-
шему равенству придем. И врожденные сдельщики, европейцы всякие, чуют  в
нас окладников - и попрут, попрут от себя, не допустят - как меня из Юр-
ковой бригады.
   А кто взгоношил весь уклад менять? Не Гольдштейны ли? Этим-то  -  нож
острый: как же я, умник такой - и поровну с Иваном-дураком получать дол-
жен? (Хоть потом в кибуце, на банановой плантации, доктор физико-матема-
тический - ничего,  не  кипешует.)  Эк  занесло  куда  от  баланов  -  и
Гольдштейна приплел! Ну, натурально вс„: уже тридцать страниц - и ни од-
ного еврея. Так в жизни не бывает.
   Открываю дверь:
   - О! Толян!
   - Ленька! Земляк! Сейчас чифирку, ну-ка, малолетка, подкинь в печку!
   XV Собрался тут в Москву по делам, полез на антресоли за сумкой, рас-
копал одну, раскрываю - глядь: что такое? Пачка писем в  целлофане,  ре-
зинкой перехвачена.
   Мать честная, мои же письма, с зоны и с поселка - сохранила мамулька!
Умчался на целую ночь - что там Уэллс со своей машиной! Храните  письма,
друзья, заводите архивы - на то нам и антресоли даны.
   Вот - без изменений одно, как раз в струю:
   "Мамуль, здравствуй! Андрюха, привет!
   Вот, кое-как выскреб времечко письмишко черкнуть, да и не знаю,  чего
писать.
   Новостей нет, а старости все те же: здоров, толст, румян  и  беззабо-
тен. Уже и зиму пережили, еще одна - и дома,  уже  думаю-прикидываю,  на
чем ехать. Лучше самолетом все-таки: тринадцатого октября вечерком заяв-
люсь. Спрашиваете о работе моей. Я же написал:  на  дровах  я,  то  есть
грузчиком. Утречком садимся в машину и едем на нижний склад, за  Вишеро-
горском километра два. Там у  каждой  бригады  своя  будка,  наша  самая
дальняя, у заброшенной деревушки Арефы. В бригаде нас трое, плюс  марки-
ровщик и сторож, который живет здесь постоянно. Часиков в десять  прихо-
дит еще Ленуся - приемщица, из Вишерогорска. Кроме того  колготятся  под
ногами два щенка - Белка и Жулик. Белке месяц всего, а Жулику  три,  оба
очень симпатичные, только Белка ужасная капризуля и визгунья. Часов в 11
подъезжает машина или две, мы их загружаем дровами, и на этом наш трудо-
вой день заканчивается. Идем на обед, а потом часов до  пяти  балагурим,
дразним Ленусю, гоняем чаи или спим, в общем, валяем дурака, пока  домой
не повезут. Вот заурядная картинка нашего быта: за дверью визжит  говор-
ливская приемщица, а под будкой - Белка, потому что в  дверях  висит  на
растянутых задних лапах здоровенный кобель, наполовину уже  освежеванный
Толиком. На лавке с одной стороны починяет баян изрядно  уже  хрюкнувший
капитан Мухин, попросту - Васильич, напротив вповалку дрыхнут  два  моих
орла, а в уголку я обкручиваю Ленусю. Жулик вышел успокоить нервы, он не
переносит запах свежей собачины (что не мешает ему обжираться ею до осо-
ловения), а Санька-маркировщик долбает прорубь на Вишере.
   Скоро орлы мои проснутся и со свежими силами уплетут полкобеля, а  из
шкуры Толик сошьет шапку, продаст рублей  за  девяносто,  которые  опять
пропьет вместе с Васильичем. Я это для того рассказываю, чтоб ты поняла:
на работе, хоть мы и не заняты, письма писать затруднительно.
   Продолжаю через день. С дрюниными бегами ты не права. Ведь юность бы-
вает только однажды, и без "девочек", то есть без тысячи влюбленностей и
переживаний, она будет бедна, пуста как-то. Женитьба моя тут не при чем.
Да, чуть не забыл. Мне тут предложили поучительствовать (гм, гм),  нужна
справка, что я прослушал три курса ЛГПИ. Звякни там замдекану, пусть от-
печатают, и пришли. Валенки дошли в полном порядке, лук тоже, шарф  есть
(тот самый). Варежки бы можно. Целую, Алеша".
   (Андрюха, Дрюн - брат мой, спортом тогда вовсю занимался - а мать ра-
довалась: не забита голова "глупостями". А "орлы" - два пацана  с  мало-
летки, Андрюха же и Вовчик, я за старшого у них,  просто  по  возрасту.)
Итак, Ленуся. Золотко мое бесценное, первый поцелуй за  четыре  года.  С
неделю (как увидел впервые) понять не мог: красивая девка или нет?  Пока
шапку не сняла.
   И зачем она все в этой шапке дурацкой сидела  -  неизвестно.  Мужикам
волосы ни к чему, к мужской внешности они - по касательной, женскую же -
наполовину определяют, если не больше.
   - Ленуся! Да сними ты малахай свой! Не жарко тебе?
   - Не хочу. У меня прическа позорная, - любимое словечко.
   - Так мы тебя тут причешем, не боись.
   - Отвяжитесь.
   Заинтриговала, сил нет, - как Гюльчатай Петруху. Но сами стащить - не
посягаем:
   вдруг лысая окажется? Или в лишаях? Нет, лучше -  возвышающий  обман,
локоны пепельные воображаем. И вот - пообтерлась, попривыкла к нам, кон-
фет моих (изюм в шоколаде) с кило переклевала - и - нате, любуйтесь! Ну,
не пепельные, русые всего лишь, и не локоны - прямые, зато  -  почти  до
пояса, густые, шелковые, в два водопада от пробора.
   - Чего ты стеснялась-то?
   - Та-а... Лень потом снова укладывать.
   Думаю, просто до бани, немытые, не хотела показывать. И правильно.  В
самую десятку теперь пульнула, наповал. Даже Толян от скорняжества отор-
вался (а у него ответственный этап: обезжиривание):
   - У моей супружницы первой такие были. Состригла, дура, потом, немод-
но, говорит.
   А я тащусь от длинных волос.
   Мы все тащились. Так бы и зарыться мордой! Орлы-то мои не решались, а
я не утерпел, уткнулся сзади. И в духоте, в аромате этом -  не  пожалела
шампуня! - хоботом поерошив, приложился. Под затылком, в  шейку.  Зарде-
лись ушки у лапушки, но строгость напустила:
   - Думаешь, красивый, так все можно? Позорник.
   Я еще и красивым ей кажусь! Не реальность уже - вольты, сон в  летнюю
ночь! Не знаю, чем бы кончилось - хорошо,  Виноград  подкатил.  В  город
едет - надо метровым балансом грузить. Самосвал три куба берет,  ерунда,
но метровника - это с полтысячи бревешек, да уложить аккуратно,  короче,
сбил я волну, разрядился, протрезвел - а когда вернулись в будку - Лену-
ся благодать свою опять под шапку собрала, изюм в  шоколаде  доеден,  ей
домой пора.
   XVI "Зачем Герасим утопил Муму? Я не пойму, я не пойму..." - это  То-
лян навывает свою любимую, докраивая малахай. У Ленуси выходной. У  меня
минор. Васильич свинтил куда-то - или дрыхнет в работящей будке,  -  без
аккомпанемента остались.
   - А Жулика тоже на шапку?
   - Не, масть не та. На котлеты, если не зачумится.
   Вовчик с Андрюхой малолетку вспоминают, страсти всякие - похохатывают
при этом.
   - Ленька, вот бы тебе где учителем, - Толян вдруг встревает.
   - А что?
   - Расскажите ему.
   Рассказывают. За двойку - бойцы (это масть такая на малолетке) тубарь
на уши ученику надевают. Буквально - с размаху так, берется за  ножки  -
тресь. Если грамотно - табуретка развалиться  должна.  Мощное  средство.
Великая дидактика.
   Коменский не дотумкал.
   "Мума еще могла бы долго жить..."
   - На взросляк когда переводят - кажется: в рай попал, скажи, Андрюх?
   Выстраиваем пирамиду беспредела по колониям: малолетка - на пике, об-
щак (общий режим), усилок (это мой), строгач - самый спокойный.
   "Могла гулять - среди полей, среди берез..."
   - Нет, вы женские зоны забыли.
   Забыли, точно. Так ни опыта нет, ни рассказчиков - как сравнивать?
   "Ее так жаль, до слез, до слез..."
   - У меня же жена - подельница. Откинулась в прошлом году, сюда ко мне
заезжала.
   Ну! Мы и не знали.
   - А что ж не осталась?
   - А вдруг мать умрет? Не пропишут потом, вс„, прощай, столица.
   Да, в Москве сурово с этим делом.
   - И как на женской? Поделилась?
   - Вкратце. Между малолеткой и общаком, примерно.
   Вдруг звонок (у Толяна будка - вроде штаба, телефон стоит).  Технорук
Мухина спрашивает.
   - Он только что вышел, гражданин начальник. Сейчас сбегаю за ним.
   - А что за голоса в будке?
   - Это ребята, дровники, погреться зашли.
   - Дай их бригадира.
   Вот напасть! Беру трубку.
   - Почему не работаете?
   - Так нет машин.
   - Окомлевку колите, нечего сидеть. Я проверю.
   Окомлевка - это пни такие, чуть не метр на метр, мы их целиком раньше
грузили.
   Десяток закатишь - машина с верхом.
   - Блин, кончился курорт. Не могли тихо посидеть!
   Возле каждого штабеля - гора этой дряни, как раз до конца срока  хва-
тит.
   - Толян, это ты со своей Мумой. Я как чувствовал: накликаешь.
   - Ничего, разомнетесь.
   Размялись. Даже во вкус вошли. А что - за это ведь не платят,  почему
не поколоть? Десять шагов отсчитал, поставил колышки. Вровень с  головой
штабелек уложили - шабаш. Достаточно для отмазки. Уже прозреваю внутрен-
ним оком: весь нижний - в аккуратных поленницах,  каждая  щепочка  -  на
пользу стране.
   Возвращаемся в будку, там Юрок сидит. К моему черносливу пристроился.
   - Базар к тебе. Пойдем, туз нарежем.
   Не жду хорошего, без смешинки парень, тяжело с такими базарить.
   - У тебя что с Ленкой?
   - Ничего. Дурачимся... (еще какое чего - в смысле чувств, конечно,  -
но кто мне Юрок, чтоб откровенничать?)
   - Короче, если лезет к тебе - пни ее, суку. У нее же муж-зэк.
   - Не замужем она, что ты гонишь.
   - Муж. Не расписаны - все равно, вместе жили. Твоя бы блядовала, пока
ты здесь,
   - как тебе?
   - Да на здоровье! - легко так, искренне говорю, потому что нет  ника-
кой моей.
   Вычеркнута.
   - Ну, смотри, -  не  с  угрозой,  а,  дескать,  дело  твоей  совести.
Кольнул-таки в уязвимое.
   Что ж, спрошу завтра у Ленуси. Но - пнуть? Нога  отсохнет.  И  почему
это больше никто не в курсе про сожителя? И с чего это Юрок вдруг  такой
ревнитель очага? Не ожидал. Теряюсь в догадках. Расстроен.
   - Ленька, чего там с Юрком терли-то? - Толику день без сплетни - про-
пащий день.
   - Спрашивал, у кого лучше бухало заказать, из шоферов, кто не палился
ни разу.
   - А что, жены бригадников не могут привезти?
   - Нет, они же подписку давали: никакого алкоголя в поселок. Зачем  им
заморочки?
   - А ты кого посоветовал? - у самого-то свои  каналы:  капитан  Мухин.
Толян деньги дает - Васильич отоваривается в городе.  Выгодно  обоим:  у
одного зарплата целее, другому - зелье без палева.
   - Никого. Уже два месяца не в гараже - откуда я знаю? Пусть к  новому
диспетчеру идет.
   XVII В юности меня пронзил Стендаль - формулой из дневника (пятнадца-
тый том собрания сочинений): "Остаться наедине с женщиной и не  овладеть
ею - значит оскорбить ее". Ну, это француз, южная кровь, буржуазные нра-
вы. Я модифицировал для северного климата, не вразрез с кодексом  строи-
теля коммунизма: вместо "овладеть"
   - "объясниться в любви, сделать предложение". Беда, что как  начал  в
жизни применять - сразу на согласие напоролся, нашлась авантюристка.  (А
как назвать? - ведь ни собственности, ни ответственности и  посейчас,  а
тогда - много паче.) Добром не кончилось - ну, так что? Это жизнь  вино-
вата, а формула - замечательная.
   На очереди - Ленуся, стало быть. Только наедине - не остаться  никак,
это и сдерживает. В нашей полтора на два меньше четырех человек не быва-
ет, да еще собаки эти, телефон, дымище слоями... Нет, не грот Амура,  не
располагает.
   - Хотите, вам свою родину покажу? - с утра Ленуся.
   - В смысле?
   - Так вот же, Арефа, я там родилась.
   Мороза нет (минус пятнадцать всего), можно прогуляться,  полкилометра
где-то.
   Дворов в пятнадцать деревенька, все  уже  истлело,  зияет.  Один  дом
только с крышей и стеклами. Но Ленусин не этот. Показывает развалину.
   - Почему переехали-то?
   - А тут три семьи осталось всего - решили: проще  в  Вишерогорск  нас
перевезти, чем сюда электричество тянуть. Семнадцать лет  уже  никто  не
живет.
   Грустно. Заходим в дом что с крышей. Все голо, но возле крыльца - по-
ленница.
   Березовые чурочки, черные аж от времени, люкс-дрова, термояд. Не  то,
что у нас - только с полведра солярки разгораются (это Толян  жаловался,
ему же ночью просыпаться приходится, раза три по-новой топит).
   - Андрюха, Вовчик! Возьмем по охапочке?
   Навьючил орлов, сам с Ленусей тормознул:
   - Идите, мы догоним.
   Ну, и про сожителя - самый момент. Оказалось - да, фигурирует  некто.
Володя. Не зэк, а всего-то годишник условно схлопотал, месяца три назад.
Клуб хотел поджечь, во время танцев. Спьяну, конечно.
   - Он вечно, дурак, как пьяный - что-нибудь начинает. Не хочу я с ним.
Лучше за Воронина замуж выйду.
   - А он что, предлагал, что ли?
   - Предлагал.
   Воронин - это Юрок и есть. Вот ударник, и здесь  поспел!  Теперь  все
ясно.
   - А ко мне в Питер приедешь?
   - Зачем?
   - В гости. Буду скучать по тебе.
   - Это ты сейчас говоришь. - Нет, взяли манеру: умняк на рожу  вешать,
умудренные какие! Видишь - не врал, скучаю же, правда.
   Держу ее за руки, улыбаюсь. Ей тоже весело. Вдруг - помрачнела.
   - Собянин проехал. Его < Краз> . Увидел, кажется.
   - Ну и что?
   - Они с Володькой друзья. Расскажет.
   Собянин - местный лесовозчик, вишерогорец. По лицу вижу: всерьез  ис-
пугалась.
   - Ладно, возвращайся одна. Я еще чурок наберу.
   До конца дня у Ленуси настроение испортилось, с кисляком  и  ушла.  А
тут еще бабка к нам нагрянула под вечер, хозяйка дров. Собянин настучал,
с ним и приехала.
   Оказывается - с весны она в Арефе живет, вроде дачи у нее. А мы,  па-
разиты, без топлива оставляем. И кроет, и кроет нас, ведьма, - не  оста-
новить. И креста на нас нет, и Бог накажет, и начальству она пожалуется.
   - Ну, вс„, вс„, бабуся, отнесем обратно, мы ж не знали.
   - Несите, чтоб я видела.
   Сунули под будку штук пять, остальное - на место пришлось, вот не бы-
ло печали!
   Смерклось, скоро домой повезут, а у Толяна - свои планы. Заливается в
трубку:
   - Есть, есть данные по кубатуре! Только Вера Михална! (это  та  самая
визгливая говорливская толстуха-приемщица,  никакая  не  Михална,  Верка
просто.) Скучаем без вас! (Этот-то точно врет: когда скучать - за  иглой
целый день). Не заедете?
   Хрюкнуть есть. Обижаете, "бражка". Слеза! Из отборной  пшеницы!  (Вот
это правда:
   два фанфурика заныкано - сам видел).
   Конец связи. Толян ручонки потирает, чуть не в пляс:
   - Сглотнула наживочку! Придет! Ух и драть ее буду - как врага народа!
До утра!
   На том и расстались, машина просигналила.
   А на следующее утро, на разводе -  как  обухом:  переводят  меня!  На
верхний склад - огребщиком! Бац! И -  из  офицерского  базара  долетает:
ночью на нижнем пожар был.
   Будка сторожа сгорела. Со сторожем вместе. Кразист уже  только  голо-
вешки застал.
   "Эх, - в голове молниеносно, - значит, не пришла  Верка!  В  одиночку
килограмм водки пришлось! Ну, и не проснулся даже, наверно,  задохся  во
сне! Уж не чурки ли эти злосчастные закинул?" Вечером Вовчик с  Андрюхой
наперебой - подробности. А какие там подробности? Прах и тлен. Суета су-
ет. Белка с Жуликом остались - они под будкой всегда ночевали  -  сумели
выскочить. Толян-то - даже шапку продать не успел  -  накануне  закончил
как раз. И покупатель уже был - час торговались, сошлись на семидесяти.
   - А мы теперь у Юрка в бригаде.
   - И как?
   - Пять возов, вся жопа в мыле!
   XVIII Про лесоповал полезно знать всем. Не потому даже, что "не заре-
кайся", но - мы ведь лесная нация, не  монголы.  Наше  жизненное  прост-
ранство - всего лишь проплешины, от леса расчищенные.  "Степь  да  степь
кругом", - это он, значит, за границу заехал, к самостийникам. У нас  бы
следовало: "выруба кругом". Но о вырубах - чуть дальше.
   Нынче валят двумя способами:  вручную  -  бензопилой  "Урал-электрон"
("Дружба" - из области преданий) и валочными машинами. Что-то вроде тан-
ка, только вместо пушки
   - захватка с резалкой. После ручной валки не восстанавливаются  воло-
ка. Выруба после валочных машин зияют непоправимым кошмаром. (В Питере у
меня от спальных районов такое же чувство.) Бензопилы в ходу и у  зэков,
и в вольных бригадах. На танках работают только вольные. Оттого,  навер-
но, я вольных до сих пор недолюбливаю. (Но и вообще  -  это  характерный
комплекс: зэковского превосходства над вольными. Если человек еще не си-
дит, то - изнутри зная гостеприимство нашего кодекса и приветливость су-
допроизводства - кем его считать, как не овцой?) Североуральская тайга -
исключая неделовые породы - это ель и пихта. Кой-где -  карельский  при-
вет, всплеск ностальгии - бронзовеют сосенки.
   И уж совсем за диковину - один-другой на десять тысяч гектар -  взме-
тают зеленое пламя могучие кедры. Трогать их нельзя под угрозою нешуточ-
ного штрафа. Такой замысел: пусть нестесненно осеменяют выруба, поднима-
ют благородное потомство. Думаю, тщетный: скорее всего, пустоту  затянет
всякою шушерой - березой, ольхой, иначе - слишком просто было бы жить.
   Как раз на березу и кинули бригаду Геши Гончара - за пару дней до мо-
его в ней появления. Начало марта, делянка на отшибе (значит, без столо-
вой). Снежные холмы с торчащими там и  сям  рождественскими  елочками  и
кустарником. Что тут пилить-то?
   Оказалось - это верхушки вековых елей и берез в обхват,  остальное  -
под снегом.
   Нет, всерьез, без баронских приколов - к марту в  тайге  наметает  до
подбородка, но пенек, по технологии, не должен превышать тридцать санти-
метров. Так что лопату в охапку - и вперед! Нас двое, огребщиков, и - по
технологии же - надо не только ствол раскопать до комля (и  чтоб  в  яме
вальщику было вольготно), но и дорожки от дерева к дереву. Сто берез  за
день - как раз на норму получается. Ну,  хоть  тут-то  никаких  рупь  на
рупь, сразу отлегло у меня. Правда, норму - кровь из зубов, три дня  не-
выполнения - бригада ночует на киче. Ничего!  Бутерброд  с  маргашкой  в
обед, чифирок - и наш малахольный тандем - питерский гуманитарий и дист-
рофик из Кизела - творил чудеса. В конце дня еще и сучкорубам  помогали.
Зато и смешно мне теперь слышать, будто пирамиды - дело внеземных  циви-
лизаций. После березы этой треклятой - знаю твердо: гордо он там  звучит
или нет - но человек способен на вс„.
   Вечером приходит Гарик Златоустов, приемщик, замеряет нашу кубатуру -
в штабеле уже. Ждем, как приговора: ну?
   - Шевельнули сегодня, мужики: шестьдесят пять!  (норма  -  шестьдесят
два).
   Ура! Жаль, Родина не знает имен героев, не красоваться моему бюсту на
проспекте Луначарского! А обидно, ей-богу: почитываем же газету  "Лесная
промышленность".
   "Вальщик Овечкин награжден орденом "Знак Почета" - в течение года его
бригада заготавливала восемьдесят кубометров ежедневно" - только  подте-
реться таким вальщиком. На хвое у нас половина  бригад  за  сто  шевелят
(перехвалил я славян в прошлый раз, каюсь).
   Через неделю - уже весь в матерых мозолях, ремень на последней дыроч-
ке, и вдруг
   - мне Гарик в машине:
   - Ленька! Пойдешь приемщиком?
   - А ты?
   - Меня мастером технорук хочет, только, сказал,  замену  себе  обучи.
Давай - работа непыльная, сто двадцать в месяц - больше, чем  мужики  на
березе получат.
   Это все да (кроме "непыльная" - площадка под штабель расквашена гусе-
ницами, самое грязное место в лесу), но - как-то совестно. Еще  есть  во
мне интеллигентская  слабость  к  пролетариату.  Чувство  вины.  Желание
слиться. Мазохизм как высшая и последняя стадия народолюбства. Безнадеж-
но, сознаю. Все равно - чужак для них, белая косточка.  Классовое  чутье
называется, по-научному. Может, оттого и усердствую: дескать,  убедитесь
- могу я как все, примите в гегемоны!..
   И вот - Гарик-искуситель. Ему хорошо, у него нормальное отвращение  к
пахоте выходца из низов. И никто не упрекнет: нет на нем каинова  клейма
высшего образования.
   - Так что, надумал?
   - Попробуем, ладно, - выдавливаю комплекс, а втайне надежда:  не  ут-
вердит технорук. Утвердил. Хехекнул только:  "Ну,  Ленчик  этот,  видно,
нигде работать не будет. Пусть хоть лес принимает, хрен с ним".
   Говорил же: окладник я! Такая судьба.
   XIX Зэковская душа - благодатная почва для фатализма, хотя  срок  сам
по себе - факт совсем не коренной. Можно всю жизнь просидеть в  одиночке
(а ведь мы и сидим - только не все признаемся) - и  не  почуять  дыхания
фатума. Нет, убеждает