их в тряпку, снятую с
бедер. Прибежав домой  со светлячками, она высыпала их на пол. Они летали по
хижине,  неровно освещая ее своим  то  разгорающимся, то  меркнущим  светом.
Белли шарила по полу.
     - Что там творится?- сос стоном  спросил спросоня ее отец,  когда Белли
неосторожным движением коснулась его.
     -  Крысы!- вскрикнула  Белли,  наткнувшись  рукой на леденяще  холодную
шкурку.- Дохлая крыса! Вот откуда вонь!
     Она ухватила крысу за хвост и вышвырнула ее.
     -  Откуда они только берутся, проклятые! - злилась Белли.-  Прибегают и
сдыхают одна за другой, конца и краю нет!
     Белли  обернулась  куском  ткани,  устроилась  поудобней  на  циновке и
заснула.


     Голод  колотил  в  животы,  как  в  барабаны,  отгоняя  сон,  заставляя
брахминов бродить словно тени, с налитыми кровью глазами.
     Они  встали утром, ополоснули лица и потянулись на деревенскую площадь,
понося  Наранаппу за то,  что  он  натворил в аграхаре.  Дети выскакивали на
веранды  и  во дворы, потому что в домах нечем было дышать. Женщины боялись,
как бы дух Наранаппы, разгуливая по улицам,  не  тронул их детей, и загоняли
их обратно  в  комнаты.  Дети ревели, им  раздавали шлепки  и подзатыльники,
затаскивали  домой  и запирали на ключ. Впервые деревенские двери запирались
среди бела дня. Не выкладывались  узоры из крашеных рисинок  перед порогами,
не сбрызгивались кизячной водой  дворы. Казалось, будто в аграхару так и  не
пришел день. Все выглядело опустелым и  заброшенным--как  если  бы  в каждом
доме  в  темном чулане  было спрятано по трупу. Брахмины  сидели на площади,
опустив головы, не зная, что им дальше делать.
     Только шкодливые дети  Венкатарамана  удрали из-под присмотра матери  и
торчали за домом, считая крыс, которые выбирались  из кладовки во двор. Дети
хлопали  в ладоши  и  притопывали  в  такт счету, а  считали  они крыс,  как
взрослые считают мерки риса:
     Раз--и--раз,
     два--и--два,
     три--и--три,
     че-е-ты-ре,
     пять -- и -- пять,
     шесть -- и -- шесть,
     и еще...
     Мать отыскала их за домом и, размахивая метелкой, велела сейчас же идти
на веранду, но дети вошли в раж.
     -- Смотри, мама, смотри! Восемь!  Девять, десять!  Десять крыс, смотри,
мама!
     -- Налопались с утра, когда  все  вокруг от голода умирают, и теперь  с
ума сходите! Что это еще за выдумки--поганых крыс считать! А  ну домой, пока
до синяков не излупила! Домой, кому говорят! Считают крыс! Они кишмя кишат в
кладовке, что рис, что чечевица -- везде полно крысиного помета!
     Ругаясь  на  чем свет стоит, мать прогнала детей в дом и заперла дверь.
Но  и  в  доме  откуда  ни  возьмись  вдруг  появилась   здоровенная  крыса,
завертелась  на  месте,  будто  ловя  собственный  хвост, и  упала замертво,
опрокинувшись на спину. Дети радостно заверещали.
     Брахмины,   зажимая   носы,  медленно   продвигались  к   веранде  дома
Пранешачарии. Дургабхатта останавливал одного, другого, допытываясь:
     -- Это же неправда, что чокнутая бабка болтает? Враки, верно же?
     Не желая выказывать гложущий их страх, брахмины отвечали:
     -- Поживем--увидим.
     И  медленно   приближались  к  дому  Наранаппы.  Вид   большой,  широко
распахнутой  двери заставил  их  замереть  в  ужасе:  покойник,  несомненно,
обратился  в   призрак   и  шатается   по  аграхаре...  Если  не   совершить
соответствующие обряды, он станет демоном, и уж тогда здесь никому не жить.
     Дасачария плачущим голосом укорял всех остальных:
     -- Жадностью своей вы  всех нас погубили! Не говорил ли я? Брахмин ведь
умер,  брахмин. А без  обряда он  станет демоном!  Но  кто послушает бедного
человека? Разве не  ясно, что в такую  жару труп начнет разлагаться и мы все
подохнем от вони? И  сколько можно поститься и не умереть с голоду? Хватит с
нас и одного покойника...
     Его поддержал сильно оголодавший Дургабхатта:
     -- Мадхвы называется! Что же это у вас за вера, если вы не можете найти
выход из тупика!
     --   Я  не  против,--   примирительно  заявил  Гаруда,--   если  только
Пранешачария скажет "да". Что  тут говорить! Забудем о золоте, об украшениях
этих.  Верно говорю? Покойника нужно перенести  к  месту сожжения.  Что  тут
говорить! Пускай только Пранешачария подтвердит, что мы касты не лишимся.
     После этих слов  все  решительно направились к  Пранешачарии и смиренно
выстроились в передней комнате.
     Пранешачария на руках вынес жену на задний двор, помог ей привести себя
в порядок, подал ей лекарство  и только потом вышел в переднюю комнату,  где
ждали брахмины.
     Пранешачария  объявил  о решении, которое  он  принял  ночью.  Брахмины
вежливо помолчали, Раруда за всех ответил:
     -- Наше доброе имя в твоих руках. Ты должен уберечь нас от осуждения  и
от дурной славы- А осудить нас могут и за то,  что сожжем мы труп, и  за то,
что откажемся. Что тут говорить! Будем ждать веления свыше.
     --   Вы    все   знаете,   что   детей   можно    накормить,   это   не
запрещено,--напомнил Ачария.
     Пранешачария наполнил плетеную корзинку  свежесорванными цветами белого
и желтого жасмина. Он набрал  и листьев священного растения тулси.  Совершив
омовение  в  реке,  он  обернулся   мокрой  набедренной  повязкой  и  сменил
брахминский шнур на себе, готовясь к встрече с богом.
     Он  перебрался  на  другой  берег и вышел  через лес  к  храму  Марути,
осененному неподвижными древесными кронами.
     Пранешачария достал воды из храмового колодца и вылил на себя целых два
кувшина, чтобы очиститься от  грязи, которая могла  случайно пристать к  его
телу. Третий кувшин он  отнес к большой, в человеческий рост, статуе Марути.
Не  спеша  обобрав со статуи  высохшие цветочные лепестки  и увядшие  листья
тулси, он старательно  вымыл ее. Он сел перед  Марути в позу лотоса и  целый
час читал мантры, потом потер сандаловую щепку  о грубую поверхность мокрого
камня и  приготовил сандаловую пасту. Сначала он смазал  пастой  изображение
бога, затем убрал статую  свежими цветами  и листьями тулси.  Погрузившись в
транс, он безмолвно посвятил Марути в суть дела.
     -- Если  ты согласен, даруй  мне цветок  справа.  Если  не  желаешь  ты
совершения обряда, урони цветок  слева. Я не в силах понять, как быть. Я жду
твоего решения, о Марути.
     Пранешачария  замер,  исполненный  трепетной  веры,  не  сводя  глаз  с
бога-обезьяны,  озаренного  огоньком  масляного  светильника.  Еще  не  было
десяти,  а  день  уже  разгорелся,  и  жара  делалась  невыносимой.  Даже  в
затененном храме нечем было дышать.  Пранешачария исходил потом. Он вылил на
себя еще кувшин воды и, не вытираясь, опять сел в позу лотоса.
     -- Не встану, пока не дашь мне ответ,-- проговорил он.
     ...После  ухода Пранешачарии  Чаядри стало страшно оставаться одной  на
веранде  под взглядами  осатанелых  брахминов,  и она тихонько пробралась за
банановые деревья.  Старательно вымывшись  в  реке,  Чандри  набрала  спелых
бананов  в край сари и пошла в лес. Блестящие распущенные волосы  сохли  под
ветерком, влажное сари приятно холодило тело.  Она расположилась под деревом
недалеко от храма Марути,  слушала  колокольчики, в которые  звонил  Ачария,
начиная новую молитву.  Звон храмовых колокольчиков вызывал мысли о странном
ночном  совпадении. Стоило ей вспомнить слова матери, и тут  же к ней  вышел
Ачария с циновкой и подушкой. Лампа в его руке  рассеяла темноту. Он позвал:
"Чандри!", так нежно  позвал. Вдруг Чандри пожалела, что ей уже за тридцать.
Десять лет прожила она с Наранаппой, а детей у  них не было. Родился бы сын,
он мог бы стать  великим музыкантом, а была бы девочка, Чандри научила бы ее
танцевать, и не простые, а классические танцы. А так что же? У нее все  есть
и I ничего нет. I
     Чандри сидела под деревом, наблюдая, как с ветки на ветку перепархивают
птицы.

VIII

     Дасачарии казалось, что он  умрет, если не  поест немедленно. А тут еще
запахи еды, которую готовили детям. Нюхать  дразнящие запахи, когда умираешь
с голоду! Как масло в огонь. Он сплюнул,  но слюна опять наполнила рот, и он
сглотнул ее. Не  в силах вытерпеть голодную муку,  он спустился с веранды  и
побрел. Никто  не обратил  на  него внимания. Дасачария  спустился  к Тунге,
искупался  под палящим  солнцем и зашагал в сторону  Париджатапуры. Скоро он
уже стоял  под соломенным навесом дома  Манджайи. Но  не  может  же он прямо
попросить, чтоб его накормили! Он ни разу в жизни воды не выпил в домах этих
брахминов нечистой  крови. Он  привык  питаться обрядовой едой.  Будет беда,
если дознаются,  что Дасачария преступает запреты. Однако ноги перенесли его
быстрее мысли к Манджайе, который как раз принимался за горячий, пряный рис.
     -- О, о, о, входите, почтеннейший! Что вас привело в такую даль? Принял
Пранешачария решение? Нет еще? Ну что ты будешь делать! Вам  же  нельзя даже
поесть, пока  лежит  покойник,  так ведь?  Садитесь,  садитесь,  пожалуйста,
отдохните! Эй, кто там! Подушку для гостя!
     Манджайя рассыпался в любезностях, а Дасачария стоял  как завороженный,
неотрывно глядя  на  дымящийся рис. Манджайя понимающе всмотрелся  в  него и
спросил:
     -- Вам нездоровится,  почтенный?  Закружилась голова? Может, фруктового
сока выпьете?
     Дасачария опустился на низкий  табурет, так и  не сказав ни слова. Язык
не поворачивался попросить. А  Манджайя снова взялся за еду. Тогда Дасачария
решился, но начал издалека:
     --  Не понравилось мне,  как наши  брахмины вчера с вами разговаривали,
Манджайя.
     -- Зачем так говорить...-- возразил Манджайя из вежливости.
     --  Нет,  если хорошенько  подумать -- ну  сколько  настоящих брахминов
осталось в наш черный век?
     --  Не  спорю,  почтеннейший,  не  спорю.  Истинно,  последние  настали
времена.
     --  Взять,  например, тебя, Манджайя. Чем ты хуже других  брахминов  по
благочестию, по соблюдению Закона? Вы все вчера согласились совершить обряд,
и  без всяких  денег. А Гаруда  и Лакшман  из  нашей  аграхары, как  вороны,
дерутся из-за золотой цепочки!
     -- Да что вы говорите?--невинно удивился Манджайя, который не  любил ни
с кем портить отношения.
     --  Скажу   тебе,  Манджайя,  между   нами:  все  говорят,  что  Гаруда
колдовством    извел    отца    Наранаппы,    но,   нидишь,    не    остался
безнаказанным--собственный  сын сбежал из дома в армию. А как он  несчастную
вдову обобрал: и деньги, и украшения--все отнял!
     Манджайя, довольный, промолчал.
     -- Я  тебя спрашиваю:  где они,  настоящие  брахмины,  сегодня? Я  ведь
ничего не  имею против Гаруды. Но неужели, если гуру раз в год совершает над
нами обряд очищения, сгорают  в  огне  все  наши  дурные  поступки?  Мне  не
понравилось,  как  наши брахмины  старались  на  вас спихнуть  то, что  сами
сделать  боялись. Что ни  говори, Манджайя, а у  нас  только  один настоящий
брахмин -  Пранешачария.  Какой достойный  человек, какой аскет!-- Дасачария
прищелкнул языком.
     --  Истинно,  истинно!--поддакнул Манджайя  и  неожиданно спросил:-- Вы
совершили омовение, почтеннейший?
     -- Конечно. Я только что искупался в реке.
     -- Тогда откушайте с нами, почтеннейший.
     --  Я лично не  возражаю против еды из  твоего дома, но узнают об  этом
негодяи из нашей аграхары -- и перестанут звать  меня на совершение обрядов.
Что ж я тогда делать буду?
     Жалобный тон Дасачарии привел Манджайю  в тайный восторг -- еще один не
брезгует есть с ним!
     -- Зачем  же, почтеннейший, я стану рассказывать, что вы у  нас  ели?--
тихо сказал он, подходя почти вплотную к  Дасачарии.-- Вставайте, мойте руки
и ноги... Эй, подайте нам уппиту, пока горячий!
     В  животе Дасачарии заурчало  от слова "уппиту",  но взять  в рот пищу,
сваренную на этой кухне, в доме брахмина из секты смарта, было страшновато.
     -- Нет-нет, я уппиту  не ем,  просто немножко рису, можно  с молоком, и
сахару фруктового. Мне достаточно.
     Манджайя понял, почему он отказывается, и посмеялся про себя.  Он подал
Дасачарии воды для омовения, а потом, будто  бы тайком, провел его на кухню,
сел  рядом  с  гостем  и  уговорил  его  съесть рис с молоком  и сахаром,  и
парочку-другую бананов, и даже горячего уппиту.
     --  Одну   ложку,   что  тут  такого?--убеждал  он.  Жена  Манджайи   с
торжествуюицей улыбкой  подала не  ложку,  а  целую горку  уппиту на  свежем
банановом листе. Дасачария погладил себя по животу, произнес имена бога и не
сказал  "нет".  Он только благовоспитанно растопыривал пальцы над  банановым
листом и приговаривал:
     -- Довольно, довольно, ну что же это я один все съем!

IX

     В тот день подбирать коровьи лепешки явилась Чинни вместо Белли.
     -- У Белли и отец и мать слегли,-- объяснила Чинни. Никто ее не слушал,
у  брахминок из  аграхары  своих  хлопот  был  полон  рот.  Но,  Чинни и  не
волновало, слушают ее  или нет. Она собирала  навоз в плетенку и болтала без
умолку:
     -- И Чауда помер, и  его женщина  тоже.  Подожгли мы их жилье, так  что
ничего теперь не осталось от них... Кто его знает, демон на нас прогневался,
кто же его знает...
     Жена  Гаруды Ситадеви  стояла, бессильно повесив  руки,  погруженная  в
нескончаемые тревожные мысли о сыне: а вдруг в армии что-то с ним  случится,
как жить тогда?..
     Чинни остановилась поодаль и заканючила:
     -- Матушка, хоть кусочек подай, в рот чего-нибудь положить, матушка...
     Ситадеви  вынесла  из  дому листья  бетеля,  орех,  комок  жевательного
табаку, бросила Чинни и опять ушла в себя.
     Чинни  проворно  подобрала  бетель  и  табак  и, запихивая  их  в  свои
лохмотья, стала рассказывать дальше:
     -- А  крыс, крыс сколько,  матушка!  Бегут и бегут, полно их, прямо как
крысиная свадьба! И кто их знает, чего это они так?
     Чинни поставила плетенку с навозом на голову и отправилась дальше.
     Дома Чинни решила поделиться  табаком с Белли  и пошла к ней. Из хижины
Белли слышались стоны.
     -- Отец Белли!-- догадалась Чинни.-- Значит, и до него добрался демон!
     Она позвала Белли, заглянула в дверь.
     Белли  сидела,  низко опустив  голову, зажимая руками уши. Чинни хотела
было  рассказать,  что  аграхара тоже  кишмя кишит крысами,  но  передумала,
отщипнула табаку и сунула Белли.
     -- Бери, Ситадеви дала.
     Белли растерла табак между ладонями и положила в рот.
     -- Мне страшно, Чинни.  Может  быть, сегодня Пилла сможет поговорить  с
духами, тогда узнаем, что же такое делается... Никогда  не было, чтобы крысы
целым войском  к  нам  лезли.  Чауда  с женой раз!--и нет их! Прямо сразу! А
теперь папу с мамой демон топчет... Надо же узнать, в чем дело...
     -- Помолчи ты, дурочка,-- пробормотала Чинни.
     Часам  к  двум  разъяренное солнце повисло высоко в небе  и  жгло,  как
гневный  третий  глаз  Шивы,  лишая  последних  сил  полумертвых  от  голода
брахминов.  Призрачные  кони колесницы  солнца, играя, переступали  перед их
глазами в подрагивающем  мареве улицы  -  брахмины  дожидались Пранешачарию.
Жестокий страх и жестокий голод раздирали их внутренности. Брахминские души,
истаявшие ужасом,  как летучие мыши,  витали вокруг Пранешачарии,  молившего
бога о  вразумлении. Последняя малая надежда -- вдруг все-таки не придется и
эту ночь провести в бдении, вблизи мертвого тела Наранаппы.
     Ситадеви  обнаружила  дохлую  крысу  в  горшке с  рисом  в  собственной
кладовке. Зажав нос, она ухватила крысу за хвост, швырнула ее с крыльца, и в
тот же миг с высоты скользнул вниз огромный гриф и плавно взмыл на крышу.
     -- Айоо!--взвизгнула  Ситадеви  и залилась слезами:  гриф  на крыше был
вестником смерти.
     Гаруда услышал вопль жены, бросил взгляд на дом и все сразу понял.
     -- Сын мой! Мой сын! Сынок, что с тобой случилось?--причитала Ситадеви.
     Гаруда сразу сообразил, за что кара--за то, что воспротивился он в душе
предложению  Дасачарии отдать золото  богу Марути. Он схватился  в страхе за
руку жены,  вошел  в  молельню,  возложил  приношение  на домашний алтарь  и
простерся перед ним.
     -- Плохо поступил я,-- обратился Гаруда к богу.-- Пусть твоим будет это
золото, пусть  оно  отойдет  тебе. Прости меня,  прости. Кыш!--замахал он на
грифа.
     Гриф успел подобрать дохлую крысу, вышвырнутую Ситадеви, и  расклевывал
добычу на крыше. Стервятник выглядел невозмутимым и уверенным, как нахальный
родственник.
     Гаруда поднял голову и всмотрелся в слепящую раскаленную синеву: грифы,
грифы,  грифы  кружились, парили, скользили в небе, описывая все сужающиеся,
устремленные к земле круги.
     -- Ты посмотри!--ахнул Гаруда.
     Ситадеви выскочила на крыльцо.
     Затенив глаза ладонью, она запрокинула голову и судорожно вздохнула.
     Гриф на  крыше  выгнул шею,  будто в танце,  взмахнул крыльями и  шумно
слетел  на землю,  прямо перед крыльцом,  за  другой крысой, которая как раз
шмыгнула из кладовки. С крысой в когтях он снова уселся на крыше.
     Супруги  от  неожиданности плюхнулись наземь и никак не  могли прийти в
себя.
     Еще один гриф  плавно спланировал прямо на крышу дома Наранаппы, громко
захлопал демоническими крыльями и застыл, зорко оглядывая аграхару.
     Теперь грифы начали опускаться друг за другом  и попарно размещались на
крышах, точно действовали  по заранее разработанному плану. Время от времени
один из грифов срывался с места, бросался на очередную крысу и, утащив ее на
крышу, принимался не спеша расклевывать.
     Хищные птицы  покинули  места сожжения трупов и слетелись  в  аграхару,
будто  знали,  что  ей конец.  Жители аграхары  высыпали на улицу  и  только
прижимали  ладони ко  ртам  при  виде  этого зрелища. У Ситадеви отлегло  от
сердца,  когда она убедилась,  что вестники смерти расселись по всем крышам;
значит, дурное знамение касается не ее сына.
     Первым опомнился Дургабхатта.
     -- Хо-о! Хо-о!--заорал он, пытаясь спугнуть грифов. Напрасно.
     -- Хо-о! Хо-о!--загалдела толпа.
     Грифы не обращали на людей никакого внимания.
     Тогда осенило Дасачарию, который вернулся в аграхару сытый и довольный.
     -- Надо вынести на улицу молитвенные гонги и ударить в них!
     Брахмины обрадованно бросились  по  домам -- взять из молелен бронзовые
гонги и священные раковины.
     Тяжкая послеполуденная  тишина взорвалась  неистовым  лязгом  и  дикими
завываниями;  это  было как грохот  битвы и  как  праздничное моление, когда
пылает белый камфориый огонь и ухает храмовой колокол.
     Грифы с некоторым удивлением посмотрели по сторонам, раскрыли крылья  и
снялись с мест, унося в клювах растерзанных крыс. Скоро огромные птицы стали
черными точками в синем мареве.
     Брахмины в  изнеможении  разбредались  по домам, бормоча благословенное
имя Нараяны, зажимая носы и отирая пот.
     Ситадеви и Анасуйя со слезами взялись за своих мужей:
     -- Да  пропади это золото! Разве  нужно  нам чужое? Чужое нам не нужно!
Скорей уносите покойника  на  костер,  ведь  это же Наранаппа  на нас грифов
насылает!
     Над  аграхарой висела духота--ни ветерка, ни дуновения, в домах  тяжкая
вонь застыла  бесплотным  призраком,  от  которого  никому  не  было  покоя.
Благочестивые  брахмины, замученные  жарой, голодом и страхом, совсем сникли
-- им казалось, что уже ничто в жизни не очистит их от скверны этого дня.
     Раскаленное  солнце все  выше поднималось  по небосводу. Чандри  устала
сидеть  под деревом.  Нащупывая бананы в подоле, она  думала о Пранешачарии,
который так ничего и не ел, а все только молится и молится. Когда со стороны
аграхары донеслись звуки гонгов  и раковин, Чандри удивилась. Она огляделась
по сторонам -- ничего не происходило. Деревья замерли в безветрии, листва их
была неподвижна,  и только  высоко над верхушками в чистом синем небе парили
грифы.
     Чандри увидела,  как Пранешачария опорожнил  на себя  еще  один  кувшин
воды.
     -- И виновата во всем я,-- уныло сказала себе Чандри.
     Она даже не заметила, как очи