достающим инструментом.
   Кто-то предложил, пока  тянется  вся  эта  волынка,  пройти  по  дороге
вперед. Пошли. Метров через двести натолкнулись на хибарку,  почти  совсем
скрытую зеленью. Оказалось, что  это  винный  склад,  довольно  грязный  и
неуютный,  но  всем  нам  очень  понравившийся.  Вернее,  не  он,  а  само
местоположение его - дорога здесь шла над  крутым  обрывом,  а  по  другую
сторону  заросшей  густым  кустарником  теснины,  на  еще   более   крутом
каменистом обрыве, лепился небольшой городишко, названия которого никто из
нас не знал.
   Мы заказали вина. Хозяин -  очень  толстый,  в  широченных  парусиновых
брюках и рваной красной майке, сквозь которую  пробивалась  густая  черная
шерсть, а голова была голая, как бильярдный шар, -  долго  выяснял,  какое
вино нам нужно, потом принес его в двух больших, стеклянных кувшинах.  Тут
же возился с велосипедом долговязый парень  с  бельмом  на  глазу.  Хозяин
что-то ему крикнул, парень оторвался от велосипеда,  скрылся  в  складе  и
через минуту вышел,  неся  четыре  стакана,  которые  старательно  вытирал
собственной рубашкой.
   Мы  расположились  на  бочках  у  входа  в  сарай.  Потягивая  холодное
кисленькое вино, любовались пейзажем - каменистым обрывом,  громоздящимися
друг на друга домиками с черепичными крышами и обязательной над всем  этим
колокольней. Парень возился со своим велосипедом.  Хозяин  куда-то  исчез.
Было тихо и мирно, только цикады без умолку звенели, совсем как  у  нас  в
Крыму.
   Вскоре где-то на дороге послышался звук мотора, и к сараю  подкатил  на
ярко-красном мотороллере солдат. Еще издали завидев его, долговязый парень
бросил свой велосипед и поспешно скрылся в сарае.
   Солдат прислонил свой мотороллер к дереву,  вытащил  из  кармана  пачку
сигарет и, усевшись на бочке невдалеке от нас, закурил. Это был  красивый,
статный парень, очень смуглый, в кокетливо сдвинутой  на  затылок  красной
берсальерской феске с  длинной  синей  кисточкой,  небрежно  переброшенной
через плечо на грудь.
   Через минуту возле него оказался хозяин с таким же, как у нас, кувшином
в руках, на который солдат даже не взглянул.
   - Чао, Пепино, - сказал хозяин.
   Солдат ничего не ответил. Хозяин расстелил на одной из бочек чистенькую
салфетку (нам он этого не предложил) и ловко,  одним  коротким  движением,
наполнил до самых краев стакан, не пролив ни капли. Все это сопровождалось
веселым  смешком  и  какими-то  возгласами,  в  которых   сквозило   явное
заискивание. Долговязый парень, забыв о велосипеде, стоял, прислонившись к
косяку двери, и с любопытством за всем следил, слегка приоткрыв рот.
   Солдат залпом осушил стакан и, так и не взглянув на хозяина, спросил:
   - Где Розина?
   В то же мгновение долговязый парень был послан куда-то  на  велосипеде,
очевидно за Розиной, а толстяк, все так же дружелюбно похохатывая,  подсел
к солдату и налил на этот раз не один, а два стакана вина. Но  солдат,  ни
слова не сказав, встал, взял свой стакан, ловко подкатил  ногой  маленький
пустой бочонок и сел рядом с нами, обхватив бочонок ногами.
   - Выпьем за любовь, -  коротко  сказал  он  и  обвел  нас  всех  своими
красивыми, черными, злыми глазами. - За любовь, которой нету на земле.
   Становилось интересно. Мы выпили за любовь, которая  все-таки  есть  на
земле. Солдат отрицательно качнул головой.
   - Нету ее на земле. Нету!
   Тут он вдруг решительно засучил рукав и  обнажил  до  локтя  волосатую,
загорелую, мускулистую руку с вытатуированным на ней именем "Розина".
   - Джироламо! - крикнул он.
   Хозяин рысцой подбежал.
   - Ты видишь, что тут написано?
   - Вижу, - ответил хозяин.
   - Что?
   - Розина.
   - Чье это имя?
   Толстяк миролюбиво улыбнулся.
   - Ты же знаешь, чье это имя, Пепино, зачем же ты спрашиваешь?
   - А синьоры не знают. Скажи им!
   - Ну, это имя моей дочери. Младшей дочери...
   - А сколько мне было лет, когда я это имя на своей руке написал? А?
   Пепино не сводил теперь своих черных злых глаз с толстяка, но  тот  все
так же дружелюбно улыбался.
   - Семнадцать, Пепино.
   - А теперь мне сколько?
   - Двадцать один.
   - Так... - Пепино еще выше  засучил  рукав  и,  согнув  руку  в  локте,
заставил толстяка пощупать бицепс.
   Тот с готовностью потрогал  вздувшийся  под  коричневой  кожей  шар  и,
одобрительно хлопнув солдата по спине, сказал:
   - Молодец, Пепино, молодец...
   Нам тоже предложено было удостовериться в крепости Пепининых  мускулов,
после чего он, старательно застегнув рукав, спросил:
   - Можно на эту руку опереться, а?
   Мы дружно сказали, что можно.
   - А вот меня заставляют вместо этого сжимать ее в кулак. Вот  что  меня
заставляют делать. - Он сжал кулак так, что косточки на сгибах побелели. -
А что делают кулаком, Джироламо? Знаешь ты это или нет? Отвечай!
   Джироламо понимающе кивнул головой - знаю, мол, очень даже знаю, - а  у
Пепино, рука которого могла служить опорой любой женщине, у нашего бравого
Пепино на глазах появились вдруг слезы, самые настоящие слезы.
   Засунув пальцы в густую черную  шевелюру,  он  несколько  секунд  молча
просидел так, подергивая подбородком, потом вдруг заговорил, сначала тихо,
потом все громче, громче.
   Он говорил о том, что лучшего, чем он, шофера в Сессино нет, что за три
года у него не было ни одной аварии, хотя меньше чем по сто  километров  в
час он не ездит, что вот он купил мотороллер, а через год, когда уйдет  из
армии, продаст его и купит "фиат", что Розина все это знает, как и то, что
он ни разу, ни в чем ее не обманул и с семнадцати лет, когда в первый  раз
поцеловал ее, ни на одну девушку не взглянул, и что вот теперь,  когда  до
его возвращения домой остался какой-нибудь год, она, воспользовавшись  его
отсутствием, стала засматриваться на парней, он это точно  знает,  и  даже
знает, на кого именно, и так далее, в том же духе...
   Монолог этот произносился довольно долго,  сначала  сидя,  потом  стоя,
прерываемый только для того, чтобы осушить  очередной  стаканчик  вина,  и
кончился неожиданно вдруг тем, что Пепино полез в боковой карман,  вытащил
бумажник, из  него  конверт,  а  оттуда  фотокарточку.  На  карточке  была
изображена прекрасная блондинка с  мокрой,  по-модному  вывернутой  нижней
губой, томным взглядом и поразительных размеров грудью.
   - На, взгляни, - кинул он карточку толстяку Джироламо. Тот  внимательно
стал ее рассматривать. - А теперь переверни.
   На обороте был написан какой-то адрес - нам тоже его показали.
   - Ясно? - Пепино взял карточку, положил ее обратно в конверт, конверт -
в бумажник, бумажник - в  карман  и  застегнул  пуговицу  -  Лили  Брэдли!
Миллион долларов за картину!
   А может, он назвал и другую фамилию, сейчас не помню, но, в общем, речь
шла  о  какой-то  знаменитой  американской   киноактрисе,   которая,   как
выяснилось из дальнейшего рассказа, явно была расположена к нашему Пепино.
А рассказ заключался в следующем. Дней десять тому назад  они  с  Джованни
Кастеллани - все его знают, сын мельника из Гроттафератта, великий  бабник
- стояли в  почетном  карауле  у  могилы  Неизвестного  солдата.  А  нужно
"сказать, что берсальеры - род войск, в которых служил Пепино, - это нечто
вроде гвардии, в функции которой входит  охрана  президентского  дворца  и
прочих парадно-официальных мест. И вот стоят они уже полчаса у венка,  как
вдруг подъезжает длинная белая машина, и из нее выходят две красавицы.
   - Одна, вот эта вот, Лили Брэдли, я ее сразу узнал,  другая,  поменьше,
черненькая, все время куталась в меха. Вышли, постояли, посмотрели,  потом
взяли из машины фотоаппарат  и  сфотографировали  нас  с  Джованни.  Потом
подошли ближе, опять постояли, и  тут  Лили  Брэдли,  посмотрев  на  меня,
сказала что-то своей приятельнице, и обе рассмеялись.  Потом  Лили  Брэдли
вынула из сумочки эту самую карточку, написала на ней свой адрес - вы  его
прочли: отель Плацца - лучший отель на Корсо, - подошла ко мне и как ни  в
чем не бывало расстегнула вот этот самый карман и  сунула  карточку  туда.
Потом сама застегнула карман, улыбнулась так, что я чуть сквозь  землю  не
провалился, а Джованни весь позеленел от злости, взяла подругу под руку  и
села в машину.  На  прощание  еще  помахала  ручкой...  Ну,  что  скажешь,
Джироламо?
   Джироламо ничего не сказал, а Пепино хлопнул себя по карману.
   - Миллион долларов за картину! В Голливуде. Она снимается, а я только в
постели работаю. Неплохо, правда? - Он весело  засмеялся,  сверкая  белыми
крупными зубами, среди которых один был золотой, вставленный, по-видимому,
из кокетства, что делают часто и у нас лихие  хлопцы,  потом  сразу  вдруг
умолк, расстегнул воротник, вытащил оттуда крохотный медальон  на  цепочке
и, раскрыв его, перекрестился и  поцеловал.  -  И  вот  не  пошел!  Святая
мадонна, не пошел!
   На этом разговор прекратился, так как на дороге показался  велосипед  с
долговязым парнем и очень хорошенькой белокурой девушкой,  сидевшей  перед
ним на раме.
   Пепино встал. Поправил свою красную феску над курчавым чубом, перекинул
синюю кисточку на грудь и, засунув руки глубоко  в  карманы,  стал  ждать.
Велосипед подъехал, девушка легко соскочила с него и сказала улыбаясь:
   - Здравствуй, Пепино! Как хорошо, что ты приехал.
   Пепино ничего не ответил. Стоял, засунув  руки  в  карманы,  и  молчал,
глядя куда-то в сторону.
   Розина  была  удивительно  хороша.   Невысокая,   очень   стройная,   с
поразительно  приятным   нежно-розовым   цветом   лица,   голубоглазая   и
золотоволосая. Сейчас, чуть зардевшись, она стояла перед  нами,  сжимая  в
руке носовой платочек, и немного растерянно смотрела то  на  отца,  то  на
Пепино, то на нас.
   - И надолго ты приехал? - спросила она.
   Пепино вынул из кармана пачку "Национали", долго  вставлял  сигарету  в
мундштук, потом щелкнул зажигалкой и только тогда посмотрел на Розину.
   - Карло? - спросил он.
   Розина опустила глаза.
   - Карло? - повторил Пепино.
   Розина молчала.  Пепино  перевел  взгляд  на  отца  -  тот  старательно
отколупывал что-то на своей рваной майке.
   - Карло? - в третий раз спросил Пепино и,  так  как  Розина  продолжала
молчать, вопросительно посмотрел на долговязого парня, очевидно ее  брата.
Тот слегка наклонил голову.
   Дальнейшее произошло с какой-то невероятной  быстротой.  Пепино  сделал
шаг вперед, дважды очень быстро и звонко ударил Розину по щекам и,  ни  на
секунду  не  задерживаясь,  побежал  к  оврагу.  У   каменного   парапета,
отгораживающего дорогу,  остановился,  быстро  вдруг  вернулся,  вынул  из
кармана складной нож, бросил его  на  бочку  и,  ловко  перепрыгнув  через
парапет, скрылся в овраге,  успев  по  пути  дать  две  не  менее  звонкие
затрещины Розининому брату.
   Мы четверо, признаться, настолько опешили и растерялись, что  буквально
не успели вмешаться в эту мгновенную расправу. Бедная Розина,  пунцовая  и
мокрая от слез, стояла все на том же месте, опустив  руки,  боясь  поднять
глаза. Старик толстяк  тоже  был  растерян,  потирал  свою  ставшую  вдруг
красной лысину и молчал. Потом сорвался с места и сразу же вернулся еще  с
одним кувшином вина.
   Странное дело, вино в Италии не возбуждает, а успокаивает. А может,  то
было какое-то особое вино, вроде валерьянки. Но так или иначе  к  моменту,
когда к хибарке подъехали наши машины, Розина совсем успокоилась  и  стала
даже волноваться, почему так долго нет Пепино.
   До этого она тихо плакала, кусая свои хорошенькие губки, потом  начала,
вытирая платочком глаза, причитать:
   - Я так и знала, так и знала... Он такой вспыльчивый, такой  горячий...
Я ему говорила - только не в берсальеры, только не надевай этой  проклятой
красной фески... Терпеть ее не могу. И перья эти  на  касках  тоже...  Как
попугаи... А римские женщины с ума по ним сходят. Дуры!.. Я говорила, есть
тут  рядом  зенитный  полк,  полтора   километра.   Приходил   бы   каждое
воскресенье. А тут одно пропустил и другое, а потом говорит  -  в  карауле
был. Знаю я эти караулы... Вот и пошла назло ему  с  Карло...  Ну  и  что?
Нельзя уж и в кино пойти? Я вас спрашиваю, а с кем я пойду, если его  нет?
С кем? С безногим Курцио? Или с косоглазым Витторио, от  которого  круглые
сутки вином разит? Вот и пошла с Карло, назло ему...
   И тут же забеспокоилась:
   - Сколько уже времени прошло? Посмотрите на ваши часы. Двадцать  минут?
Ну что он там делает? Я  знаю,  Пепино  сильный  парень,  сильнее  всех  в
Сессино. Вы не видали его мускулы? Во  какие!  А  когда  разденется...  Вы
попросите  его  раздеться,  он  охотно  это  сделает.  Тут  один  художник
приезжал, рисовал его, ему тогда еще восемнадцати лет не было.  Очень  его
хвалил. По двести лир в час платил. Советовал даже в Рим поехать, там  еще
больше, говорил, платят. Но тут подвернулись  курсы  шоферов,  и  я  очень
рада. Ну его, этот Рим... И чего он всем так нравится? Святая мадонна, уже
полчаса прошло, а его все нет... И чего я только с Карло пошла? Он кузнец,
как буйвол здоровый, кулаком в висок - и все...
   Но тут появился наконец Пепино. Веселый,  смеющийся,  перескочил  через
ограду и сразу же потребовал вина.
   - А ты почисть меня, Розина. Малость все-таки испачкался. И подлатай.
   Он был в песке и мелу, левый рукав до локтя разорван, под глазом синяк.
Розина моментально стащила  с  него  его  защитную,  американского  покроя
куртку, принялась зашивать, а он в одной  майке,  поигрывая  бицепсами,  с
деланной неохотой  стал  рассказывать,  как  он  отделал  Карло,  который,
вероятно, в это же время где-нибудь в кабачке в Сессино,  за  стаканом  же
вина, хвастался, как он расправился с этим берсальерчиком из Рима.
   Розина была в восторге, глаза ее блестели: "Так ему и надо! Молодец!  И
ты ему еще дашь, если подвернется, правда?" Толстый Джироламо тоже сиял  и
только подливал вина. Подсел и брат, которому тоже налили.
   - Хотя и не стоило бы! - Пепино хлопнул его по шее. -  Хорош  брат,  на
сестру доносить. В следующий раз зубы выбью.
   И все расхохотались этой милой шутке.
   Вскоре мы уехали. Все четверо участников этой маленькой,  разыгравшейся
на наших глазах драмы махали нам руками,  а  Пепино,  у  которого,  как  у
всякого итальянца, было развито  чувство  красивого,  требующего  какой-то
законченности, последней точки, крепко поцеловал свою Розину в  губы.  Она
была на седьмом небе от счастья.
   Не знаю только, что сказала  бы  она  и  с  каким  Карло  пошла  бы  на
следующий день в кино, если бы  узнала,  что  в  тот  же  самый  вечер,  в
Альбано, мы опять встретились с Пепино.  Он  ехал  на  своем  ярко-красном
мотороллере,  а  за  его  спиной,  крепко  уцепившись  за   него,   сидела
огненно-рыжая премилая толстушка, и все это вместе -  красное  и  рыжее  -
было очень даже красиво. Увидев нас - мы обогнали его на своей  машине,  -
он весело помахал нам рукой, а потом  многозначительно  приложил  палец  к
губам. И тут я невольно и, по-видимому, не без основания подумал, что там,
у винного склада, когда он так мило целовал изображение мадонны  на  своем
медальоне, он слегка покривил душой. Да простит ему это пресвятая дева!  И
Розина тоже...
   Место действия второго рассказа - Венеция, Пьяццале. Я сижу на каменных
ступенях набережной, в нескольких шагах от колонны Льва св.Марка и курю.
   Согласитесь, очень приятно начинать свой рассказ именно с этих  слов  -
Венеция,  Пьяцалле,  Лев  св.Марка...  В  детстве  у   меня   была   книга
"Таинственная гондола". Кто ее автор, не помню, содержания тоже не  помню.
Помню, что издание было Гранстрема, обложка красная, тисненая  золотом,  и
что на первой цветной картинке было изображено венчание  дожа  с  морем  -
громадный величественный корабль "Буцентавр", и на  носу  его  в  забавном
колпачке маленькая фигурка дожа, бросающего перстень в воды Адриатики.
   Тогда - мне было лет восемь или девять - я написал свой первый рассказ.
До конца я его не довел - то ли надоело писать, то ли  получил  "неуд"  по
арифметике и было уж не до рассказа, а может, просто потому, что  начинать
всегда легче, чем кончать, - словом, до конца не довел. Помню только,  что
принимали там участие и дож, и "Буцентавр" и что начинался он на  Пьяццале
у колонны Льва св.Марка.
   И вот сейчас, почти через сорок лет, я вернулся к тому же месту.
   Итак, Пьяццале, Лев  св.Марка  и  я,  сидящий  и  курящий  на  ступенях
набережной. Раннее утро. Туристов  еще  нет.  Передо  мной  сверкающая  на
солнце лагуна и остров Сан-Джорджо с колючей кампаниллой.
   Десятка полтора гондол - черных, длинных,  изящных  -  покачиваются  на
волнах, ждут пассажиров. Тут же,  шагах  в  десяти  от  меня,  гондольеры,
рассевшись на ступенях покуривают и о чем-то,  как  мне  кажется,  спорят,
хотя, вероятнее всего, это обычная утренняя беседа. Один из них,  пожилой,
в выцветшем пиджаке с залатанными локтями, старательно моет  свою  гондолу
щеткой. Что-то мурлычет себе под нос.
   Хорошо. Солнышко припекает,  голуби  воркуют.  Сижу  себе  и  курю.  На
Пьяццале, в Венеции...
   И вдруг - я не верю своим ушам - кто-то выругался  по-русски.  По  всем
правилам. Здесь, в десяти шагах  от  Палаццо  Дожей.  Неужели  этот  самый
пожилой гондольер в выцветшем пиджаке?  Ну  да,  уронил  щетку  в  воду  и
сейчас, засучив рукав, пытается ее поймать. А она, проклятая,  мирно  себе
покачивается, не дается в руки.
   Я не выдержал, подошел  и  спросил  что-то  по-русски.  Он  выпрямился,
улыбнулся, ответил. Так и состоялось наше знакомство.
   Больше часа провели мы с Сильвано Инкорпоре (сначала  я  никак  не  мог
понять, что это его фамилия) в его ветхой, вот уже тридцать лет бороздящей
венецианские каналы гондоле. Объехали остров Сан-Джорджо, потом по  каналу
Гранде  добрались  до  вокзала,  повернули  обратно,  стали   кружить   по
бесчисленным узеньким, довольно грязным каналам.
   Сильвано неторопливо греб своим единственным веслом, стоя  на  корме  в
характерной для его профессии позе, чуть наклонившись вперед. Он совсем не
был похож на гондольера, какими мы их себе представляли,  -  не  стройный,
молодой, с жгучими глазами и  пленительным  тенором,  а  пятидесятилетний,
коренастый, лысеющий, беззубый, с хриплым голосом, к  тому  же  глухой  на
одно ухо. Только глаза были у него хороши - спокойные, умные, какие бывают
у людей, которые не только много видели, но и многое поняли из  того,  что
видели.
   А Сильвано видел много.
   Конечно же мы вскоре обосновались с ним в маленькой остерии, в  которую
шагнули прямо с его корабля. И тут же за тарелкой чего-то - чего, я так  и
не мог понять, - очень острого и скользкого, за стаканчиком  все  того  же
кьянти я многое узнал о его жизни.
   Он неплохо говорил по-русски. Оказалось, что в  сорок  втором  году  мы
воевали с ним в одних и тех  же  местах  -  в  районе  Купянска,  потом  в
Сталинграде. Он был сначала конюхом, а когда начались перебои  с  горючим,
подвозил боеприпасы для дальнобойной артиллерии. Как и все  итальянцы,  он
нещадно ругал немцев, покряхтывал при воспоминаниях  о  русской  зиме,  на
память о которой у него остались синие, всегда шелушащиеся уши.  В  январе
сорок третьего он попал в плен. Отсидел восемнадцать месяцев в лагере,  из
них полгода проработал штукатуром (он это тоже  умеет),  в  августе  сорок
четвертого возвращен был на родину.
   По-русски говорил он довольно бойко, только часто путал местоимения,  а
о себе говорил преимущественно в третьем лице женского  рода:  "Она  очень
соскучилась по своей жене, почти три года не видела..."
   Был он и в Киеве, когда служил связным  и  поваром  какого-то  штабного
артиллерийского "тененте" - лейтенанта.
   - Хороший город. Как Италия. Каштанов много.  Больше  нигде  Россия  не
видела каштанов... Где жила? Садик, памятник, мужчина, большие  усы  вниз.
(Я понял, что возле университета, где памятник Шевченко.)  Потом  Полтава.
Большая деревня, названия не помню.
   Об  этом  перио