ы.
   Нас трое. Известный академик,  раз  двадцать  уже  бывавший  в  Париже,
переводчик - молодой парень, впервые попавший за границу, и  я,  в  Париже
бывавший и даже живший. Да, да, целых четыре  года  проживший.  Было  это,
правда, давно - лет сорок с лишним тому назад, еще "до той войны",  как  у
нас говорят, - и все-таки это давало мне право считать себя  старожилом  и
время от времени мимоходом бросать: "А вот за этим  мостом  будет  площадь
Согласия. А если свернуть налево и пойти по Елисейским полям,  мы  попадем
на площадь Этуаль..."
   И, как ни странно, перейдя громадную, в  этот  час  довольно  пустынную
площадь Согласия с ее вывезенными из Египта обелисками, с ее  фонтанами  и
скульптурами городов Франции (одна из них - "Страсбург"  -  в  войну  1914
года в знак траура была  скрыта  от  глаз  черным  покрывалом)  и  свернув
налево, мы действительно попали на Елисейские поля.
   Кажется, им нет конца.  Только  где-то  очень-очень  далеко-далеко,  на
самом горизонте, точно крохотная безделушка (а сколько их в  Париже,  этих
безделушек,  -  металлических,   пластмассовых,   стеклянных),   озаренная
прожекторами Триумфальная арка.
   Идем, идем, очень долго идем, а она все такая же маленькая.
   Кончился  бульвар  -  тихий,  пустынный  (Париж  рано  ложится  спать),
начались витрины. Сплошное стекло, гектары стекла, и  за  ним,  в  пустоте
закрытых  магазинов,  медленно  вращаются   умопомрачительно   сверкающие,
сверхобтекаемые  восьми-,  десяти-   и   двенадцатицилиндровые   лимузины,
кабриолеты и что-то, чему я не  могу  даже  дать  название,  -  такое  оно
длинное и ни на что уж не похожее. А рядом, в  витрине  поменьше,  порхает
какая-то искусственная блестящая птичка, а под ней лениво переливаются  на
бархате кольца, браслеты, диадемы и, по-моему, даже короны. Я  никогда  не
думал о том,  как  короли  и  королевы  приобретают  короны.  Получают  по
наследству, или им тоже хочется иметь новые, по  последней  моде?  Постоит
вот так, вроде меня, у этой витрины какое-нибудь  королевское  величество,
потом зайдет внутрь и спросит: "Мужские, пятьдесят второй размер есть?"  -
"Пожалуйста".
   Но о витринах и магазинах потом. Успеем.
   Триумфальная  арка  приближается.  Осталось  только  прорваться  сквозь
водоворот машин. Здесь их много.  Кажется,  что  они  кружатся  так  сутки
напролет без всякой цели.
   Триумфальная арка. Под аркой могила.  В  ней  лежит  человек,  которого
никто не знает. В дни национальных торжеств  здесь  произносят  речи.  Все
произносят. И Петэн произносил. Только он, лежащий в могиле, молчит...
   Триумфальная  арка.   Памятник   великих   побед.   Двенадцать   авеню,
расходящихся во все стороны звездой, напоминают о них. Авеню Ваграм, Иена,
Великой  Армии,  Фридланд.  Авеню  Марсо,  Ош,  Клебер,  Карно  -  великих
полководцев Франции. И менее великих - Мак-Магона и Фоша. Нет только побед
и героев последней войны...
   А может, о  них,  о  победах  и  героях  этой  последней  войны,  могут
рассказать те двое парней в коротеньких курточках,  подпоясанных  ремнями?
Они застыли у изголовья чугунной плиты, на которой написано: "Неизвестному
солдату Франции". Лица их озарены пламенем,  горящим  на  могиле  солдата.
Один постарше, другой помоложе - курчавый, черноглазый,  очевидно  южанин.
Оба, не мигая, смотрят куда-то вперед, мимо нас. Я не помню, было ли у них
в руках оружие. Кажется, нет. Но по всему чувствовалось, что когда-то было
и что они умели с ним обращаться.
   Кто они? У того, что постарше, синие точки на лице. Не шахтер ли? Но  с
ними нельзя разговаривать: они в  почетном  карауле.  А  как  хотелось  бы
поговорить.  Мне  кажется,  они  могли  бы  кое-что  рассказать.  О   днях
Сопротивления, о спущенных под откос  эшелонах,  о  взорванных  мостах,  о
маки, о франтирерах - о том, о чем молчат двенадцать авеню.
   Но не только с ними хотелось бы мне поговорить. Хотелось бы  поговорить
и с другими людьми, теми, которые не в этот день, а в  другой,  через  две
недели - 19 апреля, стояли у этой же могилы. С теми,  другими,  мне  легче
было бы говорить - они знали русский, - но, вероятно, куда труднее было бы
найти с ними общий язык. Этих, других, я так и не увидел. Я о них прочел в
эмигрантской газете "Русская мысль", которую купил в  киоске  на  бульваре
Сен-Жермен, -  она  висела  рядом  с  московской  "Правдой".  В  небольшом
объявлении на шестой странице сообщалось, что "на торжественную  церемонию
возжжения   пламени   на   могиле   Неизвестного   солдата    приглашаются
Преображенцы,  Измайловцы,  Егеря   -   офицеры   и   солдаты   3-го   Его
Императорского  Величества  стрелкового   полка,   стрелки   Императорской
фамилии,  кавалергардская  семья,  все  члены  Союза  русских  офицеров  -
участников первой мировой войны на французском фронте, в  парадной  форме,
при всех орденах..."
   Именно о них я невольно вспомнил ровно через полгода, стоя  над  другой
могилой, в другом городе, в моем родном городе.
   Восемь генералов бережно и неумело опустили в могилу  совсем  легонький
гроб. Припали к земле знамена. Грянул  салют.  О  крышку  гроба  ударились
мерзлые комья земли.
   Над крутым днепровским обрывом высится сейчас обелиск -  стремительный,
немногословный. У  подножия  трепещет  пламя.  Гранитная  плита.  Под  ней
солдат. Никто не знает, кто он. Простой солдат. Тот,  что  вытянул  войну.
Месил фронтовую грязь сапожищами, бил немца, грел озябшие руки у  печурки,
стучал в "козла", материл нерадивого  старшину,  брал  города,  форсировал
реки. Может, ты с ним и воевал вместе, лежал в одном окопе, докуривал  его
цигарку...
   Ветер рвет пламя над могилой. Кругом венки - большие, торжественные,  с
красными  лентами.  И  маленькие  трогательные  букетики.  Стоит  паренек,
рыженький, в ремесленной курточке. Двое морячков в  коротеньких  бушлатах.
Женщина с ребенком. Стоят, молчат... Каждый думает, вспоминает свое.
   Хотелось бы  знать,  о  чем  думали  и  о  чем  вспоминали  измайловцы,
преображенцы, егеря и  кавалергарды,  стоя  в  парадной  форме,  при  всех
орденах, над могилой французского солдата.


   Если выйти из станции метро Порт-Орлеан и пойти налево, то минут  через
двадцать вы дойдете до парка Монсури. В этом парке  прошли  первые  четыре
года моей жизни. Мать, окончившая в  свое  время  Лозаннский  университет,
работала тогда в одном из парижских  госпиталей,  я  же  в  компании  двух
других русских мальчиков (родители  их  эмигрировали  из  царской  России)
пасся в парке Монсури.
   И вот спустя сорок два года я иду на встречу со своим детством.
   Вышли из метро - я и Лев Михайлович, наш переводчик, - свернули налево.
   Я проверяю свою память.
   - Вот дойдем до конца парка и свернем налево. И сразу же направо  будет
коротенькая улица в несколько домов - Рю Роли.
   - Вы это по плану определили, - говорит Лев Михайлович.
   - Ладно, определил. Но то, что угловой дом - одиннадцатый, на плане  не
сказано. И то, что на углу был магазинчик,  тоже  не  сказано.  А  в  этом
магазинчике  продавались  леденцы.  И  там  был  очень  высокий  прилавок.
Приходилось становиться на цыпочки и куда-то очень высоко  тянуть  руку  с
монетой...
   Проклятая память! Почему она сорок лет хранит в  себе  магазинчик,  где
продавались леденцы, и выбрасывает  вон  куда  более  важное,  происшедшее
пять, десять, пятнадцать лет тому назад?
   Угловой дом оказался одиннадцатым. И на углу  был  магазинчик.  Он  был
закрыт, но я посмотрел сквозь  витрину.  Вон  и  прилавок.  Но  тогда  он,
ей-богу же, был гораздо выше.
   - А теперь пойдем вдоль этой ограды.  Пройдем  -  ну,  сколько  мы  там
пройдем, я не знаю, - но будут ступеньки и вход в парк.
   У матери сохранилась моя фотография тех лет. Я круглолиц и  коротконос.
В каком-то офицерском мундирчике, с саблей  на  боку,  стою  на  скамейке.
Сейчас скамеек в  парке  нет.  Какие-то  складные  стулья.  Но  почему  не
считать, что эта скамейка стояла именно тут?
   Встречи с прошлым...
   ...Школа, в которой ты учился. Дом, в котором жил. Двор  -  асфальтовый
пятачок  среди  высоких  стен.  Здесь  играли  в  "коцы",  в  "сыщиков   и
разбойников", менялись марками, разбивали носы. Хорошо было.  И,  главное,
просто. Носы быстро заживали...
   Но есть и другие встречи. Куда менее  идиллические.  Встречи  с  годами
войны; с дорогами, по которым ты отступал, с окопами, в которых  сидел,  с
землей, где лежат твои друзья. Но и в этих встречах  -  суровых  и  скорее
печальных, чем радостных, - бывают такие, что вызывают улыбку.
   Я долго бродил по Мамаеву кургану. Прошло восемь лет с тех пор, как  мы
расстались со Сталинградом.  Окопы  заросли  травой.  В  воронках  квакали
лягушки. На местах, где были минные поля, мирно бродили, пощипывая  траву,
козы. В траншеях валялись черные от ржавчины гильзы, патроны...
   Обойдя весь курган, я  спускался  вниз  по  оврагу  к  Волге.  И  вдруг
остановился, не веря своим глазам. Передо мной лежала бочка.  Обыкновенная
железная, изрешеченная пулями бочка из-под бензина.
   В октябре - ноябре сорок второго  года  передовая  проходила  по  этому
самому оврагу. С одной стороны были немцы,  с  другой  -  мы.  Как-то  мне
поручили поставить минное поле на противоположном скате оврага. Поле  было
поставлено, а так как вокруг не было никаких ориентиров - ни  столбов,  ни
разрушенных зданий, ничего, - я на отчетной карточке "привязал" его к этой
самой бочке,  иными  словами,  написал:  "Левый  край  поля  находится  на
расстоянии стольких-то метров по азимуту такому-то от  железной  бочки  на
дне оврага". Дивизионный инженер долго потом отчитывал меня: "Кто  же  так
привязывает  минные  поля?   Сегодня   бочка   есть,   а   завтра   нет...
Безобразие!.." Мне нечего было ответить.
   И вот давно уже прошла война, и нет в помине  ни  Гитлера,  ни  минного
поля, и мирно пасутся по бывшей передовой козы, а бочка все лежит и лежит.
(Только год спустя ее убрали,  когда  делали  генеральную  чистку  Мамаева
кургана).
   И еще одна встреча. Тоже с прошлым, но вдруг ожившим.
   В Сталинграде снимали картину "Солдаты". Снимали на тех же местах,  где
шли когда-то бои.  Опять  вырыли  окопы,  понастроили  землянок  в  крутом
волжском берегу (куда им было  до  тех,  настоящих,  обжитых!),  закоптили
сохранившиеся руины - а их совсем не легко было найти сейчас, - словом, по
мере сил восстановили недавнее, ставшее уже довольно давним, прошлое.
   Как-то  ночью  шли  съемки  высадки  батальона  в  городе.  Старенький,
видавший виды катер "Ласточка" (он воевал и в гражданскую и в эту войну  и
все-таки остался жив) тащил за собой баржу. Кругом, вздымая  столбы  воды,
рвались снаряды, метались по небу прожектора, шипя, падали в воду  ракеты.
Солдаты прыгали с баржи и по пояс в воде выбирались на берег. Все до  жути
было похоже на то, что происходило на этом же берегу четырнадцать лет тому
назад. Но, как ни странно, не это, а другое особенно как-то  подействовало
на меня.
   В перерывах между съемками солдаты  приданного  нам  полка  отходили  в
сторону и, расположившись на железнодорожных  путях,  отдыхали,  приводили
себя в порядок. На них было старое обмундирование, без погон, с  отложными
воротничками, у сержантов с  треугольничками,  у  офицеров  с  кубиками  в
петлицах.  Они  лежали  в  темноте,  перемигиваясь  цигарками,  позвякивая
котелками, негромко окликали друг друга. Кто-то уже храпел. Кто-то затянул
песню, тихую, ночную...
   И вот тут-то нахлынули воспоминания - самые, может быть, дорогие, самые
близкие...
   Но сейчас мы в Париже и будем говорить о Париже.


   Самое, пожалуй, поразительное в  этом  городе  то,  что  он  совсем  не
кажется чужим. Даже не зная языка, ты как-то сразу и легко начинаешь в нем
ориентироваться. У него, правда, очень компактная и  легко  запоминающаяся
планировка  -  кольцо  бульваров,  два  взаимно-перпендикулярных  диаметра
(один: Елисейские поля - улица Риволи - площадь  Нации;  другой:  бульвары
Сен-Мишель - Себастополь - Восточный вокзал) и лучший из всех существующих
ориентиров - река Сена, проходящая через самое сердце города. Но дело не в
этом. И не в том, что он знаком тебе по прочитанным  книгам  или  виденным
картинам. Просто это свойство самого города. В этом его обаяние.
   И второе. По Парижу не только  легко  ходить  (кстати,  этому  помогают
громадные планы города, расположенные у входов и  в  туннелях  метро),  по
нему приятно ходить. Город, по  которому  хочется  гулять.  Не  ездить,  а
именно гулять. По Берлину, например, гулять не хочется. По Ленинграду,  по
Праге - хочется. А по Парижу еще больше.
   Когда я летел из  Рима  в  Париж,  в  самолете  нам  вручили  маленькие
брошюрки "Эр де Пари" ("Воздух Парижа"),  изданные  авиационной  компанией
"Эр-Франс". В подзаголовке на обложке было написано: "Ваш гид  на  неделю.
24-30 апреля. Куда пойти в Париже? Спектакли,  музеи,  рестораны,  шопинг"
("шопинг"  -  забавное  слово,  обозначающее  хождение  по  магазинам,  от
английского "шоп" - лавка, магазин).
   Лишенный возможности из-за туч разглядывать с высоты шести тысяч метров
проплывающие под нами Монблан и Женевское  озеро,  я  листал  брошюру.  От
обилия   предлагаемых   пассажиру   парижских   достопримечательностей   и
развлечений разбегались глаза. Рекомендовалось, например,  осмотреть  один
из двадцати девяти музеев или шестнадцати салонов-выставок, посетить  один
из пятидесяти пяти театров, послушать знаменитых "шансонье" в четырнадцати
предлагаемых местах или повеселиться в одном из  пятнадцати  мюзик-холлов.
Если  вы  любитель  кино,  на  ваш  выбор  давалось   шесть   французских,
четырнадцать  американских,   три   английских,   один   испанский,   один
итальянский, один греческий и один советский фильм ("Ромео и  Джульетта").
Не забыты были портные, парикмахерские  и  даже  аптеки.  О  ресторанах  и
магазинах я уже не говорю.
   Полистав более или менее внимательно  брошюру,  я  мог  составить  себе
примерно такой план времяпрепровождения в Париже, учитывая, что я  пробуду
там только сутки.
   От  десяти  до  восемнадцати  часов  -  музеи.   Лувр,   выставка   "От
импрессионизма до наших дней" в галерее Андрэ Мориса, Музей восковых фигур
Гревэн, аквариум Трокадеро (рыбы французских рек),  выставка,  посвященная
Наполеону и Римскому королю в Доме инвалидов, или  другая  -  "Французский
костюм с 1725 по 1925 год" в Мюзэ д'ар модерн. В восемнадцать часов  музеи
закрываются. Обедать! Где? В "Мануар  норман"  ("Нормандский  замок")  или
"Бутей  д'ор"  ("Золотая  бутылка").  Первый  славится  громадным,  всегда
пылающим камином и знаменитыми цыплятами на вертеле,  изготовленными  мсье
Бюролла, великим специалистом этого дела; второй - тем, что  существует  с
1630 года, расположен против Нотр-Дам и что кормят там каким-то  особенным
фрикасе  из  провансальского  цыпленка.  После  цыплят  -  театр.  На  мое
усмотрение - "Фауст" в Гранд-Опера (теперь она называется почему-то просто
Опера), нашумевшее "Яйцо" Фелисьена Марсо в Ателье или чеховский  "Иванов"
в Театр д'ожурдюи. На закуску  -  Мулен-Руж,  Фоли-Бержер,  Альгамбра  или
Казино де Пари... Программа  прелестная.  День  заполнен  до  предела.  По
приезде домой есть о чем рассказать.
   Составляя этот план, я испытывал неизъяснимое наслаждение.  Прилетев  в
Париж, я сунул брошюрку в чемодан и никуда не пошел, даже в Лувр.
   Это - преступление, я знаю. Быть в Париже  и  не  взглянуть  на  Венеру
Милосскую и Монну Лизу равносильно тому, что побывать в Риме и не  увидеть
папу. Но поскольку в Риме я с папой так и не встретился, я позволил себе и
вторую вольность - променял сокровища Лувра на парижские улицы.
   Парижские улицы... Узенькие, кривые, с  забавными  названиями  -  улица
Шпор,   Хороших   мальчиков    (Bons-garcons),    Кошки,    удящей    рыбу
(Chat-qui-peche), Двух кузенов, Трех сестер,  Четырех  воров,  и  широкие,
обсаженные  каштанами  авеню  и  бульвары...  Улицы   "высокой   парижской
коммерции" (du haut commerce  parisien)  в  районе  Мадлен,  Сент-Огюстен,
бульвара  Мальзерб,  средоточие  самых  великолепных  и  дорогих  в   мире
магазинов-люкс. Всемирно  известные  площади  -  большие  и  маленькие,  с
памятниками и без  памятников,  размахнувшиеся  среди  тенистых  парков  и
сжатые высокими стенами домов, они особенно  хороши  ночью,  когда  гаснут
огни  реклам  и  фонари,  изящные  парижские   фонари   с   металлическими
абажурчиками в виде шлемов, мягко освещают нижние этажи домов. И, наконец,
набережные -  может  быть,  самое  прекрасное  во  всем  городе.  Внизу  -
пустынные,  с  покосившимися,  глядящими  в  Сену  столетними   вязами   и
молоденькими, двадцатилетними парочками, примостившимися на  ступеньках  у
самой воды; вверху - оживленные, заполненные  людьми,  куда-то  спешащими,
бегущими, что-то разгружающими из громадных тупорылых машин или, наоборот,
фланирующими,  фотографирующими,   разглядывающими   у   прилепившихся   к
каменному парапету букинистов пожелтевшие от времени книжки.
   По ним только и бродить, по этим площадям, набережным  и  улицам,  идти
куда  глаза  глядят,  сворачивать  направо,  налево,   петлять,   кружить,
спуститься  в  метро,  проехать  сколько-то  там  станций   и   выйти   на
какой-нибудь особенно улыбнувшейся тебе - Ваграм или Пигаль - и опять куда
ноги понесут, если они еще не отказали.
   Гостиница Каирэ находится в самом центре, на бульваре Распай.  Я  вышел
из нее, дошел до угла и,  остановившись  у  светофора,  почувствовал  себя
точно витязь на распутье. Пойдешь налево - Национальное собрание и  дворец
президента, направо - площадь Бастилии,  прямо  -  сад  Тюильри,  назад  -
Марсово поле и Эйфелева башня. Я пошел направо - не знаю почему.
   Ты один, дел и обязанностей никаких,  деньги  кое-какие  еще  есть,  не
густо, но есть,  погода  чудесная  -  что  еще  надо?  Идешь  по  бульвару
Сен-Жермен и глазеешь по сторонам. Симпатичная  девушка  продает  цветы  -
перед  ней  полная  корзина  цветов,  каких-то  голубеньких   и   розовых,
незнакомых тебе, и сама  она  похожа  на  цветочек.  Старик  в  клеенчатом
фартуке приставил лесенку  к  афишной  тумбе  и  наклеивает  что-то  очень
большое - пока что я  вижу  на  афише  только  длинные-предлинные  ноги  в
ажурных чулках и туфельках на неправдоподобных высоких и тонких каблучках.
А вот на таких же каблучках-гвоздиках пробежали две девушки  с  хвостатыми
прическами, и двое молодых ребят с пестрыми платочками на шее, сидящие  за
столиком у входа в кафе, точно по команде, повернули в их сторону  головы.
Пожилой господин с болтающейся  за  спиной  тросточкой  тоже  проводил  их
взглядом и опять принялся разглядывать выставленные в витрине гипнотически
притягивающие  к  себе  сногсшибательными  обложками  выпуски  "библиотеки
ужасов".
   Бульвар Сен-Жермен - самый  книжный  из  всех  бульваров.  Здесь  можно
купить все или почти все,  начиная  от  баснословно  дорогих,  в  тисненых
переплетах,  нумерованных  изданий  для  знатоков  и  любителей  и  кончая
грошовыми, запрудившими рынок миллионами  экземпляров  выпусками,  которые
так пленили  господина  с  тросточкой.  Книги  по  живописи,  архитектуре,
музыке, фотографии, спорту, туризму, телепатии, автомобилям. Книги о  том,
как дружно жить с женой, не отказывая  себе  в  других  развлечениях,  как
вылечить рак в два месяца, как  заводить  нужные  знакомства.  Специальный
магазин самоучителей всех языков мира, вплоть до  какого-то  таинственного
бринчи-бринчи. Магазин словарей и справочных изданий.  В  нем  я  встретил
своего  друга  детства,  тоже  повзрослевшего,  как  и  я,   -   маленький
иллюстрированный словарь Ларусс, в котором было столько картинок,  что  от
них оторваться  нельзя  было.  И  сейчас  я  тоже  никак  не  мог  от  них
оторваться, пока любезное "Вам завернуть?" не прекратило это занятие.
   В маленьком скверике у церкви Сен-Жермен-де-Прэ я