до поздней ночи. А потом пили.
   В перерыве между концом боев и началом  празднования  я  отправился  на
Тракторный завод. Весь сентябрь я просидел на нем -  с  23  августа  до  3
октября. Мы должны были взорвать его. В цехах под  машинами  лежали  мешки
аммонала. От мешков шли провода в щели - убежища. В щелях мы жили. Там  же
были и маленькие  рубильники,  которые  надо  было  включить,  как  только
получим сигнал. Но сигнал так и  не  дали.  В  последних  числах  сентября
пришел приказ - взрывчатку из цехов убрать и  закопать  поглубже.  Мы  это
сделали и ушли на левый берег. Вскоре немцы захватили Тракторный.
   Прошло четыре месяца. И вот в первый же мирный день, вернее даже час, я
отправился на Тракторный, чтобы показать, где зарыта взрывчатка.  Потом  я
долго бродил по разрушенному заводу, зашел в ТЭЦ (вместо нас ее  разрушили
немецкие бомбардировщики), разыскал щель, в которой, не раздеваясь, прожил
сорок два дня,  -  в  нее  попал  снаряд,  и  она  превратилась  просто  в
засыпанную снегом яму. Потом пошел в свою часть.
   Не доходя километра три-четыре до  нашего  штабного  оврага,  я  догнал
небольшую группу пленных, которую вел  командир  роты  третьего  батальона
Стрельцов.
   Мы пошли вместе. Немцев  было  человек  восемь.  Сумрачные,  замерзшие,
закутанные  в  одеяла,  с  громадными  рюкзаками  за  плечами  (немцы   не
расставались ни с чем, что в силах были поднять), они шли молча, не  глядя
по сторонам. Только один был без рюкзака - маленький, весь  посиневший,  с
густой черной щетиной, доходившей ему почти до глаз.
   - Говорит, что француз, - сказал Стрельцов. - Ругает фрицев на чем свет
стоит.
   "Шкуру спасает", - подумал я и задал ему несколько  вопросов.  Это  был
первый в моей сознательной жизни француз, если  не  считать  мсье  Картье,
преподавателя курсов иностранных языков, на  которых  я  когда-то  недолго
учился.
   Француз оказался эльзасцем из города Мюлуз. Имя его я сейчас забыл.  До
войны работал спортивным обозревателем в местной, а затем в  страсбургской
газете. Там, в Страсбурге, у него семья: отец, жена  и  двое  мальчиков  -
Селестэн и Морис.
   - Мориц? - не выдержал и съязвил я.
   - Нет, Морис! - Он даже обиделся. - Ударение на "и". Морис.  И  говорят
они  у  меня  оба  по-французски.  Дома  только  по-французски.  Старшему,
Селестэну, - десять, Морису - шесть...
   Мы шли по разъезженной  танками  и  машинами  дороге.  Кругом  в  снегу
валялись подбитые немецкие пушки, обломки  самолетов,  ветер  гнал  вороха
немецкой штабной писанины (в те дни Сталинград буквально утопал в ней),  а
он, маленький, в надвинутой на уши пилотке,  с  трудом  двигая  замерзшими
губами, рассказывал о  своем  отце,  кавалере  ордена  Почетного  Легиона,
полученного за Верден, о матери-парижанке ("она умерла еще  до  войны,  и,
может,  это  даже  хорошо,  она  не   увидела   меня   в   этом   позорном
обмундировании"), о своей жене, родом из Лотарингии ("у меня  сейчас  руки
замерзли, а то показал бы вам ее фотографию"), опять о своих детях,  потом
вообще о французах - какие они всегда  веселые,  остроумные,  неунывающие,
как ценят они свою свободу.
   Недели через две я опять встретился с ним. Он  шел  с  большой  партией
пленных, которых уводили за Волгу. Увидев меня, он помахал рукой и  что-то
крикнул. Мне послышалось что-то вроде: "До встречи в Париже!.."
   Тогда, в сорок третьем году, на берегу замерзшей Волги,  пожелание  это
звучало по меньшей мере смешно. Но вот случилось так, что через пятнадцать
лет я  действительно  попал  в  Париж.  Эльзасца  своего  я,  конечно,  не
встретил, но, глядя на парижан, невольно вспомнил  его  слова  о  веселых,
неунывающих французах. Как ни  странно,  мне  они  такими  не  показались.
Суждение очень общее и поверхностное, но и в  метро,  и  на  улицах,  и  в
магазинах  они  не  производили  на  меня   впечатления   людей   веселых,
неунывающих. Особенно в метро. Сидят молчаливые,  сосредоточенно  глядящие
перед собой или уткнувшиеся в газету, усталые, невеселые люди.
   Мне говорили потом, что французы, мол, после  войны  очень  изменились.
Стали угрюмее, замкнутее, сидят больше по домам. Так ли это? Не  знаю.  На
Монмартре, например, мне удалось все-таки  увидеть  веселых  парижан.  Это
были толстые немолодые люди в расстегнутых рубашках, с увлечением катавшие
какие-то шары - французская игра, смысл которой я не  совсем  понял.  Дело
происходило на маленькой уютной площади у входа в кафе.  Какие-то  туристы
фотографировали играющих, но те не обращали  на  них  внимания  и,  весело
перекрикиваясь, катали свои шары. Я тоже постоял, посмотрел, потом свернул
в переулочек и тут обнаружил другую категорию людей, которые  тоже  ни  на
кого не обращали внимания. Они сидели за мольбертами и все рисовали одно и
то же - яйцевидный  купол  Сакрэ-Кер,  господствующий  над  всеми  крышами
Монмартра. Одни делали его голубым, другие желтым, фиолетовым, а маленький
сухонький старичок с профилем и волосами Листа, в длинной блузе с бантом -
таких я видел только  на  картинках,  -  изображал  его  розовым  на  фоне
белесого неба, хотя на самом деле  купол  был  как  раз  белесым,  а  небо
розовым.
   Но не это меня удивило, Удивило то, что такие же точно  пейзажи  именно
этого купола и именно с этого места висели в большом количестве чуть ли не
во всех магазинах, торгующих сувенирами, открытками и  картинами.  Неужели
этого количества не хватает, нужно его пополнять? И тут у  меня  мелькнула
нехорошая  мысль:  а  что,  если  старичок  с   бантом   и   его   коллеги
просто-напросто необходимый аксессуар, без которого  Монмартр  не  был  бы
Монмартром? Ну что это за Монмартр, без художников!  Потом  мне  говорили,
что это так, мол, и есть - все они живут за счет туристских компаний,  кто
ж этого не знает? А веселые толстяки с шарами? Может, они тоже... Но  нет,
это уже слишком. Да и про художников, по-моему,  тоже  все  придумано.  Не
хочется этому верить, хотя, в общем, и непонятно, зачем  все-таки  столько
сакрэ-керов.
   На той же маленькой уютной площади, где катали шары, увидал я и  других
художников - разновидность наших, вырезывающих из черной бумаги профили  в
парках и фойе кинотеатров. Но эти не вырезывали, эти просто рисовали. Один
из них, молодой, рослый парень, судя по  всему  -  по  клетчатой  навыпуск
рубахе с засученными рукавами, по шкиперской русой бородке, которая сейчас
в моде у парижской богемы, - должен был быть заядлым абстракционистом.  Но
это течение, по-видимому, не в большей чести у рядовых заказчиков.  Парень
самым честным образом, с растушевочкой, с бликами в глазах, очень быстро и
ловко рисовал маленькую девочку, сидевшую перед ним на стуле и  мучительно
старавшуюся не засмеяться. Родители  одобрительно  кивали  головами  -  им
нравилось.
   Тут же рядом другой художник, тоже молодой (не студенты  ли  они?),  но
менее эффектный, без бородки, писал сразу двоих - жениха  и  невесту.  Она
была в подвенечном платье с флердоранжем, он - молодой офицер в  кокетливо
сдвинутом набок берете. Друзья их, молодые  люди  в  таких  же  беретах  и
девицы с распущенными, точно непричесанными  волосами,  усиленно  помогали
художнику советами, но, в общем, были довольны его работой. На  приколотом
к дощечке листе ватмана под разноцветными мелками быстро возникали розовые
и очень  привлекательные  молодожены,  может  быть  даже  несколько  более
привлекательные, чем на самом деле.
   Потом вся компания, а вслед за нею и я отправились к  Сакрэ-Кер  и  там
несколько раз сфотографировались на широкой лестнице, идущей к собору. Тут
же, на лестнице, фотографировалось еще несколько пар. Почему их  было  так
много, не знаю. Одну из групп - папу, маму, жениха, невесту и  мальчика  с
голыми коленками -  удостоился  чести  снять  и  я.  Мне  дали  аппарат  и
попросили запечатлеть всех пятерых вместе, но так, чтобы попали и собор, и
конная  статуя,  и,  главное,  высоченная  колокольня,  которая  никак  не
вмещалась в кадр. Не знаю, что у меня получилось,  но  в  благодарность  я
заслужил прелестную улыбку невесты и веточку флердоранжа.  Вслед  за  этим
все пятеро степенно проследовали в собор.
   Собор Священного сердца - Сакрэ-Кер  -  самое,  пожалуй,  некрасивое  и
непарижское сооружение во всем  Париже.  Я  не  видел  церкви  Сен-Фрон  и
Перигэ, формы которой вдохновили творцов Сакрэ-Кер, но эта многокупольная,
пышная, непонятно в каком стиле сделанная  громада,  строившаяся  тридцать
четыре года (1876-1910), кажется  каким-то  посторонним,  инородным  телом
среди  монмартрских  улочек,  переулочков  и   лестниц.   Только   низкий,
благородный звон "Савояра", самого большого в мире колокола, плывущий  над
крышами Монмартра, несколько  искупает  громоздкость  и  пышную  эклектику
архитектуры.
   Но место, на котором стоит собор, - лучшего не найти. Пристроившись  на
парапете, окружающем небольшую площадь перед  собором,  я  долго  сидел  и
смотрел на погружающийся в вечерние сумерки громадный город.  Быть  может,
вид, открывающийся на Флоренцию  с  Пьяццале  Микеланджело,  или  всемирно
известный ландшафт Неаполитанского залива с пинией и Везувием сами по себе
красивее. Возможно, это и так, но в этой красоте есть какая-то открыточная
законченность, самой природой  придуманная  композиция.  Здесь  же  просто
город: крыши, крыши, крыши, и первые огоньки в окнах, и светящиеся изнутри
перекрытия вокзалов - правее Сен-Лазар, левее Гар дю Нор и Гар де л'Эст, -
а дальше купола, колокольни, совсем розовая сейчас лента Сены и все та  же
Эйфелева башня, которую  так  ненавидел  Мопассан  и  которая  так  прочно
овладела силуэтом Парижа.
   Я сидел на каменных перилах и думал о том,  что  за  те  три  с  чем-то
десятка часов, которые я в нем пробыл, я увидел максимум того,  что  можно
было увидеть, я обегал десятки улиц, площадей и парков, ноги у меня болели
так,  как  не  болели  с  лета  сорок  второго  года,  когда   приходилось
проделывать по сорок - пятьдесят километров в сутки, и все-таки  я  города
совсем не знаю. Я видел дома, но что за их фасадами скрывается, я не знаю.
Я  фотографировал  папу,  маму,  жениха,  невесту  и  мальчика  с   голыми
коленками, но кто они такие, о чем они думают, - я не  знаю.  Единственный
парижанин, с которым по сути я поговорил, рассказывал мне о  Наполеоне,  а
ведь он, вероятно, мог и кое о чем другом порассказать. Я  покупал  книги,
открытки, билеты в метро, маленькие сувениры, но кто те люди, которые  мне
их продавали, где они живут, как  живут,  что  делают  после  шести  часов
вечера, какие газеты читают и читают ли вообще, а если читают,  то  почему
именно эти, а не те, - ничего этого я не  знал.  Я  всего  лишь  несколько
минут постоял над тем парнем в клетчатой рубашке, со шкиперской  бородкой,
а мне хотелось бы с ним посидеть в каком-нибудь бистро до двух часов  ночи
и задать ему тысячу вопросов и ответить на две тысячи его.
   Трое "ажанов" с набережной Сены мило мне улыбались и передавали  привет
Москве. А год спустя эти же "ажаны",  возможно,  разгоняли  на  Елисейских
полях демонстрации, шедшие с лозунгами "Да  здравствует  Республика!",  и,
может быть, били даже дубинкой по голове того  самого  парня  в  курточке,
который стоял в почетном карауле у могилы Неизвестного  солдата.  А  может
быть - уж больно разнородным по составу было французское Сопротивление,  -
может быть, этот самый парень в майские дни 1958 года сам  кричал  у  стен
Бурбонского дворца: "Министров в Сену!" Все может быть...
   Париж... Парижане... Я видел их, но я не знаю их.  А  как  хотелось  бы
знать. И не только знать, но  и  подружиться  с  ними,  теми,  чьи  предки
защищали Великую французскую  революцию  и  Парижскую  коммуну,  кто  сами
выходят на улицу с "Марсельезой" на устах, когда  свободе  Франции  грозит
опасность. И тогда я понял бы, что настоящие  парижане  совсем  не  такие,
какими я видел их в метро. Они другие - веселые и неунывающие,  любящие  и
ненавидящие, поющие, танцующие и заразительно смеющиеся, но умеющие, кроме
того, и бороться, и драться, и отстаивать свои права, кто бы и  под  какой
бы маской на них не посягал,  одним  словом,  такие,  какими  описывал  их
маленький эльзасец в Сталинграде, какие они есть, какими они не  могут  не
быть.


   Третьего апреля в половине четвертого мы прибыли в Рим, а  в  пять  был
уже прием, или, как  он  был  назван  в  газетах,  "коктейль",  устроенный
обществом "Италия - СССР". Так началась наша  жизнь  делегатов,  жизнь,  в
которой завтраки,  обеды  и  ужины  являются,  пожалуй,  самой  тяжелой  и
трудоемкой частью и без того перегруженного расписания.
   - Ну что ж, пойдем позавтракаем, - с этих  слов  обычно  начинался  наш
день.
   В час, оказывается, надо уже обедать. Итальянцы обедают в  час,  и  тут
уже ничего не поделаешь - надо идти. Обед продолжительный,  обязательно  с
вином - после него, кроме сна, трудно о  чем-либо  другом  мечтать.  Но  о
каком сне можно  говорить,  когда  в  четыре  нас  ждут  там-то,  в  шесть
конференция, потом визит к тому-то и  конечно  же  небольшой  ужин,  а  до
четырех надо успеть побывать в галерее Уффици, или в  Национальном  музее,
или во Дворце Дожей, или в Ватикане, или... Словом, какой  сон  в  Италии?
Спали по четыре-пять часов, и то обидно было.
   За двадцать три дня я побывал в семи городах - в Риме, Турине,  Милане,
Венеции, Равенне, Флоренции и Неаполе,  -  и  только  в  Неаполе  не  было
никаких "мероприятий". И во всех семи - музеи, галереи, выставки,  церкви,
руины,  замки,  дворцы,   театры,   гробницы,   памятники.   Один   только
поверхностный осмотр  не  оставил  бы  ни  минуты  времени  для  чего-либо
другого. А мы, собственно говоря, и приехали для этого  "другого":  как  в
старину говорилось, "людей посмотреть и себя показать", а  на  современном
языке - для налаживания контактов.
   И  тут-то  хочется  сказать  о  том,  что   особенно   затрудняло   это
налаживание. Незнание языков - вот в чем  наш  грех.  Средний  итальянский
интеллигент, кроме своего родного, обязательно знает или французский,  или
немецкий, или английский, а то  и  все  три.  В  любом  ресторане,  музее,
гостинице, на почте, в поезде тебя всегда поймут, если  ты  заговоришь  на
одном из этих языков.  Италия  -  страна  туристов  (двенадцать  миллионов
туристов в год, оставляющих соответственное количество  долларов)  -  этим
многое объясняется. Возможно, это не лучший стимул  для  изучения  языков,
но, что там ни говори, важен результат. А мы, в большинстве своем, немы  и
глухи. Мы прикованы к переводчику. Мы не можем читать газеты. Мы бродим по
улицам, сидим в тратториях и остериях и не  понимаем,  о  чем  вокруг  нас
говорят, чему радуются, смеются, чем возмущаются. А это, может быть, самое
интересное: сидеть вот так вот, в углу за столиком, и слушать,  наблюдать,
а потом и самому взяться затеять какой-нибудь спор - итальянцы любят  это,
моментально подхватят.
   Всего этого я был лишен. На конференциях я говорил под  переводчика.  А
как  это  нарушает  непосредственную  связь  со  слушателями!  В   простом
разговоре пропадает окраска речи, смысл интонации - перевод, как бы он  ни
был хорош, все-таки только подстрочник.
   Итальянцы со свойственной им восторженностью и деликатностью  говорили:
"О! Синьор прекрасно объясняется по-французски". Но, простите, что это  за
разговор,  когда,  пытаясь,  например,  высказать  свою  точку  зрения  на
современную итальянскую архитектуру, я с трудом, мучительно подбирая слова
и морща лоб,  выжимал  наконец  из  себя:  "Вокзал,  стадион,  аэропорт  -
хорошо... Дом, где люди живут, хорошо и не хорошо... Один  другой  похожи,
скучно..." В дальнейшем я попытаюсь написать  об  архитектуре  так,  чтобы
читателю стало понятно, что я хотел этим сказать, но тогда  мне  хотелось,
чтобы меня поняли мои собеседники, а получалось черт  знает  что,  детский
лепет.
   Второй наш грех. Мы почти не знаем современной итальянской культуры (да
и только  ли  итальянской?).  Мы  говорим  о  Данте,  Петрарке,  Боккаччо,
Леонардо да Винчи, Микеланджело,  а  нас  спрашивают  о  Коррадо  Альваро,
Чезаре Павезе, Умберто Саба, Элио Витторини, Эудженно Монтале. Увы, мы  их
не знаем. С Моравиа, Леви, Пратолини мы познакомились каких-нибудь два-три
года тому назад, а ведь это крупнейшие писатели  с  европейскими  именами,
печатающиеся много  лет.  Нас  спрашивают,  какого  мы  мнения  о  романах
Фолкнера, Саган, - мы  разводим  руками.  Помню,  как  неловко  нам  было,
советским писателям, когда в Ленинграде, года полтора тому назад, Альберто
Моравиа спросил нас что-то  о  Кафке.  Мы  переглянулись,  мы  никогда  не
слыхали этой фамилии. Возможно, на Западе этому  писателю  придают  больше
значения, чем он заслуживает (говорю "возможно", так как до сих пор его не
читал, - опять же язык!), но слыхать-то о нем все-таки не мешало бы -  его
книги переведены чуть ли не на все языки мира.
   И третье, о чем я уже вскользь упоминал:  не  надо  глотать  аршин,  он
мешает двигаться и говорить, надо быть самим собой. Мы советские  люди,  к
нам присматриваются, стараются нас понять, раскусить, и вот тут-то  мы  не
всегда находим правильную линию. С одной стороны, мы начинаем расхваливать
все свое, с другой - так же неумеренно подлаживаемся под обычаи и привычки
той страны, в которую попали. Ни того, ни другого не  надо  -  это  только
мешает. Не надо всем и каждому говорить, что у нас лучшее  в  мире  метро,
что  Сталинград  был  переломным  моментом  в  разгроме  гитлеризма,   что
Эйзенштейн  "Броненосцем   "Потемкиным"   сделал   переворот   в   мировой
кинематографии, что многие писатели Запада  учились  у  Льва  Толстого,  а
режиссеры  у  Станиславского,  -  все  это  известно,  и  повторение  этих
несомненных  истин  вызывает  только  улыбки.   Не   надо   думать,   что,
покритиковав картины,  например,  Александра  Герасимова  или  архитектуру
нового Крещатика, мы наносим удар своей родине, роняем ее достоинство.  Мы
вовсе не обязаны краснеть за это, как и за то, что на  нас  не  перлоновая
рубашка, а простая бумажная, ботинки не узконосые, а  тупые:  что  ж,  они
носят такие, а мы - такие...
   И еще одно: часто мы удручаем своей серьезностью (ах, как мы ее любим!)
и забываем, что шуткой можно иногда куда скорее приобрести друга,  а  если
надо, то и отбрить недоброжелателя.


   Первый итальянец, с которым  я  познакомился,  был  опять-таки,  как  и
француз, военнопленный - веселый, быстроглазый сицилиец Джулиано. Он попал
к нам под Одессой, сразу как-то  прижился  к  батальону,  сначала  помогал
повару, затем  ходил  даже  в  разведку,  сменив  петушиные  перья  своего
головного убора на нашу прозаическую пилотку, и  вообще  стал  батальонным
любимцем.
   Со вторым итальянцем я познакомился через десять  лет.  Это  был  Карло
Леви - писатель и художник, книги которого "Христос остановился в Эболи" и
"Слова - камни" широко известны теперь советскому читателю. В 1955 году он
приезжал в Киев, и мы долго  бродили  с  ним  по  надднепровским  садам  и
паркам. Вернувшись в Италию, он  написал  книгу  о  своем  путешествии  по
Советскому Союзу, -  она  выдержала  пять  изданий  и  много  сделала  для
ознакомления широких итальянских кругов с нашей страной.
   Оба они - Джулиано и Леви - совсем не были похожи друг на друга. Один -
сын палермского шапочника,  двадцатилетний  разбитной  парень,  покорявший
своим голосом (впрочем, не только голосом) девушек тех сел, где мы стояли.
Другой - человек уже немолодой, прославившийся своими книгами и  картинами
в Европе и далеко за океаном. Короче,  люди  они  были  разные.  Но  обоих
объединяло  одно  качество,  вернее,   три:   радушие,   приветливость   и
доброжелательность - качества, присущие, как я потом  увидел,  большинству
встречавшихся мне итальянцев.
   Джулиано в сорок пятом году отправили на родину. Прощаясь,  он  записал
чуть ли не де