграхаре, кроме этого вот человека, Чандри обвила руками ноги Ачарии.
     Пранешачария  дрогнул  от  непривычного  ощущения упругой  наготы,  но,
растроганный порывом Чандри,  протянул к  ней руки в благословляющем  жесте.
Отыскивая в  темноте  голову женщины,  он  скользнул  ладонями по пылающему,
мокрому от слез лицу,  запутался в густых шелковистых прядях, и санскритские
слова застряли в  его горле, сжавшемся от наслаждения.  Чандри  стиснула его
ласкающие руки и, не отпуская, поднялась с земли. Она провела  его руками по
своему лицу, по шее, прижала к оголенной груди.
     Впервые в жизни  легли ладони  Пранешачарии  на  нежную женскую грудь с
твердеющими сосками. Пранешачария почти лишился  чувств.  Он сжал их  как во
сне  и пошатнулся. Чандри  тесно прильнула  к нему всем телом и  потянула на
землю. Голод,  муки которого Пранешачария  не замечал до  тех пор,  вспыхнул
пожаром.
     -- Мама!-- по-детски жалобно простонал он.
     Чандри притянула его к себе, достала банан, завязанный в краешек  сари,
сорвала кожуру и  сунула банан ему в  рот. Потом она сняла сари,  расстелила
его на земле и легла, обнимая Пранешачарию и заливаясь слезами.

     Часть вторая

     Ачария очнулся за полночь.  Его голова  лежала на животе Чандри, пальцы
Чандри ласкали его лицо, уши, перебирали волосы.
     Он  раскрыл глаза, ощутил  свое тело,  как будто ставшее чужим, и  стал
расспрашивать себя: кто я, где я, как я здесь очутился, почему темно, что за
лес и кто эта женщина?
     Ему казалось,  что  время  пошло в  обратном направлении,  что он опять
малыш,  что он набегался  и заснул рядом с мамой. Он в изумлении озирался по
сторонам.  Как  развернутый  хвост  павлина, простиралось  над  ним  небо  в
немеркнувших звездах.  Созвездие Семи Мудрецов, похожее  на  ковш. Рядом  со
звездой  премудрого  Агастьи  застенчиво  мерцала  Арундати--символ  женской
преданности.
     От земли  тянуло травянистым запахом  и  сыростью,  пахли небесно-синие
цветы лесной  вишнукранти  и дикой  сарсапарилы, плыл  крепкий  дух женского
пота. Ночь, звезды,  неподвижные очертания древесных крон. Может, снится? Он
протер  глаза  и в тревоге  подумал, что совсем не помнит, как попал в лес и
куда ему нужно было идти.
     -- Чандри,-- произнес он.
     Все сразу  встало  на  свои  места. Тихий  лес  и  темнота  наполнились
таинственными перешептываниями. Донесся шорох из-за куста, внезапно ставшего
похожим  на  колесницу,  роем  закружились   светлячки.   Он   всматривался,
вслушивался, пока его глаза не наполнились красками, а уши звуками.
     Роились светлячки.
     -- Чандри!-- позвал он, коснулся ее живота и сел.
     Чандри было страшно от мысли, что Пранешачария может отругать ее, может
выказать  презрение  к ней. А  с другой  стороны,  она надеялась, что  плоть
брахмина заставит ее  тело плодоносить.  Чандри была благодарна  судьбе -- а
вдруг она приобрела таким образом заслуги для следующей жизни?
     Пранешачария долго молчал. Потом встал на ноги.
     -- Поднимайся, Чандри,-- сказал он.-- Пойдем. Утром соберутся брахмины,
и  мы расскажем обо всем. Ты им все  скажешь. Ну  а что касается моего права
принять решение о  похоронах...-- Пранешачария  замялся.-- Нет у меня больше
права. Если завтра мне не хватит смелости объясниться с брахминами, придется
тебе это  сделать.  Сам я  готов совершить похоронный обряд.  Сказать,  чтоб
кто-нибудь другой за это взялся, не имею права. Вот и все.
     Пранешачарии стало как будто чуть легче от собственных слов.
     Они  вместе перебрались через речку. На другом  берегу Чандри  смущенно
пропустила Ачарию вперед, а сама поотстала.
     "Отчего со  мной  все так  выходит?-- напряженно  размышляла  Чандри.--
Отдала я украшения, чтобы сделать как лучше, а вышла  одна беда... А  теперь
вот Ачария. Он так старался насчет обряда, а я все испортила..."
     Но  Чандри была  человеком открытым,  умела  радоваться  жизни и  долго
корить себя была  не  в  силах. Идя  темной  улицей,  она  вспоминала лесную
темень,  себя  у  его  ног,  его руки  на себе...  движения... и наполнялась
ощущением правильности всего, что  произошло,  и это  чувство распускалось в
ней, как цветок. Бедный  Ачария, он-то, наверно, чувствует совсем  другое...
Не стоит ей возвращаться на его веранду.
     А  ей,  Чандри,  здорово  повезло!  Какая  неожиданная удача!  Конечно,
рассказать  об  этом  она  не  сможет  -- среди  бела  дня  заморенным  этим
брахминам, которые сразу набросятся на Ачарию; как она сможет им рассказать,
пускай даже  сам  Ачария попросит ее. Ну ладно, а что  же ей все-таки делать
теперь? Возвращаться в дом  Ачарии не хочется, идти в  дом Наранаппы--  жуть
берет. Так куда же ей деваться?
     С другой стороны, они столько  лет прожили вместе,  стала  подбадривать
себя Чандри; пойти в дом Наранаппы и попробовать заснуть на веранде.
     "Если  будет  очень страшно, побегу  к Ачарии!-- окончательно  решилась
Чандри.--На крайний случай есть и этот выход!"
     Продолжая уговаривать  себя, Чандри отправилась  в свой  бывший  дом. У
веранды она остановилась,  вслушалась в  темноту. Собаки передаивались,  как
всегда.  Чандри  поднялась  по  ступенькам, наткнулась  вытянутой  рукой  на
открытую дверь.
     "О  боже,  хоть бы  лисицы  или собаки  не  добрались  до  мертвеца",--
подумала она.
     Чандри так  расстроилась от этой мысли, что  перестала бояться.  Быстро
пройдя на кухню,  она уверенно нашарила спички  в стенной нише  и  засветила
фонарь. Воняло непереносимо. На полу валялись дохлые крысы. У Чандри сжалось
сердце--как она могла бросить  тело человека, любившего  ее, восстановившего
всю аграхару  против себя из-за нее, бросить  его  на произвол  судьбы,  без
всякого присмотра!
     Она побежала наверх.
     "Надо бы хоть  ароматные палочки зажечь, чтобы так не пахло!"--  думала
она.
     От  трупа исходил  густой смрад.  Живот  вздулся  огромным шаром,  лицо
изменилось до неузнаваемости.
     Чандри вскрикнула и выскочила вон.
     Нет, нет и нет, кричало все ее естество,  нет,  то,  что там наверху,--
это не мужчина,  который  ее любил, нет, нет, между Наранаппой и тем  вообще
нет связи!
     Чандри бежала как  одержимая, бежала, размахивая фонарем, бежала вон из
аграхары, туда,  где жили не брахмины, а простые крестьяне. Она опознала дом
Шешаппы,  который  занимался  извозом  и  по  утрам  доставлял   им   свежие
яйца,--перед  домом  Шешаппы  была привязана пара хорошо  знакомых  ей белых
быков. Потревоженные  быки  поднялись на ноги, шумно задыша-  ли,  загремела
цепь, залились лаем  собаки. Из  двери выглянул Шешаппа. Чандри,  задыхаясь,
кинулась к нему, несвязно объясняя, зачем она прибежала.
     --  Запрягай  быков,--требовала   Чандри,--отвезем  его,   где  сжигают
мертвых. У нас полно дров, возьмем дрова, сожжем его сами!
     Шешаппа,  крепко  выпивший  перед  сном,  никак не мог  сообразить, что
Чандри надо, а придя в себя и поняв, в чем дело, испугался.
     -- Чандри, слушай, Чандри,  ты что?  Хочешь, чтоб я в аду горел?  Как я
могу  дотронуться до  трупа  брахмина?  Да  и  за все  восемь  благ мира  не
соглашусь,  ты  что?  Я  бедный  человек,  но,  если  тебе  страшно,  можешь
переночевать у нас, а утром пойдешь себе...
     Чандри  молча повернулась и  снова выбежала на улицу. Что  делать? Куда
толкнуться? Одна мысль жгла ее: оно гниет, то, что лежит там  в доме, гниет,
смердит, раздувается.  Это  не Наранаппа, с которым она  спала.  Не брахмин.
Никто. Труп. Гниющий, смрадный труп.
     Чандри пошла к мусульманам. Сказала, что хорошо заплатит.  Она отыскала
рыбного торговца Ахмада Бари - когда он сидел без денег, Наранаппа дал ему в
долг  на  покупку  быков. Ахмад Бари  ничего  не забыл.  Он без звука запряг
быков,  сложил на подводу  и  мертвое  тело, и дрова,  свез  на  место,  где
сжигают, развел огонь и подождал, пока костер не прогорел дотла.
     Потом он ушел со своей подводой, накручивая быкам хвосты и поторапливая
их короткими вскриками.
     Чандри  вернулась в свой  бывший  дом,  уложила шелковые  сари,  вынула
деньги  из  шкатулки,  взяла украшения, возвращенные  ей  Ачарией.  Ей очень
хотелось зайти к Ачарии и поклониться ему напоследок, но этого она делать не
стала, а,  в надежде захватить утренний автобус на Кундапуру, заторопилась с
узлом по лесной тропинке к остановке.

II

     А в Париджатапуре на поместительной веранде  богатея Манджайи собрались
молодые  брахмины из нескольких  окрестных аграхар. Они  пришли репетировать
пьесу, тут были и Шрипати, и Ганеша, и Ганганна, и Мандмунатха, и еще  много
народу.   На   середине   веранды   стояла  фисгармония,  подаренная  труппе
Наранаппой. Наранаппа всегда приходил на все театральные представления; если
бы не он, париджатапурской театральной труппы на свете бы не было. Наранаппа
был  душой театра  --  он помогал  деньгами,  когда  молодежи  не  удавалось
достаточно  выручить,  он  заказал  им  в  Шивамоге  задники  и  необходимый
реквизит, он советовал,  что  играть и как  играть.  У него единственного во
всей округе  был патефон,  а  к  нему  он собрал  все пластинки  знаменитого
Хиранайи. Наранаппа  заводил  патефон и ставил пластинки  для  своих молодых
друзей. Когда кругом заговорили о  Национальном  конгрессе, он первым  начал
ходить в просторной  рубахе и  шапочке из  домоткани, которые  Ганди ввел  в
обиход. Молодежь горевала о его кончине,  но вслух об этом говорить никто не
решался из страха перед старшими.
     Репетиция не ладилась. Актеры закрыли окна и двери, чтоб уличный шум не
мешал, закурили покупные сигареты, но не  шло дело -- и все. Шрипати роли не
досталось,  он  явился  просто так--не мог устоять перед  соблазном. Актерам
прислали поднос горячего риса и  большой полный кофейник, они  ели, почти не
переговариваясь. Все думали  о Наранаппе. Около полуночи Нагараджа незаметно
подмигнул Ганеше. Ганеша подтолкнул Мандмунатху, игравшего  женские роли,  а
тот  -- Ганганну. Ганганна  потихоньку дернул Шрипати  за край  дхоти. Когда
тайный  знак  обошел  весь  круг посвященных,  было объявлено, что репетиция
закончена.  Лишние  ушли,  тогда Нагараджа запер дверь на задвижку, с важным
видом  откинул крышку сундука  и, напевая развеселую песенку, которую  любил
Наранаппа, извлек из него  две бутылки. Бутылки были уложены  в мешок вместе
со  старательно  упакованными  стаканами  и  остатками  риса, завернутыми  в
банановый лист.
     -- Все готовы?--спросил Нагараджа.
     -- Готовы!
     Они друг за другом тихонько спустились по ступенькам.
     --  Минуту!--возгласил Мандмунатха, подражая автобусному кондуктору,  и
ловко опустил в карман нарезанный лимон.
     Молодые люди вышли за калитку и отправились на реку. Шрипати посвечивал
своим фонариком.
     --  Ох,  Наранаппа!--вздохнул Нагараджа.--Наранаппа, гуру  наш! Вот кто
мог  целую  бутылку выпить,  а  потом час играть на  барабане--и  ни разу не
сбиться!
     Теперь можно вообразить, что в мире нет никого, кроме их  пятерых и еще
звезд в небе, которые будут наблюдать, как  с помощью спиртного молодые люди
из робких карликов вырастут в могучих гигантов.
     Паузы  в беседе заполнялись бормотанием реки,  убеждавшим друзей  в  их
отъединенности от мира.
     Когда алкоголь начал действовать, Шрипати сказал прерывающимся голосом:
     -- Нет у нас больше друга. Умер.
     --  Умер,--подтвердил  Нагараджа, подбирая  рис  с  листа.--Душа  нашей
компании. Во всей округеникто так барабаном не владел.
     Мандмунатха  высосал лимон, но язык его все равно плохо ворочался, и он
только повторял:
     -- Чандри... Чандри... Чандри...
     -- Чандри!--восторженно подхватил Шрипати.--Кто бы что ни говорил,  что
бы ни  квакали там брахмины, слово даю, на сто миль другую такую не найти --
и красавица,  и умница,  и  сердце  золотое. Слово  даю:  нашлась бы  вторая
Чандри, я  б  ради  нее  от  касты  отказался!  Ну  и  что--проститутка! Эта
проститутка такой женой Наранаппе была--лучше не надо!
     Теперь разговор пошел о женщинах вообще -- знатоки  тщательно оценивали
и сравнивали достоинства всех  низкокастовых женщин округа. Шрипати спокойно
слушал -- один только Наранаппа знал про Белли, другие и не подозревали ни о
чем. Хорошо, что они не знают.
     Шрипати принялся раскупоривать вторую бутылку.
     -- Лучший  наш  друг  умер  и  лежит  без  обряда,  никто  не  решается
похоронить его по-человечески... А мы сидим тут развлекаемся...
     Из глаз Шрипати покатились слезы. Другие тоже захлюпали носами.
     -- Ну,-- спросил Шрипати,-- так кто мужчина среди нас?
     -- Я!-- хором отозвалось четыре голоса.
     Нагараджа посмотрел на девичье лицо Мандмунатхи.
     --  А  ты-то  куда? Ты  же у  нас девица, ты  наша Садарама,  Шакунтала
наша.-- Он изобразил, будто целует Мандмунатху.
     -- Если вы и впрямь мужчины,-- не унимался Шрипати,-- так  я скажу, что
надо делать. Не будет у нас больше такого друга, как Наранаппа, ясно? Окажем
ему  последнюю  услугу,  сейчас  все  вместе  встанем,  пойдем  за  телом  и
потихоньку сами сожжем его. Ну что, пошли?
     Все   шумно   допили   стаканы   и   гурьбой   повалили   через  речку,
предводительствуемые карманным фонариком Шрипати.
     Аграхара не подавала признаков жизни. Пьяные брахмины, ничего не боясь,
подошли к дому Наранаппы  и толкнули дверь. Смрад  так и ударил им в нос, но
пьяный  запал погнал  их вверх по  лестнице. Шрипати повел лучом по комнате.
Пусто. Где  тело?  Где? Тело Наранаппы  исчезло. Леденящий страх  объял всех
пятерых.
     -- Наранаппа призраком стал,-- пролепетал Нагаряджа.-- И ушел.
     Пальцы его разжались, и мешок с бутылками грохнул- ся об пол.
     Когда  безумная  Лакшмидевамма  распахнула  свою бессонную громогласную
дверь и вывалилась с проклятиями за порог, по улице скачками мчались тени.
     -- Демоны!!!-- завизжала она.

III

     Проторчав   на  улице   до  глубокой   ночи   и  отчаявшись   дождаться
Пранешачарию, брахмины разошлись по домам, накрепко закрыли  окна и двери  и
улеглись  спать, стараясь  неглубоко вдыхать  омерзительную вонь, от которой
выворачивало внутренности.
     Брахмины ворочались на  холодном полу, одолеваемые  голодом  и страхом.
Будто из иного мира донеслись до них шаги  на улице, скрип колес, дикий визг
безумной Лакшми, собачий вой.
     Брахминам  казалось,  будто  душа  вот-вот расстанется  с  телом, будто
аграхара  вдруг оказалась в глухом лесу,  будто  боги бросили их на произвол
судьбы. В домах дети жались к родителям, семья превращалась в нелепый  комок
тел, трясущихся  во  мраке. Когда  ночь наконец  прошла  и  солнечные  лучи,
пробившись  сквозь  щели,  зажгли  в  домах  блики  надежды,   двери   стали
открываться  и  выпускать на улицу людей.  Но,  оглядевшись, брахмины  снова
увидели грифов, целые тучи громадных хищных птиц. Грифы  разогнали воронье и
прочно  расположились на крышах.  На  грифов  кричали,  бросали  в  них  чем
попало--они  не  двигались с места. Тогда  брахмины снова  начали колотить в
гонги и дуть в раковины.
     Благословенные  звуки  разбудили  Пранешачарию,  который ничего  не мог
понять--гонгами  и раковинами полагалось встречать  только двенадцатый  день
лунного месяца... Но тут он все вспомнил, и смятение охватило  его душу.  Он
мерно вышагивал по дому, прищелкивал пальцами, тупо спрашивал себя:
     -- Как мне поступить? Как же мне поступить?
     Когда он подавал жене ее утреннее  лекарство, руки его дрожали. Поднося
чашку к  губам Бхагирати,  он  заглянул в ее  запавшие  глаза,  беспомощные,
тусклые  глаза  калеки--символа  его  самоотречения  во   имя   долга  главы
семьи,--колени  его  дрогнули  и  подогнулись,  как  бывает  во  сне,  когда
неотвратимо  проваливаешься  в бездну.  Больше двадцати лет шел он привычной
тропой,  относился  к  жене,  как  врач  к больной,  исполняясь  нежности  и
сострадания,--и вдруг  очутился на краю пропасти.  Пранешачария вздрогнул от
неожиданного  приступа отвращения,  почувствовал  разом  все мерзкие запахи,
которые всегда испускало пораженное болезнью тело.
     Словно обезьяний детеныш, цеплявшийся за  шерсть матери, перелетавшей с
ветки  на  ветку,  и  вдруг  упустивший  ее,  Пранешачария  чувствовал,  как
утрачивают смысл привычные  действия  и обряды, за которые  он  держался всю
жизнь, и он падает, падает, падает.
     Держался ли он за свой долг, свою дхарму,  ухаживая за бессильным телом
этой женщины, жалким,  нищенским телом жены,  или,  может  быть, долг держал
его, вел его за руку этой тропой через поступки и убеждения всей его жизни?
     Когда они поженились, ему было шестнадцать  лет, а  ей  двенадцать.  Он
тогда  задумывался   над  тем,  не   уйти  ли   ему  вообще   в  отшельники.
Отшельничество  чуть  не  с