судьбу решит сам  гуру. Так  что вам лучше сейчас  отправляться обратно.
Они  ушли,  а  Пранешачария  остался  у  костра,  в  котором  догорало  тело
Бхагирати.  Комочек  плоти, избранный  им,  чтобы стать испытанием  всей его
жизни, рассыпался  пеплом. Пранешачария не  сдерживал  слезы.  Он плакал  до
изнеможения.

VI

     Прибывшие в монастырь  брахмины  не решились нарушить святость большого
моления рассказом о делах  аграхары. Не говоря ни слова,  они приняли святую
воду в подставленные  ладони и уселись  за обрядовую трапезу. После  трапезы
гуру оделил всех дарами: поднес каждому брахмину по медной ане. Лакшман едва
сумел  скрыть разочарование--пряча монетку  в  пояс,  он костерил  про  себя
благочестивого скупердяя:
     -- Ни семьи, ни детей, а как деньги любит! Дары...
     Брахминов усадили на прохладном цементном  полу  монастырского дворика,
для гуру поставили низкий табурет. Гуру сидел среди брахминов,  завернувшись
в одежды шафранного цвета, в руках--душистые четки, на лбу - кастовый  знак,
выведенный  свежей сандаловой пастой. Пухлощекий,  как младенец, спокойный и
довольный, поглаживая коротенькие свои ножки, гуру задавал вежливые вопросы:
     --  А что же не явился Пранешачария? В добром ли он здравии? Неужели он
не извещен о большом молении?
     Гаруда  прочистил  горло и  стал  подробно  рассказывать  о  событиях в
аграхаре.
     Гуру внимательно выслушал и твердо сказал:
     --   Родившийся  брахмином--брахмином  умирает.  Наранаппа   все  равно
дваждырожденный. Долг ваш - совершить подобающим образом обряд  по умершему.
А в очищение от скверны все имущество покойного, серебро его и золото должно
быть пожертвовано богу Кришне. Монастырю.
     Гаруда поспешно отер краем дхоти вдруг вспотевшее лицо.
     --  Наставник, вам известно, ссора вышла между  покойным и моим  отцом.
Участок в три сотни бетелевых пальм--мой он по справедливости...
     -- Наставник,--вмешался Лакшман,--кто здесь о справедливости заговорил?
Вы же знаете, что жена Наранаппы моей жене сестрой приходилась...
     Округлое лицо гуру порозовело от гнева.
     -- Нечестивцы!--Голос напоминал отдаленные раскаты грома.-- Только богу
может служить имущество, оставшееся без  владельца. Задолго до нас так было,
так будет всегда. Помните об  этом! А  если  монастырь не благословит вас на
совершение заупокойного обряда, придется всем вам выселяться из аграхары...
     Гаруда  и  Лакшман повинились  перед  гуру  и простерлись  у  его  ног.
Собравшись  уходить,  брахмины  хватились  Гундачарии.  Гундачарию  нашли на
монастырском чердаке -- он метался в лихорадке, бредил; но брахмины никак не
могли оставаться с ним: они спешили совершить обряд по Наранаппе.
     Оставив больного Гундачарию, брахмины снарядились в обратный путь.


     Ачария  даже не зашел в  аграхару  после  похорон жены. И ни  о чем  не
вспомнил:  ни о  шкатулке  с пятнадцатью  золототкаными  шарфами,  ни о двух
сотнях рупий, ни о четках, оправленных в золото, монастырском даре.
     Решив идти куда глаза глядят, он зашагал на восток.

     Часть третья

     Утреннее солнце пронизало лес золотыми узорами.
     Пранешачария все шел,  волоча усталые ноги,  но не останавливался  и не
задумывался  над тем,  где находится и  куда движется.  Кольнул  укор: он не
дождался, пока костер  прогорит до конца, не опустил, как  положено, в  реку
обгорелые кости жены;  он  с ужасом представил  себе,  как  собаки  и лисицы
растаскивают останки  Бхагирати, но решительно отогнал от  себя эти мысли. Я
все  бросил, внушал он себе. Я свободный  человек--никому ничего не  должен.
Никому не обязан. Я сказал себе, что уйду куда глаза глядят, вот я и иду.
     Смута в его душе не утихала, и, пытаясь взять себя в руки,  он привычно
забормотал имена бога Вишну:
     -- Ачьюта, Ананта, Говинда...
     Раньше, всякий раз, когда он  чувствовал, что разум его  возбужден,  он
сосредоточенно  повторял  имена  бога,  и  мысли   начинали  течь   в  одном
направлении. Он  помнил первую  заповедь йоги'  надо  утишить  бурные  волны
разума.
     Нет. нет, твердо сказал  он себе. Я должен стоять на собственных ногах.
Без опоры на привычки, на притчи, на повторение святых имен Пусть станет моя
душа как это  сплетение  света  и  тени, которое  возникло оттого,  что лучи
пробились сквозь листву Светлое небо, тень под деревьями, солнечные узоры. А
если, на счастье, брызнет дождем--радуга. Быть как солнечный свет Сознавать,
что  живешь, восторгаться и плыть, плавно и бесцельно  плыть,  как воздушный
змей  в  синеве  О,  быть  вне  желаний!  Тогда  распахивается  душа.  А  от
подавленных  желаний душа иссыхает, покрывается коркой, вера превращается  в
таблицу  умножения,  вызубренную  на всю  жизнь.  Канака,  неученый  мудрец,
простодушный святой,--  вот кто жил с распахнутой  душой, вот  кто осознавал
себя  живым. Поэтому пришел он  к богу  с вопросом: "Ты  хочешь, чтоб я съел
банан, которого нет. Куда  мне идти? Где это возможно?  Бог всюду, так зачем
его искать?" А мой бог стал набором выученных слов. Не состоянием  духа, как
для Канаки. Значит, нет у меня больше бога.
     Но если я  отказываюсь от бога, я должен бросить все, перечеркнуть долг
по  отношению к предкам, к наставникам, к обрядам, уйти от общения с людьми.
Я принял верное решение: идти куда ноги несут, идти по лесу без дороги.
     А  голод?  А  жажда?  А  усталость?--резко  оборвалось  течение  мыслей
Пранешачарии. Так. Значит, он забрел еще в одну пещеру  самообмана. Если  уж
он шел  куда ноги несли, почему же ноги не  уносили его за предел слышимости
бамбуковых  бубенцов  на  коровьих  шеях,  бамбуковых  пастушьих  дудок?  Он
принимал  решения,  а  ноги носили  его поблизости  от  человеческого жилья.
Значит, вот  она, граница  его  мира,  предел  его свободы,--  не  может  он
обойтись  без людей.  Прямо как в  притче про отшельника, который тоже решил
удалиться от мира. Поставил себе  шалаш  в лесу, а  в шалаше  завелись мыши.
Пришлось  взять кошку; кошке нужно молоко  -- купил корову, за коровой  надо
ходить--нанял  женщину.   Потом  женился  на  ней--и  конец  отшельничеству.
Пранешачария опустился на землю под хлебным деревом.
     ...Мне обязательно нужно додумать  все  до  конца. Дальше я  хочу  жить
совсем  по-другому,  без  малейшей  лжи. Почему я,  схоронив  жену,  покинул
аграхару? Ну да, стояла эта  страшная вонь, я просто не мог  туда вернуться.
Удушающая  вонь,  чувство,   будто  ты  весь  в  какой-то  мерзости,   страх
осквернения,  да,  да.  А  потом  что?  Почему  я  не  хотел  встречаться  с
брахминами, которые ждали от меня помощи? Тут в чем было дело?..
     Пранешачария вытянул мучительно ноющие ноги. Он хотел стряхнуть с  себя
усталость, она мешала сосредоточиться.
     Из  лесу  вышел теленок;  не  замеченный Пранешачарией,  совсем  близко
подобрался к человеку, вытянул  шею и  нюхнул его. Пранешачария вздрогнул от
горячего  дыхания Оглянулся  На него смотрели  ласковые, жалостливые коровьи
глаза. Сердце Пранешачарии наполнилось нежностью. Он провел рукой по гладкой
спине.  Теленок  обрадовался,  притиснулся совсем близко,  подставляясь  под
ласкающую руку, вывалил язык и  стал  жарко, шершаво,  щекотно лизать лицо и
уши Пранешачарии. Пранешачария вскочил, не вытерпев щекотки.
     -- Уппу-пу...--приговаривал он и почесывал теленка.
     Теленок  совсем  разыгрался:  скакнул  на Пранешачарию, брыкнул задними
ногами и боком-боком ускакал за деревья.
     ...О чем же я думал?--старался припомнить Пранешачария. Да, я спрашивал
себя, почему мне так не хотелось встречаться с брахминами.
     Но мысли его разбегались. Сильно хотелось есть.
     Нужно  найти  деревню,  там  дадут еды. Он  зашагал, отыскивая  путь по
коровьим лепешкам и следам прошедшего стада. Примерно через час он наткнулся
на храм Мари -- черной богини смерти. Было ясно,  что в деревне, построившей
храм этой богине,  живут не брахмины. Пранешачария сел  под дерево на виду у
деревни.
     Солнце  высоко поднялось в небе и припекало  даже в тени.  Мучила жажда
Скорей бы его  заметил кто-нибудь из крестьян--сразу побегут за фруктами, за
молоком.
     ...Крестьянин  подвел буйволов к деревенскому  пруду,  повернул голову,
вгляделся из-под  руки и заторопился в сторону Пранешачарии. Он  остановился
перед брахмином -- рослый, пышноусый, на  голове навернут клетчатый  тюрбан,
во рту бетель.  Скорей всего, староста, подумал Пранешачария. Хорошо, что не
наткнулся на знакомого.
     Староста поднял  подбородок, чтобы не  капнул  бетелевый  сок, и что-то
промычал,  не  разжимая  губ.  По  жестам и  выражению его  лица  легко было
догадаться, что он желает узнать, откуда путник.  Знай староста,  что  перед
ним  сам Пранешачария,  он бы не посмел размахивать руками и мычать с полным
ртом. Но  если человек зачеркивает  свое  прошлое,  свою историю,  то  мир и
воспринимает его просто как еще одного человека. Вот староста  и видел перед
собой обыкновенного  прохожего брахмина.  Эта  мысль  чуть-чуть  встревожила
Пранешачарию. Не получив ответа, староста деликатно выплюнул бетель,  утерся
концом  тюрбана  и  с  приличествующей  обращению  к  брахмину  униженностью
спросил:
     -- Куда держит путь ученый господин?
     Пранешачария  воспрянул духом от  почтительного тона Староста знал, что
брахмина не положено спрашивать "куда идешь". Но что ответить?
     -- Да вот куда --неопределенно повел он рукой и вытер пот.
     Слава богу, крестьянин не знает его в лицо.
     -- Господин поднялся из долины?-- Любопытство так и жгло старосту.
     -- М-мм...
     Пранешачария не привык говорить неправду.
     -- Господин даяния, наверное, собирает?
     Пранешачарии захотелось провалиться сквозь землю. Деревенщина принимает
его за бродячего брахмина! А впрочем, чем он не бродячий брахмин, собирающий
себе  на пропитание, в  глазах  старосты, который  понятия не  имеет  о  его
великой учености, о его прославленном благочестии! Надо  учиться скромности.
Опусти голову, склонись пониже, приказал он себе.
     Значит,  посторонним  он может казаться  не тем, кто он  есть  на самом
деле? Это раздвигает границы его свободы.
     -- У нас тут нигде поблизости нет брахминов,-- сообщил староста.
     -- Да?--без интереса отозвался Пранешачария.
     -- Миль отсюда за десять, двенадцать даже, ближайшая аграхара.
     -- Правда?
     -- Может, и  дальше,  если проселком ехать. Но  и ближняя  дорога есть,
прямиком.
     -- Хорошо.
     --  У  нас вот здесь колодец. Я вам  кувшин принесу, зачерпнете себе на
омовение воды. Рису вам сейчас доставлю, чечевицы. Прямо тут огонь разложим,
и приготовите  себе  поесть... Устали  вы,  господин, сразу видно. А если  в
аграхару  путь  держите, так тут как раз  Шешаппа  такой, на подводе приехал
родню навестить.  А сам  он  около аграхары живет,  и  подвода  его  обратно
порожняком идет. Только он такое рассказал про аграхару, уж  и не знаю, надо
ли вам ехать туда.  Говорит, там четвертые сутки  мертвое  тело без сожжения
лежит. Говорит, брахмин мертвый; вот дела! Шешаппа что рассказывает -  жуть!
Среди ночи, представляете, врывается к нему женщина -- жил с ней покойный --
и  кричит: помоги  тело  сжечь! Вроде  как  никто этого покойника  не желает
сжигать.  Как  такое с брахмином может быть, а? Утром Шешаппа  проезжал мимо
аграхары, так, говорит, грифы по крышам сидят, ну?
     Староста присел на корточки, разминая в ладонях табак.
     У Пранешачарии оборвалось сердце  -- Шешаппа  здесь! Нельзя ему в таком
виде  попасться  на  глаза  Шешаппе.  И вообще опасно  задерживаться в  этой
деревне. Он поднял глаза на старосту.
     -- Принеси мне молока. И парочку бананов.
     -- Бегу, ученый господин, бегу. Нам ведь нельзя есть, пока не предложим
пищу брахмину, я потому про рис и сказал, я думал, рису  желаете, а нет, так
я бегу...
     Староста затопал к домам.
     Пранешачарии казалось, будто под ним не трава, а колючки. Что,  в конце
концов,  случится,  если   Шешаппа  увидит  его?  Он  испуганно  осмотрелся,
чувствуя,  как  съеживается от  страха.  Чего  я  боюсь,  если  я решил  все
бросить?--спрашивал   он   себя,   растревоженный   собственным  страхом   и
неспособностью совладать с ним.
     Староста  вернулся с  плошкой молока и с гроздью спелых бананов, сложил
все у ног Ачарии и заискивающе начал:
     -- Благословен час, когда в деревню заходит брахмин. Вовремя пришли вы.
Вы мне будущее предсказать не  можете? А  то я как  раз невесту сыну привел,
полторы сотни  рупий выложил, а она забилась  в угол  и молчит.  Может, злой
дух, а? Дали бы мантру какую-нибудь полезную...
     Пранешачария испытал  на себе всю власть привычки--он  уже приготовился
повести себя как должно брахмину и лишь  в последний миг  сдержался. Что  из
того, что я отказался от прошлого, если прошлое не отказывается от меня?  От
меня ожидают выполнения брахминского долга. Я брахмин, и от этого мне некуда
деваться. Что сказать этому крестьянину, который с такой  готовностью принес
молока и бананов совершенно чужому человеку? Сказать ему, что  я утратил все
накопленные  добродетели? Что  я  никакой  не брахмин? Или  взять  и  просто
рассказать всю правду?
     --  Я родственницу  хоронил... совсем недавно... еще обряд очищения  не
прошел... пока не пройду, мне нельзядавать талисманы...
     И сам обрадовался тому, как удачно выкрутился.
     Он допил молоко, завязал в узелок бананы и поднялся на ноги.
     --  Пойдете  вот этой дорогой, миль  через  десять  будет  Мелиге.  Там
храмовой праздник сегодня, завтра и послезавтра. Хорошие  даяния соберете,--
посоветовал староста и вразвалку пошел к своим буйволам, на ходу набивая рот
свежим бетелем.
     Пранешачария проводил его глазами,  пока  он  не  скрылся  из  виду,  и
зашагал  по  лесной тропке. Все оказывалось гораздо  труднее,  чем он думал.
...Никогда  в  жизни  так  не  боялся.  Боязнь  выдать  себя,   боязнь  быть
разоблаченном. Боязнь  такая,  что ее и не скроешь  от других. Значит, жизни
без страха тоже  конец. Почему? В чем  дело?  Я  и  в аграхару  из страха не
вернулся. Испугался, что не смогу жить открыто  среди всех этих брахминов. Я
действительно не умею жить во лжи.
     Молчание леса  понемногу успокаивало. Он замедлил шаг, развязал узелок,
съел банан.  Надо  разобраться. Итак,  вначале было нечто  --  и  это  нечто
требовалось  сжечь.  Нечто  было Наранаппой, который жил как хотел, плюя  на
свое брахминство. Нечто ожидало сожжения,  с сожжения  и следовало начинать.
Он  же  подумал, что  самое  главное--не  нарушить  закон,  стал копаться  в
текстах, потом бросился молиться, но в лесной темноте...
     Он остановился. Бешено стучало сердце--оно мешало додумать до конца.
     Когда стараешься оживить в памяти  подробности события, это  похоже  на
попытку вспомнить сон.
     ...Она так неожиданно прижалась грудью. Я дрогнул. Потом она  дала  мне
бананы, я их съел. Голод, усталость, отчаяние -- оттого, что Марути так и не
дал ответа. Вот причина.  Без  моего желания, будто богом  посланный, настал
этот  миг,  и  в  нем  причина.  Святой  был  миг.  До  него--ничего,  после
него--опять ничего.  Не  существовавшее  ранее осуществилось  в  этот миг  и
прекратило   существование  вместе   с  ним.   Не  существовало,   перестало
существовать. А  в промежутке--миг, осуществление.  А это  значит, что я  не
несу никакой ответственности за то, что было в  этот миг. Однако он  изменил
меня. Почему?  Я  несу  теперь ответственность за изменившегося себя,  а это
меня пугает. Миг стал памятью? И,  вспоминая, я желаю опять прожить его. Вот
я снова наклоняюсь обнять Чандри...
     Тело Ачарии  напряглось желанием,  перед глазами поплыла дымка. Пойти в
Кундапуру,  разыскать  Чандри,  пришло  ему  в голову.  Привычная  нерушимая
последовательность  наблюдения   за   собой  почему-то  разрушалась.   Волны
рассыпались брызгами.
     ...Если бы я сейчас  нашел ее, вся ответственность за мои действия была
бы целиком  на мне, не так  ли? И тогда  я  освободился  бы  от мучительного
сознания, что внезапная перемена  произошла помимо моей воли. Это  я, я сам,
творю  новую истину, я делаю себя новым  человеком.  Значит, я  могу и  богу
смотреть прямо в лицо. Я, существовавший раньше, стал  бесплотен, я новый --
еще не воплощен; я  кик плод, демонической силой преждевременно  исторгнутый
из утробы. Но я должен набраться храбрости и заглянуть в себя: а это правда,
что  миг наступил  неожиданно и  помимо моей воли?  Правда, что он  наступил
неожиданно.  Я  не ждал, не  искал  его... Протянулись  руки, встретились  с
женской грудью, вспыхнуло желание... Вот,  вот в  чем  разгадка. Настал миг,
решавший, куда повернуть, миг все решал... Нет, не так: настал миг,  когда я
мог  решить, куда повернуть. Суть не в том,  что мое тело  согласилось, а  в
том, что никогда в жизни я не рвался к праведности с такой страстью, с какой
в  ту дочь  мои  руки  рвались  к  Чандри. В  тот миг, когда мне нужно  было
выбирать,  я выбрал Чандри.  Даже если я  потерял голову, иначе все было  бы
просто.  Мы сами  творим  себя тем, что  выбираем, мы сами  придаем  форму и
очертания этому  нечто, которое зовем  собой.  Наранаппа сам выбрал, кем ему
быть. Я выбрал  другое и жил по своему выбору. Вдруг--поворот. Я повернул. Я
несвободен, пока не отдаю себе отчет в том, что поворот -- мой поступок, мне
за  него  отвечать.  Что  же  произошло,  когда  я  повернул?  Жизнь  так  и
захлестнуло   противоречиями,  у  всего  открылась  и   другая  сторона.   Я
раздвоился, я повис между двумя истинами, как Тришанку между небом и землей,
когда мудрец Вишвамитра пожелал  отправить его  на небеса,  а  бог Индра  не
пустил. А что мудрецы далеких времен испытывали в таких случаях? Не мучились
от раздвоенности, не  путались в противоречиях? Едва ли. Премудрый  Парашара
переправлялся  в лодке  через  реку,  не  устоял  перед  соблазном,  рыбачка
Матсьяганди   понесла   от   него,  и  родился  мудрец   Вьяса,   написавший
"Махабхарату".  И  что  же, сам Парашара метался, как я сейчас? А Вишвамитра
был  царем,  стал  святым и святость  свою погубил  из-за женщины... А может
быть,  они  жили, отказываясь от  жизни, жили  близостью к богу, проникая  в
единство любых двойственностей, в гармонию любых противоречий, приемля любые
недолговечные обличья, порождаемые земным бытием, чтобы в конце  концов, как
реки в океан, влиться в то, что не имеет облика? Но для меня слияние с богом
так  и  не  стало  страстной  потребностью.   Уж  если  у  кого  была  такая
потребность, так, наверно,  у Махабалы. Мы с самого детства дружили, но  для
него  тяга  к  духовности была вроде  голода.  И в Бенарес мы вместе уехали.
Махабала...   Блистательный  ум,   и  внешность   тоже:  высокий,  стройный,
светлокожий. Ему все было  по плечу. Когда гуру растолковывал нам первый шаг
по праведному  пути, Махабала уже понимал,  каким  будет следующий. Никого я
так бешено не ревновал, никого так не любил, как Махабалу. Мы были привязаны
друг к другу, несмотря на то что принадлежали к соперничающим сектам:  я шел
по стопам Мадхвы,  который учил, что мир  дуалистичен, что  душа  существует
отдельно от бога;
     Махабала  был  смарта--последователь  Санкары,  утверждавшего  единство
мира, слиянность души с  богом. Я ломал себе голову над философией Мадхвы, а
Махабала жаждал  одного--чувства единения с богом, ничто другое не имело для
него значения. Я с ним спорил, я говорил:
     -- Разве ты можешь обойтись без пути к постижению бога? Без преодоления
расстояния между человеческой душой и богом?
     -- Какой путь?--  недоумевал  он.-- Можно подумать, бог  живет в городе
или в деревне далекой, а ты туда дорогу ищешь! Бог там, где ты.
     Он любил музыку. Она была для него выше всех  логик  и философий. Когда
он пел гимны Кришне, могло и вправду почудиться, что ты в саду божьем.
     "Южный  ветер летит  с гор, поросших сандалом, и под  лаской