картинки люмьеров над окнами, которым приданы  библейские  имена,  но  для
которых до сих пор тщетно ищут в библии соответствующих текстов, мы читаем
другую историю. Историю замученной,  залитой  кровью  страны,  от  которой
четыре года художник фактически был оторван. Четыре  года  он  пролежал  с
кистью в руках на высоких лесах. Но ни на минуту не забывал он о народе, о
стране, раздираемой войнами и  междоусобицами.  Потому  так  невеселы  его
сивиллы и пророки - они думают о том же. И о том, что это-то и есть жизнь.
Тяжелая, жестокая, безрадостная. Об этом и рассказал Микеланджело.
   Но не только об этом. Если б только об этом, мы вправе были бы  отнести
его гениальное произведение к разряду наиболее пессимистических в  мировом
искусстве. Но это не так. В творчестве Микеланджело нет пессимизма. В  нем
трагедия. Человек и жизнь... Рожденный для жизни Адам и нагие юноши вокруг
него  (нет,  не  рабы,  тысячу  раз  не  рабы!)  -  это  хвала   человеку,
прекрасному, сильному, гордому, перед которым открыто все, все пути!
   И, сидя с задранной головой на  скамейке,  забыв  о  том,  что  у  тебя
невыносимо болит шея, ты прощаешь художнику смертельный  удар,  нанесенный
им архитектуре, прощаешь и то, что рядом, на алтарной стене, уже на закате
своей жизни, он позволил себе изобразить "Страшный суд" - фреску,  которая
не может существовать по соседству с плафоном. Все  это  ты  прощаешь  ему
потому,  что  перед  тобой  творение   великого   художника,   гражданина,
гуманиста, который в жизни бывал и робок, и завистлив, но в искусстве, как
и должно художнику, всегда был смел, правдив и непоколебим.
   Я  прошу  прощения  у  читателя.  Я  несколько  отклонился  в  сторону,
заговорил о том, о чем гораздо полнее и с большим знанием дела написано  в
обширной литературе об итальянском Возрождении. Но  что  поделаешь,  если,
увидев раз Микеланджело, нельзя о нем не  говорить.  А  заговорив,  трудно
остановиться. К этому принуждает его искусство.
   Мысли мои об искусстве были прерваны  маленьким,  сухоньким  старичком,
который подошел ко мне и вежливо поздоровался.
   - Я позавчера присутствовал на вашей лекции в Палаццо Парте Гвельфе,  -
сказал он на ломаном французском языке. -  Мне  было  очень  интересно.  И
сейчас мне хочется поблагодарить и приветствовать вас и,  если  разрешите,
показать достопримечательности нашего города. Это моя специальность. Денег
я с вас не возьму.
   Я был тронут и в то же время несколько  раздосадован  -  мне  вовсе  не
хотелось знакомиться сейчас с достопримечательностями города. Но  отказать
было неловко.
   С профессиональной бойкостью, засыпая меня  именами  и  годами,  старик
стал водить меня от статуи к статуе, отнюдь не избегая  в  своем  рассказе
пикантных подробностей, касающихся их авторов. Сразу стало скучно.
   Обошли всю площадь.  Старик  ринулся  было  в  открытые  двери  Палаццо
Веккио, но я вовремя удержал его за локоть.
   - А не выпить ли нам по стаканчику винца?
   Старик даже не попытался сопротивляться.
   - Только не здесь, только не здесь... - сразу как-то оживился он.  -  С
нас здесь шкуру спустят. Я знаю где.
   Он повлек меня куда-то, и через несколько минут мы оказались на площади
у Сан-Лоренцо. За столиком, который мы заняли в узенькой, похожей на щель,
траттории, зажатой между двумя лавчонками, торгующими сандалиями, сразу же
появилось сначала два,  потом  четыре,  а  потом  бог  его  знает  сколько
человек. Пришлось сдвинуть несколько столиков.
   Старик не умолкал ни на секунду.
   - Знакомьтесь. Это мой друг, замечательный русский писатель.  Скритторе
совьетико. Ты читал его книги? Нет? И тебе не стыдно? Обязательно  прочти,
обязательно. Ну разве так можно?
   Старик, как потом выяснилось, не  прочел  ни  одной  строчки  из  наших
писателей  -  ни  старых,  ни  новых,  но  сейчас  он  говорил   с   такой
убежденностью и азартом, что на первых порах я даже  поверил.  Поверили  и
устыдились своей неосведомленности и  остальные  -  вытащили  блокноты,  и
начались обмен адресами и запись русских книг, которые надо прочесть.
   Почти сразу, как и везде в Италии, разговор с литературы перескочил  на
что-то другое. На что, я никак не мог уловить, так как ничего не  понимал,
а собеседники мои,  с  милой  итальянской  непосредственностью,  увлекшись
спором, совсем забыли обо мне. Только стакан мой не забывали наполнять,  и
время от времени кто-нибудь хлопал меня по плечу и весело подмигивал:
   - Каро! Каро руссо!
   И опять мне было легко и весело. Я сидел, чуть хмельной, смотрел сквозь
открытую дверь на ободранный фасад Сан-Лоренцо (у папы не хватило денег, и
так эта церковь и стоит  четыреста  лет  без  фасада),  и  все  как-то  не
верилось, что я сижу вот здесь, а если захочу,  встану,  пересеку  залитую
солнцем площадь и окажусь перед мраморной мадонной с  младенцем,  который,
оседлав колено матери, повернулся и тянется к ее груди. Сон или не сон?
   Все вдруг как-то хором встали и заторопились. Встал и я.  Но  это  было
еще не все. Собеседники мои,  в  основном  владельцы  крохотных  лавчонок,
которыми впритирку друг к другу окружена площадь Сан-Лоренцо, заявили, что
у каждого из них я должен что-нибудь купить.
   - Не  бойтесь,  они  сделают  скидку,  -  успокоил  меня,  заговорщицки
подмигивая, мой старик. - Для русского обязательно...
   Я мерил туфли, сандалии, пиджаки,  брюки,  плащи.  Вокруг  меня  кипели
страсти. Чьи-то руки натягивали, застегивали и обдергивали на мне пиджаки,
потом срывали, бросали на прилавок,  натягивали  другие.  Меня  заставляли
приседать, наклоняться, вытягивать руки, крутиться на одном месте, а  они,
мои новые друзья,  толкаясь  и  ни  на  минуту  не  умолкая,  отходили  на
несколько шагов, наклоняли головы, щурились, подносили к глазу кулак,  как
это делают, рассматривая картину, и с азартом плевались или хором кричали:
"Манифико!" ("Великолепно!")
   Ни одну из покупок, даже самых мелких, взять в руки мне не позволили.
   Вечером я обнаружил их все  аккуратно  сложенными  на  кровати  в  моем
номере.
   Кончилось все тем, что мы опять хлопали друг друга по плечам и спинам и
долго трясли друг другу руки. Слегка подвыпивший и  возбудившийся,  старик
старался затянуть меня к себе домой - "совсем близко отсюда, три квартала,
а какая внучка у меня...",  -  но,  что  поделаешь,  моя  "увольнительная"
кончилась, пора было приступать к работе.


   Все это происходило в  страстную  субботу,  день,  когда  во  Флоренцию
съезжаются тысячи туристов, специально чтобы  присутствовать  на  "Скоппио
дель Карро" ("Сожжение колесницы"), традиционном пасхальном празднестве.
   Еще днем, проходя мимо Дуомо, купол и кампанилла которого  господствуют
над всем городом и запечатлены на тысячах открыток, мы видели, как снимают
троллейбусные провода и воздвигают деревянные трибуны у входа в собор.
   Вечером мы сидели  на  одной  из  них.  Попасть  туда  оказалось  делом
нелегким.  Все  прилегающие  к  площади  улицы  на  протяжении  нескольких
кварталов забиты были плотной, плечо к плечу, кричащей, веселящейся, мерно
раскачивающейся толпой.
   - Берегите карманы  и  часы,  -  шепнул  мне  Джордже,  один  из  наших
флорентийских друзей, очень славный парень, русский  по  происхождению.  -
Сегодня во Флоренцию съехались все воры Италии. А они свое дело знают.
   Не  менее  получаса  пробивались  мы  сквозь  сплошную   массу   людей.
Протиснулись, размахивая пригласительными  билетами,  сквозь  два  кордона
полиции и один солдатский, взобрались на заполненную до предела трибуну  и
устроились в одном из последних рядов у подножия башни Джотто.
   Перед нами  была  оцепленная  солдатами  площадь  с  черно-зелено-белым
Баптистерием - гордостью Флоренции - посредине. "Мой милый  Сан-Джованни",
- прозвал эту крестильную церковь, древнейшую в городе,  Данте.  Тончайшие
рельефы Пизано и Гиберти украшают ее  бронзовые  двери.  Сейчас  они  были
раскрыты,  и  перед  центральным  входом  возвышалось  какое-то   странное
сооружение, нечто среднее между повозкой и храмом, которое и было  центром
сегодняшнего  праздника.  От  него  внутрь  собора  тянулась  по   воздуху
проволока, и по ней ровно в  полночь  должен  был  пролететь  механический
голубь, зажечь ракеты, вставленные со всех сторон в "карро",  и  вернуться
обратно. Если голубиное путешествие пройдет благополучно,  это  -  хорошее
предзнаменование, если нет - жди каких-нибудь неприятностей.
   Как выполнил свою миссию наш голубь, я так и не понял. Увидеть его  нам
не удалось.  Мы  только  услышали  крики:  "Коломбо!  Коломбо!"  ("Голубь!
Голубь!") - и увидели, как застреляла  во  все  стороны  нелепая  "карро".
Стреляла она недолго и довольно вяло, а потом  вдруг  вспыхнула.  Стоявшие
вокруг пожарные бросились тушить. Толпа была в восторге.  Тщетно  пытались
солдаты, взявшись за руки,  удержать  ее  -  она  прорвалась,  захлестнула
площадь и с чисто  итальянской  экспансивностью  стала  помогать  пожарным
тушить пылающую "карро" под мощный гул пасхальных колоколов.
   Напрасно пытался я узнать потом, насколько удачно справился  голубь  со
своей задачей и что нас ждет  -  счастье  или  горе,  никого  это  уже  не
интересовало. "Скоппио дель Карро", весь этот, в  общем,  довольно  бедный
фейерверк, был просто предлогом, чтобы собраться на площади,  потолкаться,
пошутить, завести новые знакомства. Религиозного в этом не было ничего.  И
это напомнило мне русскую заутреню,  где  тоже  в  толпе  много  молодежи,
пришедшей просто так - развлечься и повеселиться в теплую апрельскую ночь.
   Впрочем, не надо  преуменьшать.  Веселье  весельем  -  итальянцы  народ
веселый, - но религия религией. В  Италии  церковь  еще  очень  сильна  не
только на сельскохозяйственном юге, но и на промышленном севере. Крохотное
государство  Ватикан,  занимающее  площадь  в  сорок  четыре   гектара   и
охраняемое двумя сотнями крепких молодцов, одетых в шлемы и панцири времен
Юлия  II,  во  много  раз  сильнее  и   влиятельнее   иного   государства,
вооруженного пушками и танками. Небольшие мраморные и бронзовые таблички у
роскошных подъездов с надписью "Банко  ди  Санто-Спирито"  ("Банк  святого
духа"), которые мы видели во всех городах, говорят об этом  с  достаточной
убедительностью. Газеты, журналы, радио, кино  (папа  понял  всю  силу  их
воздействия) - все брошено на то,  чтобы  удержать  свою  власть  в  мире,
далеко не  таком  покорном,  как  когда-то.  Содействует  этому  и  партия
крупного капитала - христианско-демократическая, которая и сейчас осталась
у власти.
   На  улицах  итальянских  городов,  особенно   Рима,   поражает   обилие
служителей церкви, Особенно монахов. В черных, коричневых, белых  сутанах,
подпоясанные  широкими  поясами  или  простой  веревкой,  в  ботинках  или
сандалиях на босу ногу, молодые и старые, толстые и  поджарые  -  все  эти
францисканцы, доминиканцы, иезуиты,  паулины,  бенедиктинцы,  картезианцы,
бернардинцы, кармелиты, цистерцианцы, камальдулы, марианы,  премонстранты,
госпитальеры  св.Антония  и  св.Иоанна,   августинские   братья,   минимы,
капуцины, реколлекты (а всего в Италии свыше восьмидесяти орденов)  -  все
эти монахи всех цветов кожи (я видел среди них много  негров,  китайцев  и
японцев) заполняют улицы,  трамваи,  автобусы,  правят  машинами,  несутся
стремглав на мотороллерах. Особенно забавно, когда  на  таком  мотороллере
восседает  монашенка.  В  громадном,  похожем  на  парус,   накрахмаленном
головном уборе, она лихо  обгоняет  мужчин  и  так  же  лихо  тормозит  на
перекрестках, упершись ногами в землю. В здоровом теле здоровый дух - так,
что ли?
   Кстати, о спорте. Он тоже взят папой на вооружение.
   Как-то,  улучив  свободную  минуту,  мы  отправились  посмотреть   Форо
Олимпико, в  прошлом  Форо  Муссолини,  грандиозный  спортивный  комплекс,
сооруженный для предполагавшейся в Риме, но не  состоявшейся  из-за  войны
олимпиады. О нем еще будет речь впереди, сейчас же - не о нем, а о  некоем
молодом пловце. Мы невольно залюбовались им, глядя, как он четко и красиво
прыгал с вышки в воду. Ласточкой, сальто, со стойки  на  руках,  стройный,
хорошо сложенный, мускулистый, он  врезался  в  воду  бассейна,  почти  не
подымая брызг. Один раз мы даже зааплодировали, и он, вылезая из бассейна,
улыбнулся и, слегка смутившись, поклонился нам.
   Потом мы зашли в ресторанчик перекусить. Через несколько минут быстрым,
легким  шагом  зашел  в  ресторан  и  наш  прыгун.  На  нем  была  светлая
коротенькая замшевая курточка, в  руках  спортивный  чемоданчик.  Не  знаю
почему - может, потому, что мы ему похлопали, - он подсел к  нам,  заказал
ризотту. У него было  очень  приятное,  открытое,  интеллигентное  лицо  с
высоким лбом, живыми глазами и тонкими ироническими губами. Он  прекрасно,
почти без всякого акцента, говорил по-французски, что итальянцам далеко не
всегда дается. Вообще впечатление производил он очень приятное - вежливый,
сдержанный,  внимательный.  Каково  же  было  мое  удивление,   когда   из
дальнейшего нашего разговора  выяснилось,  что  он  принадлежит  к  ордену
иезуитов.
   Я не верил своим глазам.  Вот  этот  вот  молодой,  здоровый,  красивый
парень - иезуит? Я задал несколько вопросов, но он, очевидно, узнав, что я
русский (так, во всяком случае, мне кажется), от ответа уклонился.
   - У нас настолько различное с вами мировоззрение, - мягко  улыбнувшись,
сказал он, - что за те пятнадцать - двадцать минут,  которые  мы  проведем
вместе за этим столиком, вряд ли нам удастся до чего-нибудь  договориться.
Давайте лучше поговорим о спорте.
   Оказалось, что, кроме плавания и прыжков  в  воду,  он  занимается  еще
греблей, гимнастикой, а зимой лыжным спортом. Собирался выступать  даже  в
Кортино д'Ампеццо, но не добился нужных результатов. Незаметно  я  перевел
разговор на литературу, не сообщив ему, правда,  своей  профессии,  и  был
поражен, узнав, что он неплохо знает Толстого, Тургенева,  Достоевского  -
то, что было переведено на итальянский язык; читал Блока, много  слышал  о
Есенине, но, к  сожалению,  мало  его  знает.  Из  советской  прозы  читал
Эренбурга (на французском  языке,  старые  его  вещи),  первые  две  части
"Тихого Дона",  который  ему  не  очень  понравился  ("Дело,  очевидно,  в
переводе", - деликатно сказал он), и "Волоколамское шоссе" Бека.
   Вопросов он почти не задавал, спрашивал  преимущественно  я.  Но  перед
тем, как расстаться, он все-таки спросил меня, правда ли, что  где-то  под
Москвой есть монастырь и духовная семинария. Я сказал, что  правда,  и  не
только под Москвой, но, например, и в Киеве есть монастырь, даже, кажется,
два - мужской и женский, - и духовная семинария.
   - Очень интересно, - сказал он, вставая и протягивая мне руку. - Если у
вас будет свободное время и желание, я к вашим услугам. Вот  мой  телефон.
Был бы рад с вами поговорить не только на спортивные и литературные  темы.
Думаю, что они нашлись бы...
   Мы пожали друг другу руки - ладонь у  него  была  жесткая,  мозолистая,
очевидно от весел и турника, - и, взяв свой чемоданчик, он тем же быстрым,
спортивным шагом направился к двери.
   Это был  первый  и  пока  последний  иезуит,  с  которым  мне  пришлось
разговаривать.
   Так вот они, оказывается, какие, члены этого важнейшего и  страшнейшего
католического ордена,  учрежденного  более  четырех  столетий  тому  назад
Игнатием Лойолой,  призвавшим  их  на  борьбу  против  "адских  чудовищ  и
порождений сатаны", на служение богу, на свершение подвигов,  "ad  maiorem
Dei gloriam" ("к вящей славе  божьей").  Вот,  значит,  они  какие,  члены
"общества Иисуса", воля,  сила  и  совесть  которых  переданы  в  руки  их
генерала, "черного папы", на которого они должны смотреть, "как на  самого
Христа, должны повиноваться ему, как труп, который можно переворачивать во
всех направлениях, как палка, которая повинуется всякому движению, как шар
из воска, который можно видоизменять, растягивать во всех направлениях".
   Четыреста двадцать четыре  года  существует  этот  орден,  возведший  в
добродетель  взаимный  шпионаж,  лицемерие,  подозрительность,  ханжество,
подобострастие  к  старшим,  разрешающий  своим  членам   все   -   донос,
клятвопреступление, лжесвидетельство, - все, вплоть до "смертного  греха",
если прикажет старший.
   Иезуит отрекается от всего - от своих родителей, от собственных мыслей,
желаний,  воли,   отрекается   от   имущества,   отрекается   от   родины.
Беспрекословное  подчинение  начальству.  Ни   одного   письма   без   его
разрешения. Ни единого сочинения без иезуитской  цензуры.  Все  помыслы  и
искушения должны быть раскрыты перед духовником. Обо  всем  подмеченном  у
собрата по ордену  немедленно  докладывать  начальству.  Во  всем  суровое
обезличение. Все индивидуальные  стремления  и  силы  подчинены  интересам
целого. Цель оправдывает средства.
   Так гласят правила ордена, которые не  помешали,  а,  может,  именно  и
помогли ему сосредоточить в своих руках несметные богатства и основать  во
всех странах банкирские конторы и торговые дома.
   Четыреста  двадцать  четыре  года  существует  этот  орден,  миссионеры
которого проникли во все страны света. Его  поддерживали  и  возвеличивали
папы, потом запрещали и разгоняли, снова  разрешали,  опять  поддерживали.
Сотни учебных коллегий во всех странах развращали молодые головы и  сердца
юношей,  развивая  в  них  честолюбие  и  тщеславие,  убивая  товарищескую
солидарность взаимными доносами и слежкой, превращая их в жестокое,  немое
орудие. И все это сохранилось до сих  пор.  Около  двадцати  восьми  тысяч
иезуитов рассеяно сейчас по всем концам света. В Европе,  Азии,  Африке  -
всюду  расставлены  их  сети  лжи,  обмана  и  лютой  ненависти  ко  всему
передовому, прогрессивному,  свободомыслящему.  Трудно  поверить,  но  это
так...
   Я глядел из окна ресторана на быстро удаляющуюся высокую и такую ладную
фигуру только что сидевшего здесь пловца и задавал себе вопрос: неужели  и
он, этот  двадцатитрехлетний,  так  мило  улыбавшийся  молодой  человек  в
замшевой курточке, а вовсе не в черной сутане (потом я узнал, что иезуитам
разрешается ходить в  любом  одеянии  и  даже,  если  хотят,  не  посещать
богослужения), неужели и он труп, палка, восковой шар? Страшно подумать. А
если да, то что его толкнуло на это? И много ли таких, как он? Откуда  они
берутся? И кто он сам? К какой из степеней  ордена  относится?  Выжидающих
(indifferentes), испытуемых (novitii) или  уже  схоластиков,  давших  обет
бедности, целомудрия и послушания? Коадъютором он еще не может  быть,  ему
нет тридцати лет, тем более профессором - тем, кто достиг  высшей  степени
посвящения и дал, кроме обычных трех монашеских обетов, еще и четвертый  -
особого повиновения папе.
   У меня был его телефон. Я мог  ему  позвонить.  И  тогда,  возможно,  я
многое узнал бы. А если и не многое, то хотя бы кое-что. Но я не  позвонил
- на следующий день я уехал в Неаполь.
   Неаполь, Помпея,  Капри...  Это  была  уже  увеселительная  поездка.  В
награду, так сказать, за труды.
   Поехали мы туда вместе с Юрием Крайским. Познакомились мы с ним за день
до  этого  в  римском  отделении  общества  "Италия  -   СССР".   Высокий,
сутуловатый, в очках, спокойный  и  уравновешенный,  он  мне  сразу  очень
понравился. Русский по происхождению, он  попал  в  Италию  еще  ребенком,
потом объездил полсвета, жил некоторое время в  Бразилии,  затем  вернулся
назад, в Италию. Член Итальянской компартии и общества  "Италия  -  СССР",
журналист, пишет по вопросам театра, кино. Когда ему предложили поддержать
мне компанию для  поездки  в  Неаполь  (академик  и  переводчик  уехали  в
Советский Союз, я остался один), он охотно согласился. И я был  очень  рад
его обществу, нам не скучно было друг с другом.
   Выехали мы после полудня. За час сорок пять минут, покрыв без остановки
расстояние  в  двести  двадцать  километ