я.
   - Нет, уж больно у тебя фамилия подходящая. Вон Сухоненко - разве до-
веришь? Враз отшмонают.
   - Ничего, Винограду можно. (Виноградов с Сухоненко  -  самосвальщики,
тоже в город часто гоняют.)
   - А остаться не хочешь? - остаются, бывает, если никто не ждет особо.
   - Да мы с Котрей решили уже - на юг сначала, прокашляться, а там пос-
мотрим. Но сюда - нет, хватит Чалдонии.
   Не знаю, от чего Женька собрался прокашливаться, от  каких  рудников,
но Котря - гомерического здоровья, сплошной румянец от ушей до попы (це-
ликом не видел, но пышет же - в метре потеешь), ядреный бабец, хохлушка,
под сорок - самый сок.
   Только вот от пасты "Поморин" ее тошнило -  всем  подряд  жаловалась.
Екатерина Батьковна вообще, но Котря -  спаялось,  даже  муж,  замполит,
стал так называть.
   (Все кликухи, усеченья имен, фамилий - для  экономии  разве?  Ерунда.
Для экспрессии. Кальтю же, на автобусе который, Кальтенбруннером  зовем,
не экономим.)
   - Мужики, мою Котрю не обижайте там, она еще боится, - когда в лабазе
начала работать.
   Боялась, правда. Ворье же кругом, уголовники - того и гляди,  не  дай
бог. Я как-то покрутился - и вышел, не купил ничего. Выскочила следом:
   - А ну, расстегни телогрейку!
   Расстегнул.
   - Еще чего показать?
   - Там смотреть нечего, у моего мужа все равно лучше.
   Я-то без подковырки спросил, в простоте - шмон так шмон, дело привыч-
ное. Но не обиделся (может, и есть что смотреть,  зачем  такая  предвзя-
тость), а обрадовался:
   молодец! Хоть здесь порядок, в этой ячейке общества, - надоели  бесс-
тыжие шашни кругом. Но зря радовался - Вертипрах уже реял, парил в выши-
не, хищный шнобель нацеливал...
   А в один из дней загадочного для нас шухера - перед комиссией -  зам-
полит исчез.
   С концами, как в нужник булькнул - без пузырей. Виталя мне утром (ча-
са в два то есть, наше гаражное утро):
   - Ленчик, я ночью в Соликамск гонял.
   Меня-то сморило, я накануне рано задрых.
   - Зачем?
   - Замполит приказал.
   - А ему что надо? - я ревновал, если не через меня шоферов напрягают.
   - Так я его и отвозил. Часов в  двенадцать  пришел,  говорит:  полный
бак? - Полный.
   - Ну, через полчаса поедем. Из гаража когда вырулил, он подсел, с че-
моданом:
   Богданов, можешь фары не включать? - Могу. - Давай. За Серебрянку вы-
едем - там включишь. Я даже испугался - что такое?
   Что такое - это мы поняли уже, когда комиссия приехала. Но  замполита
больше никто в Серебрянке не видел. И пару офицеров перевели, кстати,  и
начальника поменяли. Прежний простым ДПНК стал. Но, думаю, не за  Валер-
кины ноги, а за невыполнение плана - завалили мы четвертый квартал.
   Больше всего меня разбирало: с рогами замполит сдриснул  или  бросил,
негодяй, верную жену? Джексон утешал, что с рогами, - но  я  сомневаюсь.
Закогтил он Котрю, скорее, уже после. Использовал ее шоковое  состояние.
Как же: муж с лучшим в мире
   - растворился в ночи, как наваждение. Лет пятнадцать, там, совместной
жизни.
   Дочь школьница. Ну, Вертипрах рассеял тьму. Сплошное сияние впереди -
дочь к бабушке, сами на юг, африканские страсти - у  Джексона  два  шара
под крайнюю плоть закатано (еще на зоне - как предчувствовал, что с чем-
пионом соревноваться.) Счастливо, ребята! По газам!
   XI Что хорошо в долгом сроке (не чрезмерно, конечно,  четвертные  эти
усатые - нет уж, не приведи Бог)? - Что есть время  помечтать,  как  его
скостят. Тысячи дней, и в каждом - часок для смакования: вот, вызывают в
ДПНК - распишись, пришел ответ из Москвы, сбросили тебе, завтра - свобо-
ден. Для того и прошения по помиловке пишутся - чтоб базу  подвести  под
мечту, укоренить ее в реальности. Это ведь и на воле  так:  если  только
конца срока ждать - невыносимо, и вот - то до получки тянем, то  до  от-
пуска: нельзя жить без мечты.
   И могло бы просиять - не так уж несбыточно, бывали случаи.  Распуская
ниточку судьбы, вижу ясно: Фаза, Фаза мне там оборвал,  и  -  по-другому
сплелся узор. Не жалею нисколько, да и глупо бы: узор-то  другой  возмо-
жен, но свитер - судьба эта самая - на меня  же  вязался.  Хоть  сначала
начни: и любил, и сидел бы, и стихоплетствовал - это мое,  мои  размеры,
неизменяемо. Ну, а плюс-минус годишник
   - не суть. Это ведь не Аввакумово:
   - Долго ли муки сея?
   - До самыя смерти, Марковна.
   И даже к такому был готов, но - переоценил свои возможности.  Каждому
бремя дается - точь-в-точь в меру сил (нам неведомую). А я  и  в  холод-
ной-то лишь пару раз сидел, - нет, далеко до протопопа.
   Не на что роптать - за тридцать, а еще не повесился. И из самого  тя-
гостного до сих пор - вовсе не тюрьма, другое: пройти искус половой зре-
лости - и остаться человеком. Ведь как чуется в детстве: что-то несклад-
но в мире, неласково, неправильно живут. Так вот и задача: я научу,  по-
кажу - меня только и ждали, измаялись, бедные. Подрастаешь - выясняется:
всему их уже учили, показывали - бесполезно! Все  равно  нервяки  топчут
друг другу. И тебя тут никто не ждал, - ну, родился, живи уж, не  надое-
дай только. Словом, вот это мрачное битловское: "вс„, что тебе остается,
- это любовь" - последняя истина. Как раз к половой зрелости достигаешь.
И вс„ спутывается: сводный хор сперматозоидов (их там несколько  миллио-
нов в каждой спевке) имитирует ангельский - и - веришь! Хорошо выводят!
   Да, но я про Фазу хотел. Если Наташку и трудно понять, то Фазу - дело
нехитрое:
   Лорелея! Локоны эти обесцвеченные, чуть синева вокруг глаз,  ключицы,
косточки на запястьях - исчадье андеграунда, субтильная греза  Чалдонии.
Екнуло сердце столичного нонконформиста, и ей, видно,  что-то  помнилось
под Фазиной плешью, потому что спелись быстро. Старший лейтенант Сойкин,
инженер по озеленению, спит в будке на верхнем складе, а Фаза ему элект-
ропроводку в доме налаживает - до того увлекательное занятие, что однаж-
ды и одеться толком не успел: метров за двадцать они мужа в окно замети-
ли - принесло в неурочный час.
   - Ты чего здесь, Васильев?
   - Да вот, розетку прикручиваю.
   - Давно?
   - Полгода.
   Сойкин молча прошел в комнату, двустволку свою  взял,  переломил  за-
чем-то, глянул в стволы, защелкнул обратно, патронов сунул в карман -  и
вышел. Фазе даже дурно стало:
   - Натаха! Застрелится?
   - Сейчас. Охотиться пошел.
   И точно, Сойкин за ружьем и заехал - хотел тетеревов  посшибать:  все
березы облеплены. Ну, и поохотился, от души. Только мазал много. А вече-
ром синеву Наташкину усугубил основательно и сказал:
   - Еще раз застану кого - на улице будешь ночевать.
   А зима, между прочим, хоть и на убыль - но минус  двадцать  держится.
На том тогда и кончилось вроде. Беда, что пристрастился  и  поколачивать
стал Наташку регулярно. А зэков -  вычеркнул  из  списков  человечества.
Чтоб хоть кому-то хоть что-нибудь - пусть отсосут. И когда из Москвы  на
меня характеристику затребовали: как, мол,  сидит?  Не  рыпается?  Можно
скостить чуток? (такой порядок)
   - нет, худого не написал, просто игнорировал. Что  равнозначно.  Дней
триста мне лишних подарил для мечтаний. Не ехидствуя - царский подарок.
   XII В отличие от Надюшки, отпетой красули, ее старшая сестра, Лебеди-
ха, была отвратна на вид и как-то неопрятно похотлива. ("Люблю пороться,
как медведь - бороться!" - сама же рифмовала, прямо Сафо. Только что  за
медведь такой, интересно? Чалдонская разновидность?) Я  и  до  сих  пор,
представляя похоть - если брать ее без макияжа влюбленности, эротическо-
го озорства, девственной грации - голимую четвероногую похоть, - вспоми-
наю белые патлы сосульками, плоскую безбровую мешковатую Лебедихину  ро-
жу, голос как из помойного бака - да что говорить:  сам  Кальтенбруннер,
неутолимый онанист Кальтенбруннер признавался мне:
   - Леня, восемь лет засижено, а вот выбирать придется: Ольга или сеанс
- выберу сеанс.
   Впрочем, Кальтя слыл у нас за гурмана и эстета, но возьмем грубый ма-
териальный критерий - гонорар (не такса! Оля - свободный художник):  ни-
когда за червонец не зашкаливал. И червонец-то - в случае сильного  под-
датия клиента.
   Отец Надюшки и Оли на постоянные зэковские подначки отвечал неизменно
и бодро:
   "На то и делал, чтоб драли".
   Но вот интересно, на что он делал Мишаню - шестнадцатилетнего недоум-
ка, не сумевшего подписаться при получении паспорта? Забавная  это  была
семья. Однажды Петровича (главу то есть), связанного, в ШИЗО привели но-
чевать. Невиданное что-то в Серебрянке, но обычной ментовки здесь не во-
дилось - а он свою половину почтенную (за сорок бабе) с топором от  дома
до пилорамы гнал. Там уже зэки угомонили дурака. Орал, брызгался:
   - Вяжите, вяжите - я ее научу, поганку! Пусть не думает!
   А по дороге к киче уже внятно объяснил:
   - Месяц, зараза, - то рвет ее, то падает. Я думал в больницу везти, а
это она, сволочь, опять беременна! Рожать хочет!
   - Так радуйся, Петрович, - свое же добро.
   - Этого добра - вон, две бляди да идиот - что она еще  родить  может?
Лучше зарублю ее на хрен! Лучше срок пусть дают!
   Потом утряслось, конечно, - ни  срока,  ни  пополнения  семейства.  Я
только меланхолично порезонерствовал: вот, еще окошко готовилось - в наш
свет. Ну, пусть бы дурака родила или потаскуху безмозглую, а все-таки  -
окошко. И такие, значит, нужны. А ты - с топором,  Петрович!  Тоже  мне,
Раскольников! - в этом духе.
   Кстати, что в семье не без урода - в деревне нагляднее  гораздо.  Где
больше двух отпрысков - почти верняк: или типа Мишки - не больной вроде,
но и до нормального далеко, или, как у Богдановичей, тоже младший, Сашка
- глухонемой, или еще что-нибудь. Сашка-то здоровый родился, но оглох от
прививки в детстве - и  онемел,  соответственно.  Издержки  цивилизации.
Симпатичный парнишка - как все глухонемые - с выражением легко  чокнуто-
го, но веселый, гугнит вечно, улыбается.
   Целый день по гаражу, гайки обожал  закручивать.  Даже  оформили  его
слесарем, и зэки не роптали (хотя, кроме гаек, ничего не освоил) - как к
родному относились.
   Не виноват же парень.
   Особенно с Кальтенбруннером они скентовались: Сашка то чифир для него
заваривает, то спит на заднем сиденье в автобусе. Я,  полушутя,  остере-
гал:
   - Федорыч, ты своими сеансами хоть не развращай пацана.
   - Не-не, Леня, сеанс - это святое, это у меня без посторонних.
   Накопил (за восемь-то лет!) пачку вырезок цветных - красотки  реклам-
ные, киноактрисы помоложе - до сорока хотя бы  (самому  -  за  пятьдесят
уже), держит под сидушкой.
   - Не боишься - отшмонают твой гарем, как ты тогда?
   - Предусмотрено, Леня. Сам хозяину показал.
   - А он?
   - Красиво, говорит, жить не запретишь. А что  -  личная  жизнь,  имею
право. Хочешь, сегодняшнюю покажу?
   Достал веселую мулатку в купальнике.
   - А здесь, - открыл бардачок, - отработанный материал. Месяца на  три
хватает - без повторов.
   - А фаворитки нет?
   - Нет, всех люблю. Тебе не надо?
   - Да нет, спасибо. Я как-то жену привык вспоминать.
   - Ну, так у тебя молодая жена, конечно. А я на свою не заведусь уже.
   - А в натуре?
   - В натуре-то с полоборота, ты что - живая манда...
   - Ждет тебя, Федорыч?
   - Хрен ее знает. Пишет, что ждет. Но десять лет, Леня, сам понимаешь.
Что я могу с нее требовать? Пропишет - и ладно, там видно будет.
   - Да уж! Они при мужьях-то чего вытворяют...
   - Ну. Я Мухину вчера вез (это жена  капитана  Мухина,  заведует  мед-
частью, ровесница Кальти, но в джинсах загуливает,  станок  в  порядке),
когда выходила - за жопу мацнул. (Понимаю! Там такая облипочка -  только
и мацать...) Думал:
   сейчас по морде хлестанет. А она оборачивается: "Я б тебе дала, Рома,
но ты же разболтаешь. И сама разболтаю. Лучше не надо", - и по щеке гла-
дит. Чуть не приплыл.
   ...Сейчас вдруг многое что с этой Мухиной вспомнилось: они  все,  се-
ребрянские, как зачуяли оказию - всплывают, цепляются, лезут  в  память.
Ребята! Тут вам не "Титаник" - где все подряд, а Ноев ковчег - только по
паре.
   Ну, к кому теперь завмеда приплетать? Капитана Мухина вставлять  при-
дется, а про него начнешь - еще ввернется кто-нибудь, и так до бесконеч-
ности. Потопнем ведь!
   А с Кальтею - нет, не спаривается. Не с Мухиной, не с женою - Федорыч
с Лебедихой завязан - по злой иронии. Не любовь, так смерть сплела  -  и
выбирать не пришлось.
   XIII
   - Ленчик, пекарню скоро отремонтирую - шо делать, шо делать? - третий
день подряд, гиперболически гримасничая, подвывал Серега Перчаткин,  ме-
ханик, мой лучший кент.
   - Давай печников замочим.
   - Тебе смехуечки, ты Римку не знаешь! Она же сюда припрется! А меня -
на кичу!
   (Кича - тьфу, Сереге прическу жалко: скоро звонок.) И  правда,  я  ее
мало знал. Виталик нас катал в Вишерогорск, за хлебопеками, по очереди -
и мои разы чаще совпадали с Элькиным дежурством  на  заправке  (заезжали
неукоснительно). Серегу же нанесло на Римку - и вот: вспыхнуло, разрази-
лось:
   - Богданов! - официально так, твердо, - без Сереги заправлять не  бу-
ду! Чтоб не смел ко мне без него заезжать!
   - Римма Ивановна, - в тон, - обидно слышать! А я-то не гожусь  ни  на
что?
   - Перестань, я серьзно, Виталик. И ему передай.
   Ну, передал. Сереге лестно, конечно, - надо же, с первого взгляда по-
корил! и в мыслях-то не было - строгая деваха. Винограду однажды  хорошо
припечатала - шнифт на неделю померк.
   - О! Якый тэбэ бчел кусыв? Ты ото як Нильсон теперь! -  Серега  же  и
рыготал, глумливо хохлячествуя. Он хохол и есть, Перетятченко  настоящая
фамилия.
   Перчаткиным - гаражные хохмачи заделали, но говорит чисто, украинский
колорит - для особых случаев. А Римка -  татарских  кровей,  темно-каряя
вся, струна, порода, порыв, без чалдонской растеклости. Двадцать три са-
мой, дочке - пять, живет одна, отца не помнит, а мать погибла на  сплаве
лет семь назад. Словом, Казань-то мы взяли - но этим не кончилось:  идеи
Батыя живут и побеждают. Снова киевлянин под пятой басурманки - вот тебе
и покорил! Не то что бы вертела она Серегою всячески
   - но уже через неделю знакомства у того решено было крепко:  остаюсь.
Месяца три до конца срока ему, и раньше - как только не костерил  Чалдо-
нию!
   И вот - незадача, действительно: пекарню налаживают, ночные  рейсы  -
тю-тю, стало быть, а днем из гаража - куда же? И как? Мало того, с  при-
ездом нового начальника решено было и нас, гаражную аристократию, перет-
ряхнуть - ротация кадров.
   Дескать, план завален, но меры принимаются. Меня - на нижний  опреде-
лили, сучкорубом, а Серегу - и вовсе на зону  закрыть  пообещали.  А  до
первой оказии - в лес, сучкорубом же. Но тут осеклось. Не стоило капита-
ну Макокину злорадствовать, помолчать бы ему перед Элькой - но не  стер-
пел, уж больно его жаба давила за Серегину пруху (сам когда-то был отшит
Римкою с позором).
   - Римуля-то, что теперь, в Харьков переведется?
   - Это зачем? - Элька не поняла сначала.
   - Так к своему поближе, может, и свиданку дадут.
   (А Серега где-то под Харьковом сидел, закрывают же на свою зону.)
   - Уже этап был?
   - Нет еще, через неделю, наверное.
   Но ни через неделю, ни вообще - не закрыли Серегу. Он-то  думал,  что
ударным сучкорубством отмазался. Потом уж всплыло: Римка неистовая - че-
рез две эстафеты:
   сменщицу и капитана - посулила коротко: "Отправят Перетятченко на зо-
ну - Малинникову (это наш новый хозяин) башку снесу. Жаканами, из  обоих
стволов".
   Понятно Римулино беспокойство: упусти - и не дозовешься потом обратно
в Чалдонию. А самой с девчушкой - куда же ехать.
   Макокин здесь десять лет служит и, в отличие  от  меня,  Римку  знает
прекрасно.
   Поэтому мимо ушей никак не пропустил, доставил слово в слово по  наз-
начению, от себя заверив:
   - Снесет.
   Донос и Гроссу специально в тот же день в Вишерогорск гоняли,  отшмо-
нали у Римки ружье - так оно одно, что ли, в деревне? У  любого  чалдона
можно позаимствовать - Римке никто не откажет.
   - Ну, пусть только поймают в Вишерогорске наглеца (а это Серега разве
наглец?) - из ШИЗО у меня не вылезет! - храбрый был, решительный человек
майор Малинников!
   XIV "Зэк должен быть толстым, ленивым и приносить вреда  больше,  чем
колорадский жук", - этому императиву я следовал, увы, только наполовину.
С толщиной обстояло неплохо - пуда на четыре уже тянул, припадки  актив-
ности бывали через день, но с вредом - нет, какой там  жук!  Так,  моты-
лек... И вот - не оценили, поперли из завгаров! Последний  раз  начислил
шоферам зарплату, отнес на подпись к техноруку, тот, как водится, урезал
на треть (я и начислял из такого расчета), и вс„, влился в ряды пролета-
риата. Нижний склад к этому времени уже перекочевал на  Вишеру,  полтора
часа одной дороги - в минус двадцать, в полуоткрытом кузове - не  лучшее
начало дня, зато - терять нечего, кроме своих цепей. Не знаю, был  ли  в
том преступный умысел, как пишут в приговорах, или случайно получилось -
но сунули меня в легендарную, овеянную  славой  бригаду  под  совокупным
прозвищем "женатики" и девизом: "Сто кубов и голый торс!" Настоящих  же-
натиков, правда, было только трое - то есть тех, кто жил семейно,  своим
домом, в вольной части Серебрянки. Остальные трое,  в  том  числе  Юрок,
бригадир, в женатики угодили метонимически. Но девиз-то вовсе не был по-
этической фигурой, ни метафорой, ни гиперболой здесь не пахло: из декады
в декаду рвали ребята рупь на рупь (за 140% плана  зарплата  удваивается
премиальными). Прощайте, мои пуды! Сам Юрок, здоровенный рыжий  парнище,
детдомовец бывший, любил пояснять сурово:  "Других,  может,  мамы  ждут,
кормить будут, а нам бычить надо", - лукавил, ой, лукавил  перед  собою!
Никому еще лицевого и на месяц воли не хватало - хоть  какие  тыщи  там:
пропивается влет. Но пила поет, баланы летят под горку (иногда  -  через
сучкоруба), торсы блестят, мышцы играют - фейерверк молодости,  здоровья
- понимаю! Ударничество - вроде запоя: затягивает. Но  для  меня  -  вс„
тухнет и жухнет, если это за деньги. Мерзит, как  Надюшкины  четвертные.
День рублю сучки, два - и чувствую: что-то не так. Неймется в  передови-
ках. Собригадники тоже чувствуют, поглядывают вкось. На  третий  день  -
мужской базар с Юрком:
   - Ты где хочешь работать?
   - Куда Родина пошлет.
   - Добро.
   Позвал мастера, так и так, переводи пассажира, коллектив ропщет.
   - Юрок, давай, пока не научусь - буду бесплатно работать, - совсем не
нужно мне, чтоб моя фамилия снова склонялась в верхах. И Юрок-то, по зэ-
ковскому кодексу, не должен был мусор выносить -  запросто  кичу  я  мог
схлопотать: саботажник, мол, отрицалово, то, с„. Ну, Бог его  уже  прос-
тил, я - тем более. Селиван (Коля Селиванов, мастер нижнего)  соломоново
надумал: по начальству не докладая, тихо-мирно меня в дровники  перевел,
своей властью.
   - Вон, в конце будка, скажешь, я тебя направил.
   Бреду, грущу, философствую. Вот что: окладник я, не сдельщик. Это два
типа таких, всемирных. Штатники, немцы, япошки - те сдельщики.  Итальян-
цы, негры, ну, и наш брат многогрешный, восточный славянин - мы окладни-
ки. "От каждого по способностям - каждому по труду" - ясно, немчура при-
думал. Они так и живут. А вот наш вариант: "От каждого по  способностям,
всем - поровну" - человечнее как-то, а? Мне бы - только  бобан  ежеднев-
ный, положняковый, ничего кроме не надо, за него и бычить  готов,  но  и
право за собой оставляю: когда душа попросит - в загул. Поплевать в  по-
толок, на облачка полюбоваться. Нет, можно и премировать за способности:
доска почета, медали, грамота. Бюст на родине героя. Но - платить за них
больше? Они ведь от Бога. Стало быть, и так ты в прибытке - да еще и де-
нег сверху? Перебор. Вот где корень, вот почему у Петра  Аркадьевича  не
выгорело.
   Уже дойдя до будки, останавливаюсь и додумываю - сейчас: опять нас  в
сдельщину тянут - и опять не выгорит. Равенство ликвидируем, но  и  спо-
собности - тоже. Так завязано. Одни сучкорубы останутся. То есть к  худ