ров,   пятивагонный   электропоезд
"рапидо" доставил нас в Неаполь. Поезда в Италии ходят  быстро  и  хорошо.
Для меня даже слишком быстро. Почти всю дорогу я метался от окна  к  окну,
пытаясь  сфотографировать  живописно  громоздившиеся   по   уступам   скал
городишки и селения, но ничего путного из этого не получилось. На обратном
пути я уже и не пытался.
   В три мы были в Неаполе. Кто не мечтал побывать в  этом  городе  песен,
синего моря и жаркого солнца,  городе  рыбаков,  торгующих  на  набережной
"фрутти ди маре" - плодами моря: всевозможными креветками, каракатицами  и
прочей  морской   живностью,   городе   знаменитого   "дольче   фарниенте"
("блаженного ничегонеделания"), - уже давно, к сожалению, не блаженного: в
Италии сейчас  более  двух  миллионов  безработных,  -  в  городе  шумном,
веселом, крикливом, удивительно грязном и неправдоподобно красивом? В  нем
бы пожить,  погулять,  потолкаться  по  рынкам,  познакомиться  с  героями
фильмов Эдуарде де Филиппе. Но в нашем распоряжении два  дня,  всего  лишь
два дня. А тут еще Помпея, Капри... О Сорренто и не мечтай.
   Первый день, вернее полдня,  мы  просто  бродили  по  городу.  Прошлись
сначала по центру, потом попали на грязные, пыльные окраины, после которых
пришлось немедленно прибегнуть к услугам чистильщика башмаков. Занятие это
мне очень  понравилось  -  сидишь  на  величественном  золоченом  троне  с
львиноголовыми  подлокотниками  и  слушаешь  неаполитанского  "айсора"   -
очередную историю о делах местного синдика, фашиствующего  градоначальника
Лауро или захватывающий рассказ о таинственном убийстве на Виа  Карачиоло.
Потом, усевшись в маленький дребезжащий  трамвайчик,  мы  поехали  на  эту
самую Виа Карачиоло. Широкая, с тенистым бульваром,  залитая  огнями,  она
плавно изгибается вдоль залива. За нею Ривьера  ди  Чиана  -  бесчисленные
отели, один роскошнее и дороже  другого,  мигающие  рекламы  (в  Риме  это
запрещено, как у нас гудки, чтобы не раздражать), залитые светом  витрины,
вереницы  лимузинов,  молча  застывших  у  мраморных  подъездов.  Все  это
производит сильное впечатление. Богатство, роскошь, красота...  От  витрин
оторваться невозможно. Сделаны они с таким вкусом и  умением,  что  просто
обидно за художников, которые этим занимаются.
   Витрины  не  загромождены  товаром,  но  вещи  на   них   разложены   и
преподнесены  так,  что  тут  же,  немедленно,  хочется  войти  и  купить.
Останавливают обычно  только  маленькие  этикетки,  прикрепленные  к  этим
вещам: на них столько нулей, что ноги сами несут тебя от этой витрины.
   Реклама. Броская, лаконичная, остроумная, запоминающаяся.  На  дорогах,
на крышах,  на  стенах.  Покрышки  Пирелли,  кондитерские  изделия  Мотто,
Чинзано  (настойки,  ликеры),  пишущие  машинки  Оливетти,  и  везде,   от
предгорий Альп до скалистых берегов крохотной Пантеллерии: "Шелл! Шелл!" -
ярко-желтый призыв заправить  машину  американским  бензином.  И  все  это
кричит, мигает,  требует  себя  запомнить  и  -  запоминается.  Надоедает,
раздражает, но запоминается. И в этом есть логика. Конкуренция.  Покупайте
у Мотто, а не у такого-то, покупайте у Пирелли,  а  не  там-то...  Ясно  и
просто.
   Но бог с ней, с рекламой. Это не самое интересное, не самое характерное
для Италии.
   Когда я вернулся домой, не было человека, который не спросил  бы  меня:
"Ну как там, в Италии, поют?" И я вынужден был отвечать: "Нет, не слышал".
   Да, как это ни странно, но  Италия  не  поет.  Даже  Неаполь  -  город,
родивший неаполитанскую песенку. Не знаю, может, мне просто не повезло, но
я не слышал песен. Впрочем, вру. Один раз слышал. Даже два раза, и  оба  в
Неаполе. Но от песен этих мне стало только грустно.
   Мы возвращались - я, Крайский и Паоло Риччи, художник, о котором я  уже
говорил, - поздно  вечером  после  длительного  блуждания  по  тупичкам  и
закоулкам  "Куорпо  е'Наполи".  Усталые  и  голодные,  вышли  на  какую-то
площадь. На противоположной ее стороне виднелась толпа.  Доносились  звуки
гитары.
   - О! Это интересно, - оживился Риччи. - Это теперь не часто увидишь.
   Мы подошли. В небольшом кругу людей стояли  трое.  Невеселые,  бледные,
потрепанные. Один, высокий, в  черном  свитере,  пел,  держа  перед  собой
микрофон. Другой играл на гитаре. Третий сидел на ящике и  курил.  Зрители
молча, не улыбаясь, слушали.
   Пел человек в свитере неплохо, скорее говорил под музыку,  хриплым,  но
приятным  голосом.  Когда  он  кончил,  раздались  жидкие  хлопки.   Певец
непринужденно раскланялся и, взяв кружку, пошел по кругу. Зрители  бросали
в нее монеты вяло и неохотно. Тогда  с  натужно-бодрым  видом,  потряхивая
кружкой, он сказал:
   - Если соберем еще столько же, Пьетро нам станцует. Правда,  Пьетро?  А
он умеет это делать, поверьте мне.
   И опять пошел по кругу. В кружку упало еще  несколько  монет.  Их  было
совсем мало, но Пьетро встал - невысокий, рыхлый, очень бледный -  и,  так
же не улыбаясь,  как  и  зрители,  затанцевал.  Это  был  странный,  очень
пластичный и неприятный танец. Пьетро изображал женщину -  вилял  бедрами,
изгибался, делал волнообразные движения руками. И  от  всего  этого  -  от
молчаливой публики, от  микрофона  в  руках  певца,  от  его  песни  и  от
женоподобного рыхлого танцора - стало как-то тяжело и грустно.
   А потом, когда мы зашли в кафе, нас услаждал там пением -  и  тоже  под
гитару - еще один певец. У этого не было ни голоса, ни слуха, и,  хотя  он
пытался петь бодрые и веселые песенки, нам стало еще  тоскливее.  А  может
быть, мы просто устали...
   Но не  все  неаполитанцы  такие.  Утром  того  же  дня  нам  встретился
настоящий неаполитанец, такой, какими мы себе их и представляем. Звали его
очень звучно - Данте-Буонаротто. Он подошел к  нам,  когда  мы,  спугнутые
толпами нахлынувших туристов, распрощались с  Помпеей  и  шли  к  вокзалу.
Спортивного вида, лет двадцати с небольшим, очень смуглый, в накинутом  на
плечи пиджаке, в расстегнутой рубахе  и  с  маленьким  золотым  крестиком,
поблескивающим   на   крепкой   загорелой   шее,   он   с   очаровательной
бесцеремонностью взял меня за  локоть,  отвел  в  сторону  и  из-под  полы
пиджака показал какой-то альбомчик-гармошку.
   - Две тысячи лир...
   В альбомчике оказались фотографии помпейских фресок, которые обычно  не
входят в путеводители.
   За пять минут, которые мы шли к вокзалу,  цена  сбавилась  до  семисот,
потом до пятисот лир.
   -  Подумайте,  вы  нигде  этого  не  достанете,  -  с   обезоруживающей
убедительностью говорил он, не выпуская мой локоть, -  ни  в  Риме,  ни  в
Париже, ни в Нью-Йорке. Только здесь. И всего за пятьсот лир. А что  такое
пятьсот лир? Даже пообедать прилично нельзя...
   Когда дело дошло до трехсот лир,  мы  сдались.  Но  не  сдался  он.  Из
кармана  его  появился  крохотный  брелок  для  часов,  в  высшей  степени
непристойный.
   - Две тысячи лир...
   Брелок был очень изящен, ничего не скажешь, непонятно было только,  что
с ним делать, - не носить  же.  Мы  наотрез  отказались.  Данте  вздохнул,
сплюнул, сунул брелок в карман и тут же спросил:
   - Вы в Неаполь?
   - Да.
   - Торопитесь?
   - Торопимся.
   - Тогда я вас отвезу. Поезд будет только через  сорок  минут.  Вон  моя
машина.
   В трех шагах от нас стоял "фиат". Его "фиат". Он его купил  месяц  тому
назад. Машина подержанная, но, в общем, приличная. На одних альбомчиках  и
брелоках не проживешь. Приходится соперничать  с  поездом.  За  пять-шесть
туристских месяцев можно подработать на зиму. А с альбомчиками дело дрянь.
Туристы, правда,  охотно  их  покупают,  но  за  это  преследуют.  Недавно
шестерых арестовали.  Он  сам  чудом  уцелел,  выкрутился.  Судили.  Долго
судили. Адвокат был хороший. Очень убедительно доказывал, что за  торговлю
фотографиями произведений искусства (а это же настоящее  искусство,  а  не
порнографические открытки) судить нельзя. И все-таки  засудили.  По  шесть
лет дали. Очень уж там, на суде, кипятился и возмущался  один  поп.  Потом
сам сел. За растление малолетних. Такие-то дела...
   Он лихо вел машину,  одной  рукой  придерживая  руль,  другой  отчаянно
жестикулируя,  ни  на  секунду  не  умолкал,  время  от   времени   весело
переругивался  с  шоферами  обгоняемых  им  машин.  Держался  он   просто,
естественно,  ничуть  не  заискивая  и  не  подлаживаясь,  с  достоинством
человека, честно зарабатывающего себе на хлеб. Узнав, что  я  русский,  он
стрельнул в меня  веселым  глазом,  хлопнул  по  плечу,  сказал  по-русски
"привет!" и опять  заговорил  о  своем:  о  машине,  бензине,  туристах  -
презрения к которым, несмотря на наше присутствие, нисколько не скрывал, -
о заработке, семье, дороговизне.
   У станции канатной дороги, ведущей на Везувий, притормозил.
   - Подыметесь?
   - Времени нет.
   - Нет так нет. Заедем тогда в музей.
   Сказано это было с такой  определенностью,  что  мы  даже  не  пытались
сопротивляться.
   Музей оказался  при  фабрике,  изготовляющей  сувениры  -  очень  милые
маленькие копии  помпейских  и  римских  статуэток,  камей,  гемм,  всякой
старинной утвари.  Тут  же,  на  твоих  глазах,  они  делаются  и  тут  же
продаются. Мы походили-походили, ничего не купили и  вернулись  в  машину.
Проходя  мимо  какой-то  женщины  у  входа,  наш  Данте  состроил   кислую
физиономию и развел руками. Потом мы узнали, что он  получает  проценты  с
каждой вещи, проданной пассажирам, которых он привез.
   - Ну что ж, на сотню лир меньше, не пропаду! - Он беспечно махнул рукой
и погнал машину дальше.
   Расстались мы друзьями.
   - Приезжайте еще, - сказал он на прощание. - Я покажу вам такие места в
Неаполе, в которых никто не бывает, даже наш хваленый художник не был.  О,
я знаю Неаполь! И Сорренто, и Капри... И не на катере мы  туда  поедем,  а
под парусом. С Джованнино поедем, не пожалеете. - Он протянул свою широкую
ладонь с  тоненькой  золотой  цепочкой  на  запястье:  неаполитанцы  любят
украшения. - Жаль, поздно я к вам подошел. В Помпее есть такие местечки...
Э-э...
   Он махнул перед лицом рукой и побежал к машине.
   Недавно, в четвертый или пятый раз, я смотрел  один  из  обаятельнейших
итальянских  фильмов  (кстати,  в  Италии  многие  критики  со   мной   не
согласятся, считая его сентиментальным):  "Два  гроша  надежды".  И  опять
увидел этот жест, услышал это "э-э...", знаменитое неаполитанское "э-э..."
-  философически-скептическое  междометие,  в  зависимости  от   интонации
обозначающее все на  свете.  И  сразу  же  вспомнился  наш  предприимчивый
продавец альбомчиков, наш неунывающий  Данте-Буонаротто.  Он  чем-то  даже
похож на героя картины: такой же крупный, такой  же  у  него  притаившийся
смех в глазах, такая же походка -  быстрым  шагом,  размахивая  руками,  -
такой же крестик на шее. Когда я спросил  его,  верит  ли  он  в  бога,  -
"э-э..." ответил он и махнул рукой. Я понял, что это значило. "Ну  что  вы
меня спрашиваете? Разве я об этом думаю? И что изменится от того, есть бог
или нет? Важно, чтоб тут было, в кармане... А крестик? Пусть висит, он  не
мешает. Может, бог все-таки есть..."
   Э-э...


   Я не знаю, что подразумевал наш Данте, загадочно  намекая  на  какие-то
местечки в Помпее, но, при всей моей симпатии к нему, я не очень  огорчен,
что его с нами не было.
   Поехали мы туда первым поездом, чтобы избежать туристов. Помпея требует
пустоты, безлюдья. На улицах  ее  не  хочется  разговаривать,  не  хочется
слышать человеческую  речь.  Как  нигде  в  другом  месте,  здесь  хочется
молчать.
   Длинные прямые улицы. По сторонам - полуразвалившиеся  стены.  Мостовая
из крупных камней, остатки лавы. Еще видны колеи от колес,  следы  подков.
Пробивается  молоденькая  травка.  Кипарисы,  дикий  виноград.  А   вверху
утреннее, но уже жаркое небо и Везувий, молчаливый, притаившийся  и  такой
мирный-мирный - два года как он не дымит.
   В руках у нас путеводители, но мы  не  заглядываем  в  них.  Сейчас  не
хочется знать никаких деталей, никаких названий, дат. Мы знаем только, что
две тысячи лет назад здесь была жизнь. Вот здесь  вот,  в  этом  замкнутом
дворике с изящной колоннадой,  именуемом  перистилем,  сидел  какой-нибудь
патриций, возможно даже и сам Цицерон (здесь есть и  его  вилла),  и  рабы
подносили ему вино со льдом, а в этой вот комнате, стены которой  украшены
фресками, изображающими сатиров и силенов, шел пир горой, а где-то там, на
арене амфитеатра, сражались гладиаторы. И  вдруг  всего  этого  не  стало.
Потоки лавы, пепел, смерть.
   Трагедия, длившаяся около полутора  суток,  похоронила  не  менее  двух
тысяч человек. Но только благодаря ей, благодаря семиметровому слою пепла,
полтора тысячелетия скрывавшему от глаз результаты этой трагедии, мы знаем
теперь,  как  жили  когда-то  патриции,  рабы,  гладиаторы,  ремесленники,
лавочники, воины. Именно, как жили. В каких домах,  на  каких  улицах,  из
какой посуды ели и пили, как выпекали хлеб, выжимали  оливки  и  виноград.
Помпея, Геркуланум и Стабия - только эти три города могут  рассказать  нам
во  всех  подробностях  о  жизни,  привычках,  обычаях  тех,  кто  жил  за
девятнадцать столетий до нас. Мгновенная смерть сохранила их для истории.
   Маленькая  девочка,  лет  десяти,  тоненькая,  хрупкая,  в  светленьком
платьице, с  глиняным  кувшином  в  руках,  деловито  пересекла  дворик  и
скрылась в атриуме. И почти сразу же  вернулась.  Полила  цветы,  какие-то
очень  нежные  розовые  цветы  вокруг  пустого  сейчас  бассейна,   что-то
поправила, подстригла ножницами и так же деловито,  даже  не  взглянув  на
нас, ушла.
   На какое-то мгновение нам, ей-богу же, показалось, что на ногах  у  нас
ременные сандалии и сами  мы  завернуты  в  тоги,  а  голоса,  доносящиеся
откуда-то снаружи, - это голоса носильщиков, которые доставили нас сюда.
   Нет, то были не носильщики. То  были  туристы.  Прибыла  первая  партия
автобусов.
   Апрель - это еще не туристский  сезон.  Начинается  он  позже,  в  мае.
Разгар - июнь, июль, август. Это - время американцев. Сейчас же, в апреле,
больше всего почему-то немцев из Федеративной Республики Германии. Есть  и
французы и англичане, но больше всего немцев.
   Не знаю, что происходит здесь летом, но сейчас, при виде  этого  потока
людей, нам сразу  же,  немедленно,  захотелось  бежать  из  Помпеи.  Точно
плотина  прорвалась.  С  обязательными  фотоаппаратами,  все  как  один  в
громадных черных  очках,  лишающих  лица  какого-либо  выражения,  шумные,
крикливые, вездесущие, они как-то сразу заполонили весь  дворик,  все  его
закоулки. И тут же начали сниматься - по двое, по трое, группами.
   Мы обратились в бегство. Мы не заходили уже ни в Форум, ни в театры, ни
в цирк - мы бежали. Помпея кончилась, начался музей.


   Я не буду подробно рассказывать о нашей поездке на  Капри.  Мы  пробыли
там  всего  несколько  часов.  Сели  на  таратайку  того  самого  Винченце
Вердолива, чья жена приняла меня за  еттаторе,  и  не  торопясь,  трусцой,
объехали весь остров.
   Этот островок - один из самых фешенебельных теперь  уголков  отдыха  на
земном шаре. Он похож на Крым.  Такие  же,  как  в  каком-нибудь  Гурзуфе,
крутые, взбирающиеся в гору улички, и сложенные из  рваного  камня  стены,
увитые  глицинией,  и  кипарисы,  и  кокетливо  белеющие  среди  густой  и
суховатой зелени виллы и дачи. И такое же солнце,  такое  же  синее-синее,
сливающееся с небом море.
   Когда мы торговались с Винченце  на  шумной  набережной  Марино-Гранде,
"главного порта" острова, он,  чтобы  отбить  нас  от  других  извозчиков,
соблазнял нас бесчисленнейшим количеством чудеснейших мест, которые он нам
покажет, и всего за каких-нибудь полтора-два часа.
   - Все увидите. И Капри, и Анакапри, и Лазурный грот, и  дачу  Горького,
все...
   Последнее нас особенно тронуло (ведь  он  не  знал,  что  мы  русские),
поэтому, отвергнув  все  другие  предложения,  мы  взгромоздились  на  его
таратайку.
   Ни в Лазурный грот, ни на дачу Горького (она, оказывается,  заколочена,
в ней никто не живет) мы так и  не  попали.  Зато  мы  видели  ссору  двух
каприянок (так, что ли, они называются?), которые, вцепившись одна  другой
в волосы, лупили друг друга снятыми с ног туфлями;  видели  и  деревенскую
свадьбу,  где  невесту  осыпали  пригоршнями  конфет,  но,   главное,   мы
познакомились с Винченце.
   Подхлестывая больше по привычке, чем по надобности, кнутом свою жалкую,
лениво перебиравшую ногами кобыленку, время  от  времени  поворачиваясь  в
нашу сторону, он неторопливо - так же как мы ехали  -  рассказывал  нам  о
житье-бытье.
   - Вот так вот и езжу. Вверх и вниз, с горы да на гору. И так всю жизнь.
Впереди хвост, сзади  пассажир.  А  иногда  один  только  хвост,  а  сзади
никого... Было  нас  когда-то  много,  а  теперь  семь  человек  осталось.
Автобусы... А что за интерес на автобусе? Что увидишь? Вот мы с вами едем,
а захотим - остановимся, выйдем, посидим, посмотрим на море, вы что-нибудь
поснимаете. А там? Три минуты -  и  Капри,  еще  три  минуты  -  Анакапри.
Завалятся в ресторан и пьют. "Ах, как красиво, ах, как красиво!"  -  а  из
ресторана ни на шаг. Выскочат  на  минутку,  купят  сувениры  -  и  назад.
Тьфу!..
   Видно, автобусы крепко насолили нашему Винченце.  К  тому  же  и  "овес
подорожал" - вечная жалоба всех извозчиков мира.
   - А Горького вы возили когда-нибудь, синьор Винченце?
   - А как же! Очень часто. И его, и  жену  его  -  красивая  такая  была,
артистка, кажется, - и сынишку. Всех возил.
   - А Ленина не возили? Он тоже тут жил.
   - И Ленина возил, - без запинки ответил Винченце.
   И то и другое было, конечно, чистейшей фантазией - вряд ли он занимался
своим  ремеслом  раньше  десятилетнего  возраста.  Мы  с  Крайским  только
перемигнулись: старику  просто  хотелось  доставить  нам  удовольствие,  а
заодно и повысить себе цену в наших глазах.
   - Тут вообще много русских было. И школа у них  здесь  партийная  была.
Вон там вот, видите, среди зелени? Там  теперь  ресторан.  Вообще  хороший
народ, не скупой...
   Мы поняли намек и, прощаясь со стариком, постарались поддержать  в  нем
его мнение о натуре русского человека.
   Поговорив о русских, Винченце опять вернулся к своей излюбленной  теме:
и гудят эти чертовы автобусы непрестанно, и разъехаться с ними  на  улицах
невозможно, и воняют немилосердно.
   - Ну что это за воздух? Разве такой раньше был? Как вино был - пьешь  и
не пьянеешь. А теперь? Вон прется сатана, кур только давит...
   Громадный, желтый, тупорылый автобус, подымая тучи пыли, пронесся  мимо
нас, и старик долго после этого отплевывался, вытирал шею и лицо  платком,
потом показал нам его - совсем черный, как будто в этом виноват был только
автобус.
   Вообще старик всю дорогу ворчал и чем-то возмущался. После автобусов  -
ресторанами, туристами, своим хозяином, падением нравов,  погодой.  И  все
вдруг переменилось, когда мы сказали, что хотели бы  посетить  его  дом  и
приветствовать его семью.
   Он сразу как-то просветлел и весело прищелкнул бичом.
   Домик у него оказался небольшой,  на  косогоре,  окруженный  такими  же
прилепившимися  друг  к  другу  домиками.  От  входа  к  улице   террасами
спускается садик - в  основном  подпорные  стенки  и  каменные  ступеньки.
Полощется на ветру белье, торчат из земли  круглые,  как  блины,  кактусы.
Несколько деревьев - то ли оливы, то ли миндаль. И тут  же  куча  детворы.
Посмотрели на нас мельком и опять  погрузились  в  свои  заботы  -  что-то
мастерить  из  старого  безногого  стула.  Потом   появились   черноглазые
растрепанные девицы всех возрастов, очень тоненькие и смущающиеся, за ними
какие-то парни. Я так и не понял, кто из них сыновья и дочери, а кто зятья
и невестки; но когда собрал всех,  для  того  чтобы  сфотографировать,  их
оказалось так много, что пришлось разбить на две партии.
   Как  и  всегда  перед  съемкой,   началась   легкая   суматоха.