Стали
переодеваться, вынимать что-то из  сундуков,  причесываться,  вставлять  в
волосы цветы. Я тайком снял эту сутолоку и уверен, что, не испортись,  как
назло, в этот день мой аппарат, все получилось бы очень весело  и  хорошо.
Но он и испортился-то, я уверен,  потому,  что  все  эти  славные,  живые,
улыбающиеся лица, увидев перед собой объектив, стали такими вдруг скучными
и тусклыми.
   К слову, почему все так любят сниматься?  И  без  особой  даже  надежды
получить карточку. В Неаполе, например, к нам пристал какой-то парень.  Он
силком забрал у  Крайского  чемоданчик,  который  тот  с  собой  носил,  и
несколько часов таскал его вслед за  нами.  И  все  это  для  того,  чтобы
попасть ко мне на пленку. Каждый раз, когда я  что-нибудь  фотографировал,
он спрашивал разрешения, становился где-нибудь вдали  и  подымал  руку  со
сжатым кулаком. Кажется, у меня нет ни одного неаполитанского снимка,  где
то ли на фоне церкви, то ли просто в  уличной  толпе  не  маячила  бы  его
тщедушная фигурка с ротфронтовским приветствием. И в  этом  сжатом  кулаке
было что-то  очень  трогательное  -  парню  хотелось  отблагодарить  меня,
доставить мне удовольствие.
   Мы недолго пробыли в гостях у Вердолива - через час должен  был  отойти
наш катер, - но все-таки успели посмотреть фотографии всех  родственников,
развешанные по стенкам и заключенные в альбом, и  конечно  же  попробовать
каприйского вина.
   Старик был весел и горд.  От  его  дурного  настроения  и  воркотни  не
осталось  и  следа.  Даже  инцидент  со   старухой,   которая   отказалась
фотографироваться, не очень огорчил его.
   - Ну что с ней поделаешь! Такая она уж у меня. Не переделаешь.
   Мне жаль, что не получились карточки, но память  о  нашей  прогулке  на
тряской таратайке я сохранил и без нее: плоский колючий кактус,  вырванный
мной из каприйской земли и брошенный в чемодан, мирно растет у меня теперь
на окне.


   Кто-то из наших писателей, побывав в Италии, писал  потом  в  газете  о
прелести  коллективных  поездок.  Стоишь,  например,  над  Флоренцией,  на
Пьяццале Микеланджело, а вокруг тебя русская речь. Как приятно...
   Не знаю, может, это и так. Но я тоже стоял на Пьяццале Микеланджело,  и
вокруг меня была только  итальянская  речь  -  и  меня  это  нисколько  не
огорчало, хотя я тоже люблю русский язык.
   И все же, когда со мной в Неаполь поехал Крайский, я этому обрадовался.
Обрадовался именно потому, что рядом со мной оказался русский. Правда,  не
только русский, а одновременно и итальянец. Русский по  происхождению,  по
какому-то чисто русскому образу мышления, итальянец - по  месту  и  образу
жизни, по воспитанию, а в чем-то даже трудно уловимом и по духу.
   Мы много с ним говорили. И  в  поезде,  и,  надев  от  солнца  газетные
колпаки, на пароходике, и блуждая по ночному Неаполю, и потом в гостинице,
растянувшись,  усталые,  на  кроватях,  докуривая  последние  перед   сном
папиросы.
   Мне интересно было его слушать, ему - меня. Мы  оба  коммунисты,  и  на
основное, на главное, взгляды у нас  одинаковые.  Но  мы  живем  в  разных
странах, окружены разными людьми, подчиняемся разным законам, и что-то нам
нужно было разъяснять друг другу.
   Кое-что я все-таки знаю об Италии. Немного знаю - к сожалению,  гораздо
меньше, чем хотелось бы,  -  литературу,  чуть  побольше  искусство,  имею
какое-то представление об истории страны. Но народа - его мыслей,  надежд,
интересов, его жизни,  его  души  -  я  не  знаю.  Крайский,  возможно,  в
несколько лучшем положении, чем я, - как активный член общества "Италия  -
СССР", он внимательно следит за нашей литературой, читает газеты, журналы.
Но в России он, в сущности, не жил и народа ее тоже не знает. Поэтому и  у
него и у меня вопросов было столько, что, пробыв  вместе  три  дня,  мы  и
половины их друг другу не задали.
   Он любит русских, тянется к ним, любит нашу  страну,  радуется  каждому
нашему успеху и потому  с  особой  болезненностью  реагирует  на  то,  что
считает нашими ошибками. Между прочим, эта черта свойственна не только ему
одному.   Она   свойственна   многим   коммунистам   (и   литераторам    и
нелитераторам), с которыми я встречался, да и не только им,  а  всем,  кто
симпатизирует нам, хотя и не во всем соглашается с нами.
   Мы много и горячо спорили с одним вспыльчивым,  экспансивным  миланским
литератором-социалистом. Далеко не во всем нам удалось убедить друг друга.
Но последняя его  фраза,  заключившая  наш  спор,  на  мой  взгляд,  очень
характерна.
   - Вы делаете большое дело, - сказал он. - Не все  мне  в  нем  понятно,
многое просто чуждо. Но учтите одно: нет дня, чтобы мы о вас не  говорили.
Честное слово! И когда мы думаем, что вы  делаете  ошибки,  нам  тяжело  и
больно. Но, так или иначе, жить без вас мы не можем. Учтите это.
   И это действительно так. Интерес к нашей стране огромный. Наши  газеты,
журналы читают очень внимательно. О статьях,  о  корреспонденциях  с  мест
(особенно если они  подписаны  известными  итальянцам  именами),  о  самой
манере  подачи  материала  много  говорят,  спорят,  критикуют,  и,  нужно
сказать, иногда довольно метко.
   В Турине у меня  произошел  любопытный  разговор  в  редакции  местного
издания газеты "Унита".
   Показав нам редакцию  и  типографию,  заместитель  редактора,  молодой,
хитроглазый и, как я из дальнейшего разговора понял, весьма колкий  Джанни
Рокка, пригласил нас в свой кабинет и, присев на край стола,  сказал,  как
обычно в таких случаях бывает, что, если есть какие-нибудь вопросы,  он  с
удовольствием ответит.
   Я задал обычный вопрос: как и где они берут  международную  информацию?
Рокка хитро взглянул на меня и ответил:
   - "Юнайтед Пресс", "Ассошиэйтед Пресс", "Франс Пресс"...
   - А наши газеты?
   - Нет.
   - Почему?
   - У нас нет времени ждать. Мы окружены буржуазными  газетами.  Если  мы
хоть на час опоздаем с каким-либо сообщением, нас не  станут  покупать.  А
вас, к сожалению, в излишней оперативности никак не обвинишь. У нас особый
читатель, нелегкий. Если экспресс Рим - Париж сошел с  рельсов,  он  хочет
знать все подробности. И  сколько  убитых,  и  сколько  раненых,  и  чтобы
очевидец все сам рассказал, и чтобы фотография разбитых вагонов и паровоза
была. А у вас, - он опять лукаво взглянул на меня, - у вас ведь,  судя  по
вашим газетам, даже стихийных бедствий  не  бывает,  я  не  говорю  уже  о
железнодорожных катастрофах.
   Он внимательно выслушал мои возражения, сводившиеся в основном к  тому,
что мы против дешевых сенсаций, против  щекотания  нервов,  что  в  задачи
газеты  входит  не  только  сообщение  о  тех  или  иных  событиях,  но  и
вмешательство в некоторые из них. Я говорил о большой  и  нелегкой  работе
отделов писем, куда за советом и помощью обращаются тысячи  читателей.  Он
все это терпеливо выслушал и сказал:
   - Все это очень хорошо, не спорю, и этому мы у вас учимся  -  активному
вмешательству газеты в жизнь. Но ведь мы говорили о другом, мы говорили об
информации. И тут мы с вами не в  одинаковом  положении.  И  кто  в  более
трудном - не знаю. Если я не буду писать о катастрофах и  убийствах,  или,
по  вашему  выражению,  щекотать  нервы,  у  меня  упадет   тираж,   а   у
какого-нибудь "Джорно" повысится. У вас  тираж  не  упадет,  но,  наверно,
появится то, что во всех  странах  заменяет  отсутствующую  информацию,  -
появятся слухи. А с  ними  нелегко  бороться.  Кроме  того,  вы  чудовищно
многословны, - продолжал он. - Выходите вы на четырех,  максимум  шести  -
восьми полосах - по сравнению с  нашими,  особенно  богатыми  буржуазными,
газетами это очень мало, -  а  сколько  лишних  слов  у  вас.  Читая  ваши
подвалы,  пока  доберешься  до  основной  мысли,  надо  прорваться  сквозь
дремучий лес общих фраз. Очень уж вы неэкономны. И  это,  на  мой  взгляд,
один из основных ваших грехов. Второй - чрезмерная скупость  информации  и
непозволительное запаздывание ее.  Не  слишком  ли  долго  вы  обдумываете
каждый идущий в газету материал? Оперативность  в  газетном  деле  -  все.
Вчера в шесть часов вечера произошло какое-то событие  -  выступил  Хрущев
или  Эйзенхауэр,  где-то  состоялась  демонстрация,  или,   наоборот,   ее
разогнали, - в шесть утра рабочий должен уже об этом прочесть, и не только
сообщение, а и нашу оценку самого события. Опаздывать я не имею  права  ни
на час, ни на минуту. Прогонят...
   Увы, как прав во многом Рокка!  Как  скучны  подчас  наши  газеты,  как
неповоротливы, неоперативны. Как поздно они приходят - иной раз у  нас,  в
Киеве, приносят их в час, и в два, а то и вечером. А в Риме в четыре  утра
уже открыты все киоски, покупай что хочешь, от  официального  "Мессаджеро"
до "Унита" и "Аванти".
   И все это Рокка говорил вовсе не потому, что он хотел  похвастаться,  -
нет, просто ему, как коммунисту и газетчику, хотелось бы, чтоб наши газеты
были для них во всем примером. В этом он был таким же, как  многие  другие
передовые итальянцы, иногда и некоммунисты.
   - Ведь мы хотим у вас учиться, - говорят они. -  Хотим.  Но  не  всегда
получается. И не всегда по нашей вине.
   Верно  и  это.  Мы  недооцениваем  тягу  рядового  итальянца   к   нам.
Недооцениваем то влияние, которое оказывает на  итальянца  наша  культура,
искусство, литература, кино. Нам жаловались на то, что в Италии  не  знают
советских  фильмов.  Почему?   А   потому,   что   в   Италии   существует
кинематографическая цензура. Она против наших фильмов. Но, оказывается, ее
легко  обойти,  нисколько  не  уклоняясь  от  строгой  легальности.   Как?
"Присылайте фильмы на узкой пленке. Они  не  считаются  коммерческими,  их
можно показывать в любом рабочем клубе". Почему же мы их не  посылаем?  Не
посылаем, и все...
   В городе Фаэнца есть  крупнейший  в  мире  музей  керамики.  Это  очень
интересный музей.  В  нем  представлены  художественные  изделия  -  вазы,
посуда,  скульптура  -  из  фарфора,  фаянса  и  прочих  видов   керамики.
Представлены  все  страны  мира.  Нет  только  Советского  Союза.  Почему?
Дирекция музея неоднократно обращалась к нам, в  Академию  наук,  Академию
художеств, Эрмитаж.  Ответа  не  последовало.  Почему?  А  кто  его  знает
почему...
   Так было год тому назад, в апреле 1957 года. Хочется верить, что за год
кое-что изменилось. В Советском Союзе организовано теперь общество "Италия
- СССР". Будем же надеяться, что с появлением его эти, назовем  их  мягко,
досадные шероховатости исчезнут.


   Итак, Неаполь, Помпея, Капри уже позади... За  широкими  окнами  нашего
"рапидо"  проносятся  селения  и  городишки  с  обязательными  башнями   и
колокольнями, с пиниями и кипарисами, с прижавшимися друг  к  другу  среди
скал домишками. Путешествие мое приближается к концу. Завтра в это время я
буду уже в самолете, по пути в Париж.
   До Рима еще час с небольшим, и я стараюсь  использовать  эти  последние
спокойные минуты, чтобы расспросить Крайского о том, что по-настоящему  не
успел узнать за эти три недели.
   Как живут рабочие - вот что меня интересует.
   Собственно говоря, только во Флоренции и Ивреа мне удалось  столкнуться
с рабочими. Именно столкнуться, не больше, так как на  заводе  Галилео  во
Флоренции мне удалось поговорить  с  ними  не  более  получаса,  во  время
обеденного перерыва, а на фабрике пишущих  машинок  Оливетти  я  видел  их
стоящими за станками, и даже так поговорить с ними мне не удалось.
   Фабрика Оливетти - интересное явление. Ее  всегда  приводят  в  пример,
когда хотят доказать, что в капиталистическом мире  рабочим  может  житься
очень хорошо.
   Внешне  все  действительно  производит  большое  впечатление.   Фабрика
находится в пятидесяти пяти километрах от Турина,  в  небольшом  городишке
Ивреа.  Архитектура  здания   выдержана   в   самом   что   ни   на   есть
ультрасовременном  стиле.  Светло,  удобно,  рационально   распланировано,
красиво - и вокруг здания (подстриженные газоны, цветники), и в цехах (где
все время слышны звуки тихой, приятной музыки), и  в  просторном,  удобном
конструкторском бюро, и в рабочей столовой, где максимум за двадцать минут
рабочий может недорого и довольно сытно пообедать. Тут же рабочий  поселок
- большие и маленькие очень уютные домики, квартиры в  рассрочку.  Есть  и
медицинское обслуживание. Рабочие получают оплачиваемые  отпуска.  Средний
заработок - пятьдесят тысяч лир в месяц, вообще же в Италии -  тридцать  -
сорок тысяч. Рабочий день - семь  часов.  Два  дня  в  неделю  выходные  -
суббота и воскресенье.
   - Что? Поражен? - улыбнулся Крайский. - А Оливетти на это  и  бьет.  Он
незаурядная фигура. И дело знает. Собирается на  выборах  выставлять  свою
кандидатуру. В парламент попадет, уверяю тебя.  Кроме  того,  он  любитель
искусств, знаток архитектуры. Ты сам архитектор, понимаешь - построено все
толково. Есть у  него  и  собственное  издательство.  Выпускает  книги  по
искусству. Привлек хороших специалистов, издает специальный  архитектурный
журнал.  В  общем,  дело  поставлено  на  широкую  ногу,  да   и   реклама
незаурядная. Но ведь все это уже давно знакомо... И Фордом  в  свое  время
кое-кто восхищался. Ах-ах, вот это да!.. Сам старик ходит по цехам,  ручки
рабочим жмет. "Привет, Джон! Привет, Боб! Как там твоя  жена,  поправилась
уже?" Но дело ведь не в журнальной рекламе, не в мелодиях вальса, даже  не
в квартирах в рассрочку и оплачиваемом  отпуске.  Все  это  очень  хорошо.
Важно другое - важно то, что от этого больше всего выгадывает все-таки сам
Оливетти, хотя он и пытается изобразить себя  отцом  рабочих.  Даже  слово
такое придумано: "патернализме" - отцовство...
   Как  мне  позднее  рассказали,  этот  новейший   вид   патриархальности
допускает слежку "отцов" за "детьми", за  их  убеждениями  и  даже  за  их
домашней жизнью...
   Жаль, что у меня просто не хватило  времени  поподробнее  разузнать  об
Оливетти, о его  системе  производства  и  способах  увеличения  прибылей.
Конечно же  это  один  из  "культурных"  способов  усиленной  эксплуатации
рабочих посредством повышения интенсивности  труда.  Но,  так  или  иначе,
явление  это  в  плане   новейшей   капиталистической   демагогии   весьма
любопытное.  Эта  фабрика  -  нечто   вроде   маленького   государства   в
государстве.  Существует  даже   собственное   "движение",   возглавляемое
Оливетти, - "Общность". Партия эта, если ее можно так  назвать,  выдвигает
своих кандидатов на выборах и во многих местах близ Ивреа одерживает  даже
победу. На последних выборах ей удалось провести  в  парламент  нескольких
своих членов и, как я узнал позже, в их числе самого Оливетти. Объясняется
это, в частности, тем, что Оливетти организовал  в  этой  довольно  бедной
сельскохозяйственной  провинции  большое  количество   поддерживаемых   им
артелей,  изготовляющих  футляры  для  машинок   и   прочую   нужную   для
производства мелочь. В сущности, это нечто вроде  зачаточной  мануфактуры,
домашней   промышленности,   которой    окружает    себя    современнейшее
капиталистическое предприятие,  не  упуская  возможности  извлечь  прибыль
отовсюду,  где  можно.  Но   все   это   создает   Оливетти   определенную
популярность.  А  деньги?  Прибыль?  Что  ж,  в  Италии   он   монополист.
Монополистом  был  уже  его  отец.  Даже  Ремингтон  не  в  силах  с   ним
конкурировать. У Ремингтона портативная пишущая  машинка  стоит  семьдесят
пять тысяч лир, а у Оливетти - от тридцати до шестидесяти тысяч. Да еще  в
рассрочку.
   За окнами, обгоняя нас, то есть со  скоростью  не  менее  ста  тридцати
километров в час, пронесся маленький, последнего выпуска "фиат".
   - Хорошая машина, - сказал Крайский. - Экономная, недорогая. Ты не  был
в Турине на заводе Фиат? Жаль. Оливетти все-таки остров, вернее  островок,
а Фиат,  Монтекатини,  Ансальдо,  Бреда  -  автомобили,  химикалии,  суда,
электровозы - это океан, бушующий океан. Там журнальчиков уже не издают  и
по пятьдесят тысяч рабочим не  платят.  Дело  крепко  завинчено.  Если  ты
коммунист - к чертовой матери! Или - или. Или работа,  или  билет  ИКП.  А
если ты все же нужен, тебя засекречивают, лишая права общения с другими. А
коммунистов у нас в стране все-таки два с  лишним  миллиона.  И  еще  одна
цифра, которую нельзя забывать,  -  два  миллиона  безработных.  Вон  они,
видишь?
   Я глянул в окно. Мы проезжали мимо древних полуразрушенных акведуков. У
подножия их лепился целый город крохотных  лачужек  -  из  фанеры,  досок,
проржавленного кровельного железа. Пыль, грязь, ни одного  деревца.  Здесь
жили безработные, городская беднота.
   Поезд  стал  сбавлять  ход.  На  смену  хибаркам  появились  громадные,
похожие, как близнецы, массивы многоквартирных домов.  Окраина  Рима.  Еще
несколько минут - и вокзал...


   Я давно уже ищу случая сказать несколько  слов  о  Римском  вокзале.  А
зацепившись за него, и вообще о современной  архитектуре  Запада.  Наконец
этот случай подвернулся, расскажу об архитектуре.
   Крайский пошел куда-то звонить, а я стал прогуливаться взад и вперед по
вестибюлю.  К  слову  сказать,  французы  остроумно  называют   вокзальные
вестибюли "salles des pas perdus" - "залы потерянных шагов",  как  в  свое
время был назван  огромный  зал  в  Palais  de  Justice,  здание  судебных
учреждений, где часами прогуливались, ожидая вызова.
   Итак, о Римском вокзале. О нем стоит поговорить.
   Когда обтекаемый курьерский поезд, несущийся со скоростью ста  двадцати
километров в час, сбавив ход, въезжает под гулкие своды - нет,  не  этого,
не Римского, а, допустим, Миланского вокзала, - сразу становится как-то не
по себе. Из мира целенаправленной, удобной, красивой,  я  бы  сказал  даже
изящной техники, из мира легких электромачт, ажурных мостов и строгих,  но
великолепно гармонирующих с окружающим пейзажем железобетонных виадуков ты
попадешь вдруг во что-то такое громадное,  тяжелое,  каменное,  мрачное  и
безвкусное, что я понимаю, например, миланцев,  когда  они  не  могут  без
содрогания говорить о своем вокзале.
   И тот же поезд, въезжающий  на  центральный  вокзал  Рима  -  "Стационе
Термини" ("Конечная станция"), приезжает точно к себе домой.
   Еще по пути сюда - в Праге, а потом в Париже - прежде  всего  бросилась
мне в глаза, а потому и запомнилась архитектура аэропортов. Особенно Орли.
Невысокое,  подчеркнуто  горизонтальное,  растянутое   по   земле,   чисто
утилитарное здание. Внутри очень  светло  и  как-то  все  насквозь  видно.
Украшений никаких. Много надписей, указателей, стрелок. Это не музей и  не
памятник архитектуры. Рассматривать тебе здесь нечего.  Тебе  надо  знать,
где касса, прием багажа, выход на летное поле. Ты  торопишься,  и  изучать
рисунок карнизов и капителей у тебя нет времени. Аэропорт - ворота города,
сквозь них проходят. Важно, чтобы они были  широки  и  удобны.  И  второе:
архитектура аэропорта близка  по  своим  формам,  по  своему  характеру  к
самолету - машине, на которой нет ни одной лишней детали и которая,  может
быть, именно поэтому так красива в своей логической законченности. И  хотя
красота самолета рождена законами аэродинамики, а зданию аэропорта  лететь
некуда и незачем, логичность форм того и другого создает  необходимую  для
архитектуры гармонию.
   Принцип вокзала тот же, что и аэропорта. Те же  ворота  города.  Только
народу здесь проходит больше, поэтому и габариты побольше. Римский  вокзал
- одно из крупнейших и совершеннейших  сооружений  этого  рода  в  Европе.
Строили его долго, двенадцать лет: мешала война. В 1950 году он вступил  в
строй.
   Я не  буду  говорить  об  удобствах  планировки  самого  вокзала  -  он
тупиковый, а это очень облегчает работу  архитектора:  не  надо  думать  о
туннелях и переходах через пути. Но хочется  сказать  об  архитектуре,  об
общем впечатлении.
   В  аэропорте  Орли  архитектуру  почти  не  замечаешь,  настолько   она
утилитарна.  Здесь  же  не  только  замечаешь,   з