присел  на  скамейку.
Позднее я узнал, что это самая древняя в Париже церковь, что построена она
в 557 году и находилась  тогда  за  пределами  городских  стен  (отсюда  и
название: Сен-Жермен-на лугу), что норманны неоднократно разрушают ее, тем
не менее колокольне за моей спиной минуло недавно тысяча четыреста лет.  А
в трех шагах от нее другая достопримечательность  Парижа,  чуть  помоложе,
носящая  то   же   название   "Сен-Жермен-де-Прэ",   -   знаменитое   кафе
экзистенциалистов.
   Садясь на скамейку, я ничего этого не знал и мирно покуривал, глядя  на
азартно строивших какое-то сооружение из песка и веток ребятишек. Рядом со
мной сидел старик, читавший "Монд". У него  было  чисто  выбритое,  все  в
морщинках и складках пергаментное лицо старого учителя. Я почему-то решил,
что он преподает или  преподавал  когда-то  математику.  Прочитав  газету,
старик аккуратно сложил ее, положил  в  карман,  вытащил  трубку  и  долго
набивал ее табаком из маленькой плоской коробочки с большой буквой "N"  на
крышке. Потом долго рылся в карманах в поисках  спичек.  Я  предложил  ему
свои. Он закурил и, возвращая мне спички (они были итальянские, в  плоской
зелененькой коробочке), спросил, не португалец ли я. (Кстати, на следующий
день в аэропорту какой-то очень смуглый, невероятно черноволосый  субъект,
суетливо бегавший и искавший кого-то, подбежал вдруг ко  мне  и,  радостно
улыбаясь, спросил: "Это вы летите  в  Лиссабон?"  После  этого  мне  очень
захотелось увидеть живого португальца, я их  никогда  не  видел.)  Старик,
узнав, что я русский, недоверчиво посмотрел на меня.
   - Русские - большие, широкоплечие и светлые, - сказал он.
   Я  удивился.  В  Париже  много  русских,  неужели  они   все   большие,
широкоплечие и светлые? Старик ничего на это не ответил и спросил, какой я
русский, старый или новый, - очевидно, эмигрант или советский?  Мой  ответ
он попросил подтвердить доказательством.  Я  вынул  рубль.  Он  долго  его
рассматривал, потом вернул - в Италии его  ни  за  что  не  отдали  бы,  а
попросили бы еще расписаться на нем.
   Вдруг без всякой логической  связи  с  предыдущим  старик  заговорил  о
Наполеоне. Какой это был император, какой полководец! Только  одну  ошибку
он совершил - поздно начал свой русский поход. Надо  было  начинать  не  в
июне, а по крайней мере в апреле или в мае. Тут же он, правда, оговорился,
что к русским относится хорошо, что они неплохие солдаты - он видел  их  в
первую войну - молодцы, красавцы! - что  у  него  есть  приятель  русский,
истопник, очень порядочный человек.
   Из дальнейшего выяснилось, что старик  служит  в  Доме  инвалидов,  где
погребен Наполеон, то ли гардеробщиком, то ли в охране (говорил он быстро,
и я не все понимал, но  слово  "garde"  -  охрана,  стража,  караул  -  он
повторил несколько раз), и тут мне стало ясно, что  все  интересы  старика
сводятся в основном к тому, что  имеет  какое-либо  отношение  к  великому
императору (иначе он Наполеона не называл). На пальце у него был  перстень
с буквой "N", на часах брелок с буквой "N", и даже  крохотные  запонки  на
воротничке были украшены малюсенькой буквой "N".  Когда  мы  заговорили  о
днях оккупации, он сказал, что немцев не любит, но многое  им  прощает  за
то,  что  они  перевезли  в  Дом  инвалидов  прах  Римского  короля,  сына
Наполеона.
   Потом старик вдруг обиделся и замолчал,  узнав,  что  я  не  поклонился
праху великого императора и вряд ли успею это  сделать.  Сидел,  попыхивая
трубкой, не глядя на меня, потом,  по-видимому,  ему  это  надоело,  и  он
ворчливо спросил, знаю ли я, у стен какого древнего сооружения сижу. И тут
же рассказал историю Сен-Жермен-де-Прэ.
   Дальнейшему  разговору  помешала  его  жена.  Толстая,   оживленная   и
сердитая, значительно моложе его, она как-то  неожиданно  появилась  перед
нашей скамейкой и сразу стала  в  чем-то  упрекать  его.  Старик  виновато
смотрел на нее снизу вверх, потом встал и,  несколько  сконфуженный  своим
слабым сопротивлением, попрощался со мной,  успев  сообщить  жене,  что  я
"симпатичный молодой человек из Москвы,  к  сожалению,  не  интересующийся
историей Франции". Жену это нисколько не тронуло, она решительно взяла его
под руку  и,  продолжая  отчитывать,  повела  к  выходу.  Старик  на  ходу
обернулся, посмотрел на меня и беспомощно развел руками:  "Что  поделаешь.
Такова жизнь..."


   К сожалению, кроме этого старика и трех "ажанов", в Париже  мне  больше
ни с кем не удалось поговорить, если не считать приказчиков  и  таможенных
чиновников.  Впрочем,  вру  -  с  одной  парижанкой   я   довольно   долго
разговаривал. Мы сидели с ней в кабинете  нашего  посла,  у  великолепного
высокого окна, выходящего в небольшой  уютный  садик.  Она  пришивала  мне
оторвавшийся карман на пиджаке, а  я  слушал  ее  приятную  не  так  часто
встречающуюся теперь, сохранившуюся только у стариков московскую речь.
   - Ну что ж, живу... Уборщицей работаю.  Второй  год  уже.  И  никак  не
привыкну. Город большой, красивый, очень даже красивый, вы же  видели.  Да
больно уж суетливый. Суетливее,  чем  Москва.  А  может,  та  суета  своя,
привычная... А может, просто по детям скучаю...
   И она повела обычный и всегда чем-то трогающий рассказ матери  о  своих
детях, привычно и ловко орудуя иглой ("а теперь и пуговицы укрепим..."), и
от всего этого сразу стало как-то тепло и уютно в этом громадном  кабинете
с  торжественной  мебелью,  в  котором  сидели  когда-то  чрезвычайные   и
полномочные министры Российской империи, а теперь, пока не пришел еще  наш
посол, тетя Маша, оторвавшись от пылесоса "Ракета", пришивала мне карман.
   Ей нравился Париж. И парижане нравились. А думала она все о Москве.  "И
суета там своя, привычная". Кстати, эта черта  свойственна  всем  русским,
живущим за границей. Наши корреспонденты в Италии,  с  которыми  я  провел
довольно много времени, с улыбкой слушая мои  излияния  по  поводу  красот
Рима, Флоренции, Венеции, говорили:
   - Мы, брат, тоже первые два-три месяца вот так вот бегали высунув язык.
Ах, музеи! Ах, руины! Ах, траттории! Ах, дороги!  А  вот  поживи  здесь  с
наше, года три-четыре, так поймешь, что значит для тебя Сивцев Вражек  или
какая-нибудь твоя  киевская,  идущая  в  гору  улица.  Иной  раз  даже  по
милиционеру соскучишься...
   И все это говорили русские, которые знали, что через месяц,  два,  три,
шесть,  максимум  год  они  вернутся  домой  на  свои  Сивцевы  Вражки   и
Николо-Песковские. А что говорить о тех, кто никогда уже  не  вернется  на
родину?
   Я много видел таких. Разных, очень разных. В Равенне рядом со  мной  за
столом сидела девушка, специально приехавшая за  сто  километров  повидать
земляка  с  Украины.  Попала  она  в  Италию  во  время  войны.  Сама   из
Днепропетровска. Вспоминала родные  места,  плакала  и  просила,  чтобы  я
обязательно прислал ей шевченковский "Кобзарь". "Вы не представляете,  что
это для меня значит, нет, вы не можете этого понять".
   Во  Флоренции  старушка,  библиотекарша  общества  "Италия   -   СССР",
энергичная  и  подвижная,  с  жаром  рассказывала,  как  расширяется  круг
читателей советской литературы, а вечером ("нет, я не хочу  вина,  я  хочу
русской,  настоящей  русской  водки!")   тоже   расчувствовалась   и   все
вспоминала, расспрашивала, расспрашивала, расспрашивала.
   Ирина  Ивановна  Доллар,   преподавательница   русской   литературы   в
Венецианском университете, не плакала. В Италии она очутилась  совсем  еще
маленькой  девочкой;  Россию  почти  не  помнила,  но   все   русское   ей
по-настоящему дорого.
   Я сидел среди ее студентов в маленькой университетской аудитории, и как
же приятно было слушать все, что говорили  и  расспрашивали  о  русской  и
советской литературе все эти молодые венецианцы и венецианки,  из  которых
многие приезжают на лекции за десятки километров.
   Все они мечтали попасть на фестиваль. Собрали деньги и теперь  ждали  -
разрешат университетские  власти  или  нет?  Несколько  месяцев  спустя  я
получил от Ирины Ивановны открытку: "Едем на фестиваль!" Как жаль,  что  я
не был тогда в Москве...
   Приятно сейчас вспомнить и о Юрии Крайском, вдвоем с которым мы бродили
по безмолвным улицам Помпеи и пили вино в уютном домике нашего каприйского
гида Винченцо Вердолива, и о Джордже Фолиато, показывавшем  нам  Флоренцию
(кстати, он тоже побывал на фестивале), и о  старом  флорентийском  враче,
трогательно приглашавшем нас к себе домой, чтобы показать нам,  как  чисто
по-русски обставлена у него квартира, словом, о всех тех, для  кого  слово
"Россия" обозначало пусть далекую, пусть даже чем-то чуждую,  но  все-таки
родину.
   Но были и другие.
   Был немолодой  уже  содержатель  одного  из  флорентийских  ресторанов,
который подсел к нам и с грустью заговорил о том, что в Россию ему никогда
уже не вернуться.
   - Да и стоит ли? Мы теперь уже не нужны друг другу. Ни  я  ей,  ни  она
мне. Отвыкли друг от друга. Скучать, конечно, скучаю, но возвращаться... И
не примут, и делать мне у вас теперь нечего. Здесь у меня  семья,  никаких
особых планов на жизнь я уже не строю, к Италии привык, хоть  не  все  мне
здесь по душе. - Он вздохнул, потер ладонями лицо. - Приходите  завтра,  я
вам что-нибудь русское сделаю - борщ со сметаной, блины...
   А в маленьком городке Ивреа, недалеко от  Турина,  на  фабрике  пишущих
машинок Оливетти (о ней речь будет особая) нас  сопровождала  немолодая  и
очень словоохотливая дама, имя и отчество которой я сейчас забыл.  Фабрика
сама  по  себе,  конечно,  очень  интересна,  но   дама   восторгалась   и
захлебывалась с таким усердием,  что  мы,  слушая  ее,  невольно  начинали
подвергать сомнению все, что она говорила. Рабочие,  мол,  и  массу  денег
зарабатывают, и каждый свою машину имеет, а если не машину, то мотороллер,
и квартиры у них отдельные ("вот и у меня две комнаты, кухня, ванная, а  в
Москве, я видела, все еще по углам жмутся..."), и рабочая  столовая  здесь
лучшая в Италии, и сам Оливетти такой бессребреник, всем раздает деньги, а
сам в стареньком пальтишке ходит.
   Во всем этом, возможно, и была доля истины - не знаю, проверить то, что
нам говорили, мы не могли, а фабрика, со  стороны  действительно  поражает
своим благоустройством  и  рациональностью,  -  но  когда  обо  всем  этом
говорится с таким неумеренным восторгом, невольно закрадывается сомнение.
   Попутно о нас самих. Не напоминаем ли мы иногда эту самую  даму,  когда
показываем  иностранцам  свои  достопримечательности?   Мне   вспоминается
скорбный взгляд итальянского писателя Карло  Леви,  когда  три  года  тому
назад в Киеве я спросил его, как ему понравилось Московское метро.
   - Господи, и вы об этом? - сказал  он  с  укоризной.  -  Нет  человека,
который  не  задал  бы  мне  этого  вопроса.  Даже  в  Италии...  В  вашем
посольстве, в Риме, я спросил молодого человека, выдававшего мне  визу,  -
кстати, неглупого, начитанного, - что самое  интересное  он  порекомендует
посмотреть мне в Москве. Он  подумал-подумал,  наморщил  брови  и  сказал:
"Метро!" - то же, что я уже раз двадцать слышал от русских. И, может быть,
именно поэтому я в  нем  не  был.  А  ведь,  вероятно,  оно  действительно
хорошее...
   После оливеттиевской дамы я понял, что у Карло Леви были основания  так
говорить.
   Но это к слову. Возвращаюсь к тому, с  чего  начал,  -  к  "другим".  С
наиболее ярко  выраженной  категорией  этих  лиц  (хотя  далеко  не  самой
многочисленной) я  столкнулся  в  одном  из  римских  ресторанов,  носящем
название "Библиотека", очевидно, потому, что  бутылки  с  вином  стоят  на
полках вдоль всех стен от земли до потолка. Нас было шестеро: мы  с  Львом
Михайловичем и четверо наших корреспондентов. На  правах  старых,  опытных
римлян  они  угощали  нас  изысканными  итальянскими  блюдами  и   винами,
наперебой расспрашивали, что нового дома, в Москве, в  Ленинграде,  Киеве.
Потом откуда-то появился фотограф,  щелкнул  аппаратом  и  через  двадцать
минут принес наши изображения, наклеенные уже на паспарту.  Одним  словом,
все шло гладко и мирно. И только под самый конец мы обратили  внимание  на
соседний столик. Там сидела женщина и еще двое: один постарше, другой  лет
двадцати, совсем мальчишка. Мальчишка был бледен  и  пьян.  Уставившись  в
пространство, не глядя ни на нас, ни на своих собутыльников, он  не  очень
громко, но достаточно, чтобы мы расслышали, произносил слова:
   - Продали  Россию...  Загадили,  запаскудили.  Кровью  залили.  Великие
преобразователи человечества. По заграницам теперь разъезжают.  Учить  нас
хотят. А Россия с голоду дохнет. Продали ее... - И так далее, и так далее.
   Судя по  глазам  и  сжатым  кулакам  моих  друзей,  вся  история  могла
закончиться  в  полицейском  участке.  Но  благоразумие  взяло  верх.   Мы
расплатились и ушли. В гардеробе опять столкнулись с  этой  тройкой.  Явно
пытаясь затеять ссору, старший из них, проходя мимо нас, кинул:
   - Не понравилось? А? Струсили?
   В ответ ему с достаточной ясностью было сказано, что его ожидает,  если
он сейчас же не скроется. Нас было шестеро, их трое, вернее  двое.  Больше
мы их не видели.
   Кто они? Чем занимаются? Не встречались ли мы с ними (с мальчишкой нет,
а с тем, постарше) где-нибудь на полях Отечественной войны? Не было ли  на
нем тогда серо-зеленого мундира?
   Немало русских разбросано сейчас по земному шару.  В  Италии,  Франции,
Южной Африке, Австралии... Сколько среди них мечтает о "Кобзаре",  сколько
среди них обманутых, хотящих и боящихся вернуться домой, но сколько  среди
них и ненавидящих. Их меньшинство, но они есть.
   Чем же они живут?
   Мне трудно судить об этом: кроме той тройки в  римском  ресторане,  мне
больше ни с кем не пришлось встречаться. Разве что с "Русской  мыслью",  с
которой столкнулся  в  Париже.  Существует  эта  газета  уже  десять  лет,
редактирует ее некий Серж Водов. Я с интересом полистал  ее.  С  интересом
потому, что, во-первых, никогда  до  сих  пор  не  читал  белоэмигрантских
газет, во-вторых, просто потому, что захотелось узнать, чем  же  живут  ее
издатели и читатели.
   И оказалось - ничем. Ненавистью? Но одной ненавистью  не  проживешь.  А
кроме нее, ничего нет. Пустота, безысходность, отсутствие цели, хотя о ней
и говорят и пишут. Но верят ли в нее?
   Трудно без улыбки,  например,  читать  о  том,  как  какой-то  господин
Болдырев,  деятель  Национально-трудового  союза,  обещает  произвести   в
Советской России переворот, если у него будет сто миллионов долларов.  Над
этим смеется даже А.Жерби, сотрудник  "Русского  слова",  статью  которого
"Несколько слов по поводу Конгресса за права и свободу России" я прочел  в
номере газеты за 23 апреля 1957  года.  Я  не  знаю,  кто  такой  А.Жерби,
приславший в "Русскую мысль" свою статью из Нью-Йорка, но, прочитав ее,  я
окончательно понял всю трагическую и смешную  безысходность  существующего
еще до сих пор "белоэмигрантского движения".  Есть  еще  какие-то  партии,
союзы, объединения, движения, институты, ассоциации, комитеты, общества  -
галлиполийцев,  кубанцев,  витязей,  алексеевцев,   русских   комбатантов,
русской православной молодежи и т.д. и т.п., есть  собрания,  конференции,
балы, матине, the-dancant'ы (чай с танцами), съезды, конгрессы. Нет только
одного - цели. Цели, в которую бы верили.
   "Мое отрицательное отношение к созываемому  в  Гааге  на  25-27  апреля
"Конгрессу за права и свободу России", - пишет автор  статьи,  -  является
последствием  печального  опыта  с   несколькими   съездами   эмигрантских
организаций, созывавшимися за последние десять лет. Ничего, кроме  склоки,
из этих попыток, начатых  с  самыми  лучшими  намерениями,  не  вышло".  И
дальше: "Лично  мне  не  известен  ни  один  человек  из  передовых  слоев
эмиграции, не только  левых,  но  просто  прогрессивных,  кто  признал  бы
целесообразность собираться  в  настоящее  время  и  обсуждать  нечто,  не
поддающееся обсуждению".
   Картина более или менее ясная. Остаются только матине и the-dancant'ы в
Русском доме. Об открытии одного из них, в Брюсселе, сообщается в  том  же
номере газеты:
   "Дом сверкает чистотой, на стенах красуются царские портреты и портреты
вождей Добровольческой и Освободительной армий, знамена, гербы,  девизы...
Имеется  зал  для  конференций,  салон  для   бриджа,   русский   бильярд,
библиотека, читальня".
   Вот  и  нашлось,  где  посидеть,  побеседовать,  повспоминать  прошлое,
полистать  свеженькие  журналы.  Ну  хотя  бы  этот,  о  выходе   которого
сообщается все в том же номере:

   "Вышел из печати N 24 журнала "ВОЕННАЯ БЫЛЬ".
   Издание Общекадетского объединения под редакцией А.А.Геринга.
   В номере: Д.А. "День в Морском корпусе (посвящается выпуску 1915  г.)";
Вл.Третьяков. "Первые добровольцы на Кубани и кубанцы  в  первом  походе";
В.Каминский.   "Производство    в    офицеры";    Л.Беляев.    "Офицерские
гимнастические фехтовальные курсы в Киеве  и  1-я  Российская  олимпиада";
Анатолий Марков. "Гвардейская юнкерская школа"; В.Богуславский, "75 лет  с
поступления в Воронежскую военную гимназию", и т.д. и т.д.

   Есть еще о чем вспомнить, сидя под портретами вождей Добровольческой  и
Освободительной (читай - власовской) армий!
   Ну, а тем, кто помоложе,  кому  нечего  вспоминать?  Чем  им  заняться?
Оказывается, кроме бриджа и бильярда, есть еще и ипподром. В том же номере
газеты некто Н.Нелидов дает дельные советы, как там вести себя,  чтобы  не
оказаться в проигрыше.

   "Если у вас попросят прикурить в промежутке между скачками, не играйте:
о выигрыше не может быть и речи. Если вас все время толкают -  проиграете.
Уронили деньги - наступите на  них:  выиграете.  Если  вместо  кассы,  где
покупают билеты, по ошибке встанете  у  кассы,  где  получают,  -  выигрыш
обеспечен. Это приметы французских  игроков.  О  русских  приметах  напишу
после".

   Ну, а если никуда не хочется идти,  хочется  сидеть  дома?  И  на  этот
случай газета дает совет в своем отделе "На досуге":

   ПАСЬЯНС "КОМЕТА"
   Возьмите колоду в 52 карты и расположите  ее  в  8  вертикальных  рядов
следующим образом: в первых 4 рядах по 6 карт, из коих 5 закрытых,  а  6-я
открытая, а в последующих 4 рядах - по 7 карт открытых. Пасьянс состоит  в
том, что..."

   И дальше шестьдесят строк объяснения,  как  скоротать  время,  если  не
хочется ни на съезд, ни в библиотеку, ни на ипподром.
   Но это еще не все. Газета дает ответы  на  более  существенные  вопросы
устами сотрудницы "Женского уголка", всезнающей Натали. Она все знает,  на
все может ответить: и сколько стоит билет на самолет  до  Лондона,  и  где
находится Баньер-де-Бигорн и дорого ли там лечение,  и  что  делать  Марии
Ивановне (Мозель), пятнадцатилетний сын которой в ее  отсутствие  приходит
домой завтракать, но слишком мал, чтобы самому себе приготовить завтрак, и
слишком велик, чтобы оставаться одному с прислугой, которой уже семнадцать
лет.

   "У меня есть подруга француженка, - спрашивает у Натали Петр  Иванович,
- и у нас вечно недоразумения.  Сейчас  обиделась,  что  я  не  сделал  ей
подарка на Пасху. Сами знаете, времена тяжелые, - я ей это сказал.  А  она
мне: "Ведешь себя, как будто ты мой законный  муж".  Что  это  она  хотела
сказать, уважаемая Натали?"

   И Натали отвечает. На все отвечает. Вот это газета!
   Пусто, безысходно, бесконечно тоскливо. Где выход? Кто ответит?

   "МАЛЕНЬКИЕ ОБЪЯВЛЕНИЯ
   LES PETITES ANNONCES
   Ясновидящая  КАЛЬ.  Отвеч.  на  задуман,   вопросы,   угад.   имена   и
предсказываю будущее. 3-7 час. 70 bis, Av. Clichy, 1-er etage".


   Пятнадцать лет тому назад закончились  бои  в  Сталинграде.  В  течение
нескольких часов, даже минут, мы оказались  вдруг  тыловиками.  Фронт  был
далеко, где-то на  Дону.  На  пушки  натягивали  чехлы.  Из  пистолетов  и
автоматов расстреливались последние патроны. Все небо  было  в  ракетах  с
утра