де  своей  злополучной  военной  жизни  он  вспоминал  с
удовольствием. Все восхищался, как там красиво, - и леса, и поля, и речки,
и девушки...
   Я вспомнил, что население тех сел, где стояли итальянцы,  не  очень  на
них обижалось. Веселые, мол, славные, хорошо поют, немцев не любят, только
с курами неладно - на улицу не выпускай, всех покрадут.
   Так  мы  сидели  с  Сильвано  за  маленьким  столиком  в   уголке;   он
рассказывал, я слушал. Потом он как-то странно, с улыбочкой,  взглянул  на
мою почти не тронутую тарелку, затем на меня и сказал:
   - Невкусно, а? Тогда я знаю, что. Моменте... - и скрылся.
   Он  довольно  долго  отсутствовал,  наконец  появился,  все  в  том  же
выцветшем пиджаке, но уже в светлой рубахе и с галстуком. С  торжественным
видом вытащил из кармана самую что ни на есть  настоящую  пол-литровку  и,
смеясь до ушей, сказал:
   - Белая голова! Прима!
   Я попытался вынуть деньги (бутылка эта  стоила  ему  заработка  двух  с
половиной часов работы), но он даже обиделся.
   - Нехорошо... Не надо. Для русской человек подарок. А ты в  России  мне
кьянти. Хорошо? - И рассмеялся своей шутке.
   Хозяин принес две рюмочки, но Сильвано потребовал третью.
   - Сын придет. Аугусто. Никогда не пил.
   Пока мы дожидались  сына,  Сильвано  принес  большую  луковицу  и  стал
нарезать ее тоненькими, аккуратненькими ломтиками.  Резал  и  все  головой
качал.
   - А черный хлеб нет. Нет в Италии.
   Потом пришел сын Аугусто, рыжий круглолицый парень с большими  красными
руками, все время смущавшийся и молчавший и только после  водки  несколько
оживившийся.
   Вообще же с Аугусто дело было плохо. С детства правая рука у него  была
сухая, поэтому стать гондольером, как отец, он не мог. Сильвано очень этим
печалился, так как у Аугусто был хороший слух  и  низкий  красивый  голос,
который во много раз увеличивает чаевые  гондольеров.  Но  что  поделаешь,
рука  сухая.  А  парню  уже  восемнадцать  лет.  Пытался  петь   в   одном
ресторанчике на Рива Скьявони, но джазовые песенки у него не получаются, -
рассчитали. Учиться пению нет денег. Работает сейчас  продавцом  на  мосту
Риальто - всякие там венецианские сувениры  и  безделушки.  Все-таки  хоть
какая-то, да работа.
   После второй рюмки Сильвано покраснел, оживился и стал  убеждать  сына,
чтобы тот пошел за гитарой и что-нибудь нам спел. Но Аугусто засмущался  и
сказал, что на гитаре лопнула струна, а без гитары он петь не может.
   Потом за нашим столиком появилась до неправдоподобия тоненькая  девушка
с копной густых, черных, перевязанных красной ленточкой волос,  и  мне  ее
представили как невесту Аугусто - Лючию.  Тут  Аугусто  повеселел,  они  с
Лючией о чем-то, перебивая все время друг друга, бойко заговорили и вскоре
ушли, преувеличенно вежливо с нами простившись.
   Старик вдруг загрустил. Вот, пожалуйста, любят друг  друга,  и  девушка
она хорошая, скромная, работящая,  хозяйственная  -  работает  на  том  же
мосту, в магазине открыток и альбомов с видами Венеции, -  и  через  годик
можно было бы уже пожениться. А на что жить? Сам Сильвано с трудом  сводит
концы с концами. Семья небольшая, но все-таки пять человек: он, жена, мать
жены - старая больная женщина, печень, почки и вообще восемьдесят  лет.  И
двое детей. Аугусто, правда, зарабатывает, а Джузеппе всего  семь  лет,  в
этом году должен в школу пойти.
   Выпив еще рюмку, он заговорил о том, что вот уже и старость  подошла  и
на гондоле своей он уже больше тридцати лет работает, а вот теперь на него
начали косо посматривать: туристы, особенно англичанки и американки, любят
гондольеров молодых, красивых, а он... Но тут он вспомнил молодость. Какой
он был парень! Когда ему было  столько  же,  сколько  теперь  Аугусто,  он
работал у одной богатой женщины,  жены  банкира.  У  тех  был  собственный
палаццо на Канале Гранде и две гондолы - его и ее - с коврами,  подушками,
все как полагается. Банкир был стар, жена - молода. И Сильвано был  молод.
Волосы у него были черные, кудрявые, зубы белые, и ходил он тогда в  белой
рубахе с раскрытым воротом и в черных узких штанах,  подпоясанных  красным
поясом. Петь он не пел, голоса у него никогда не было, но зато... В общем,
хозяйка была им вполне довольна. Около года он у них проработал. Как сыр в
масле катался. А потом... Что ж, потом - обычная история. Богатым синьорам
быстро все надоедает.  Появился  Гульельмо  -  наглый,  нахальный  парень,
бывший матрос, на голову выше Сильвано. Вот его и  рассчитали...  Но  зато
год пожил. Потом на заработанные деньги купил себе эту  старушку  гондолу,
отремонтировал ее и вот живет до сих  пор.  Ну,  а  потом  женился,  пошли
дети...
   Тут он тяжело вздохнул.
   Пока он говорил о той счастливой поре, когда ходил подпоясанный красным
поясом и зубы  у  него  были  белые,  а  волосы  черные,  весь  он  как-то
преобразился, подтянулся, даже вроде помолодел. Глядя на него, смело можно
было поверить,  что  лет  этак  тридцать,  даже  двадцать  тому  назад  он
довольно-таки бойко покорял женские сердца.  Но  когда  рассказ  дошел  до
женитьбы и детей, он стал серьезен и даже грустен.
   Посмотрев на меня, спросил:
   - Дети есть?
   Я сказал, что нет.
   - Правильно! - Он кивнул головой, но, заметив мое недоумение,  добавил:
- Хороший сын - хорошо, плохой - плохо.
   Я удивился: Аугусто произвел на меня очень приятное впечатление,  да  и
сам старик, по всему видно было, гордился им. Но  выяснилось,  что,  кроме
Аугусто и Джузеппе, у него был еще один сын, старший, - Микеле.
   - Микеле, Микеле... - с грустью сказал он. - Такой хороший  был.  Когда
пикколо, маленький, - хороший, хороший. Как  анджело.  Глазки  -  небо.  И
волосы - тонкий-тонкий, золотой, до  сих  пор,  -  он  коснулся  плеча.  -
Картинка, анджело! И добрый-добрый. Целовал много. Потом - больше, больше,
больше... - Сильвано встал и показал, каким большим стал Микеле, на голову
выше его. -  Шестнадцать  лет.  Очень  красивый,  большой,  и  много-много
девочек.
   Но девочки - это было бы еще  полбеды.  Микеле  вступил  в  организацию
"авангардистов" - молодежную фашистскую организацию. Тогда все, или  почти
все, подростки состояли в "авангардистах" - иначе нельзя было,  но  Микеле
увлекся этим и в двадцать лет стал заправским  фашистом.  Ходил  в  черной
рубахе с черепом, чем-то там командовал, на всех наводил страх. Стал пить,
по ночам пропадал в ресторанах. Потом, в тридцать четвертом, отправился  в
Абиссинию; вернулся оттуда весь в крестах и  медалях.  Повесил  в  комнате
громадный портрет Муссолини,  стал  приводить  своих  товарищей  -  наглых
крикунов, которые целый вечер пили вино, хвастались и распевали фашистские
песни. Дошло до того, что  как-то  вся  эта  пьяная  компания,  напившись,
пристала к Сильвано, чтобы он вступил в фашистскую партию  -  из-за  него,
мол, Микеле не повышают в должности, - и когда он отказался, говоря, что в
политику никогда не вмешивался, они так избили его, что он до сих  пор  на
одно ухо не слышит.
   В этом месте Сильвано часто-часто заморгал глазами,  потом,  взяв  нож,
долго что-то вырезывал на столе.
   - А сорок четвертый год  убили  Микеле.  В  Анцио,  англичане,  десант.
Командир батальона был. Бомба - тр-рах! - ничего не нашли. Нет могила... -
И, помолчав, добавил: - И не надо. Такой сын не надо могила.
   Тут он заплакал.
   Потом  вынул  из  бокового  кармана  ветхий  бумажник  и  показал   мне
фотографию Микеле. С небольшой, помятой от долгого ношения, потрескавшейся
карточки, сощурив глаза, смотрел  на  меня  красивый  белокурый  парень  с
маленькими  черненькими  усиками,  в  фашистской  форме,  весь  украшенный
знаками отличия. Взгляд был веселый, тонкие губы чему-то  улыбались.  Рука
лежала на пистолете.
   - В Сталинграде, - сказал Сильвано, пряча карточку, - сержант, русский,
очень похож Микеле. Высокий, волос длинный, усы маленький, но белый. Валя.
Фамилия  не  помню.  Конвой.  Чай,  хлеб,  табак  давала.   Уши   морозил,
перевязывала... А Микеле уши бил...
   Больно было смотреть на этого несчастного отца. Ведь  он  любил  своего
сына. И конвоира Валю поэтому полюбил. Не только потому, что тот ему чай и
хлеб давал и уши перевязывал, - он был лицом похож на его сына.
   Сильвано встал, разлил остатки водки,  старательно,  капля  за  каплей,
потом попросил  у  хозяина  лист  бумаги,  аккуратно  завернул  бутылку  и
запрятал ее в карман.
   - Тебя помнить... Цветы  туда,  -  он  поднял  свой  стакан.  -  Россия
помнить!
   Я  никогда  не  забуду  этих  слов,   сказанных   Сильвано   Инкорпоре,
венецианским гондольером, пятнадцать лет тому назад подвозившим  на  своей
кляче снаряды, один из которых, возможно, когда-нибудь пролетел и над моей
головой, а может быть, разорвался где-то совсем рядом и убил моего друга.
   "Россия помнить! Тебя помнить! Цветы туда..."


   Повествование мое подходит к концу.  А  о  многом  еще  не  рассказано.
Говоря о Капри, я забыл рассказать  о  нашем  визите  к  старому  писателю
Эдвину Чекио, у которого мы просидели не  меньше  часа,  и  пили  кофе,  и
рассматривали книги, и слушали его воспоминания о Горьком, а  потом  сломя
голову мчались по запутанным каприйским уличкам,  сбивая  прохожих,  боясь
опоздать на последний отходящий катер.  Не  рассказал  я  и  о  поездке  в
Джендзано, где на улице встретился нам мэр города,  который  с  увлечением
стал показывать "свои" владения, а потом завел в какое-то глубокое  винное
подземелье и заставил пробовать вино из каждой бочки. Не рассказал и сотой
доли  того,  что  хотелось  бы  рассказать  о  произведениях  итальянского
искусства. О том, например, как  стояли  мы  перед  леонардовской  "Тайной
вечерей" и я впервые  подумал,  что  бог,  вероятно,  все-таки  существует
где-то там, высоко, за  облаками:  американская  бомба  прямым  попаданием
угодила в трапезную, где находится это величайшее произведение  искусства,
разрушила все стены, а самой фрески даже не поцарапала.
   Но разве обо всем расскажешь?
   И все же я не могу не сказать хотя бы несколько слов  о  тех,  кто  так
внимательно и дружелюбно встречал  нас,  кто  сопровождал  в  поездках  по
стране, показывал города и музеи, кто заботился о  том,  чтобы  нам  везде
было удобно и весело, знакомил со страной, ее людьми и нравами,  водил  по
тратториям,  кормил  макаронами  с  сыром  и  сногсшибательными  "бистекке
дьяболике", поил вином...
   Поил вином... О, итальянское вино!
   Просмотрев написанное, я с ужасом обнаружил, что ни одна из  написанных
встреч не обошлась без него. Что поделаешь, такова уж судьба членов  любой
делегации, особенно в этой стране, которая стоит  на  втором  месте  после
Испании по потреблению алкоголя,  если  верить  данным  Интернационального
бюро  по  борьбе  с   алкоголизмом,   опубликованным   в   "Статистическом
ежегоднике" за 1936 год.
   В Италии нас поили и кормили как на убой (на это,  кстати,  жалуются  и
итальянцы, побывавшие у нас в Союзе). Блюда - одно  вкуснее  и  аппетитнее
другого. И все так красиво, с таким изяществом  приготовлено.  Подвозят  к
тебе столик на колесах, а на нем громадные, шевелящие клешнями  омары  или
трепещущая еще рыба... Вот эту, пожалуйста! И через минуту рыба уже  перед
тобой. А за рыбой - мясо, за ним еще что-то, и еще, и фрукты, и сыр, а  до
этого был еще суп, и ко всему вино...
   И так по три раза в день. И каждый день. И в каждом городе.  Я  до  сих
пор холодею при воспоминании о тех минутах, когда наши друзья, взглянув на
часы и весело улыбнувшись,  говорили:  "Ну,  а  теперь  делу  конец,  пора
обедать... Куда пойдем?"
   Равенна. Чудесный город, византийское искусство, мавзолей  Теодориха  и
Галлы Плацидии, церкви Сант-Аполинаре ин  Классе  и  Сан-Витале,  всемирно
известные мозаики и саркофаги, кружевная резьба капителей, могила Данте...
Все это я видел, но, когда сейчас при мне произносят слово  Равенна,  я  в
первую очередь вспоминаю лукулловские обеды и  смеющиеся  лица  равеннцев,
или, как они по-итальянски себя называют, равеннатов.
   - Есть никогда не вредно, - хохотали они, наливая бог уж знает  который
стакан вина. - И пить тоже. Посмотрите на нас, какие мы толстые и веселые.
Ну, давайте, давайте...
   Но я уже ничего не мог - ни давать, ни принимать.
   Увы, далеко не каждому итальянцу подвозят на столике трепещущую рыбу, и
далеко не все так уж толсты и  веселы,  но  когда  я  сидел  за  столом  в
Порто-Корсини, где равеннцы особенно постарались не ударить лицом в грязь,
мне пришло в голову,  что  в  той  надписи  на  главном  здании  Всемирной
выставки в Риме о народе поэтов, святых,  ученых  и  так  далее,  явно  не
хватало каких-то слов о кулинарии.
   Но хватит об этом. Вернемся к хозяевам.
   Их было много, очень много. И в Риме, и в  Турине,  и  в  Милане,  и  в
Венеции и в Равенне, и во Флоренции. С одними мы проводили много  времени,
с другими - поменьше. С одними ездили по стране и разговаривали  о  разных
разностях, с другими больше сидели за столами и произносили тосты.
   Мне очень жаль, что с Чезаре Дзаваттини, большим художником,  одним  из
вдохновителей, создателей и теоретиков итальянского неореализма, с которым
мы сидели совсем рядышком  на  прощальном  вечере,  мы  обменялись  только
тостами и несколькими словами через чье-то плечо.  То  же  произошло  и  с
Альберто Моравиа, и с Пратолини, и с Эдуарде де Филиппе. Меньше, чем  того
хотелось бы, виделся я и с Карло Леви. Мне удалось, правда, побывать в его
мастерской, посмотреть его работы, но и это было в какой-то спешке,  нужно
было торопиться на поезд в Неаполь. Не состоялась и автомобильная  поездка
по Сицилии с Данило Дольчи и Пирелли, а как  бы  это  было  интересно!  Не
удалось повидаться и  с  Джанни  Родари.  Время,  время!  Никогда  его  не
хватало.
   Прощаясь, Карло Леви все качал головой.
   - Напрасно, напрасно вы уезжаете. Остались бы еще на  месяц-полтора.  Я
позвоню в министерство иностранных  дел  -  вам  сразу  же  продлят  визу.
Поживите, приглядитесь. Ведь вы фактически ничего не видели.  Носились  по
стране как угорелые. А я вас устрою где-нибудь на частной квартире. Хотите
- в городе, хотите -  в  деревне.  Ведь  вы  деревни-то  и  не  видали.  А
итальянскую  деревню  надо  знать,  обязательно  надо.   Ну?   Звонить   в
министерство?
   Как  дьявол-искуситель,  стоял  он  передо  мной,  невысокий,   полный,
улыбающийся, и рисовал картины,  одну  соблазнительнее  другой.  Маленькая
деревушка где-нибудь в Кампани. Козы,  виноградники,  обед  в  тени  олив,
стаканчик холодного вина из погреба. Или Сицилия - страна серных рудников,
полуфеодальных латифундий, разбойников и таинственной мафии. Или небольшой
городок, вроде тех, которые мы видели, пересекая  Апеннины  по  дороге  из
Флоренции в Рим, где тихо, спокойно, только колокольный с утра  до  вечера
звон. Или, наоборот, Турин, Милан, Генуя -  большие  промышленные  города,
заводы, фабрики...
   Я только слушал и качал  головой:  дела,  дела,  что  поделаешь,  домой
надо...
   И все же, как ни мало я пробыл в Италии, а увидать кое-что  удалось.  И
все это благодаря нашим друзьям, нашим хозяевам.
   Пьетро Цветеремич, высокий, чуть сутулый, всегда усыпанный пеплом от не
покидающей рот сигареты, неунывающий и мило рассеянный, сопровождал нас по
Турину и Милану. Он один из редакторов журнала "Реальта Совьетика",  кроме
того,  занимается  переводами,  в  частности  перевел  и  мою   книгу   на
итальянский язык. С ним весело и просто. К тому же он неутомим.  На  крышу
Миланского собора - пожалуйста, на  ярмарку  -  с  удовольствием,  поехать
куда-нибудь в машине - сам  поведет.  Только  через  каждые  полчаса  надо
обязательно выпить чашечку кофе "экспрессе" - без этого он не может.
   Когда мы расставались с ним в Милане - он срочно должен был  выехать  в
Болонью, где печатается его журнал, - я даже взгрустнул. Но на  смену  ему
приехал Умберто Черрони, так же, как и Цветеремич, активный член  общества
"Италия - СССР", юрист, преподаватель Римского университета, -  маленький,
живой и ничуть не менее веселый. С  ним  мы  ездили  в  Венецию,  Равенну,
Флоренцию. По-русски говорит он не слишком бойко  и  почему-то  заливается
хохотом, когда слышит русское слово "похороны" ("ну, до  чего  же  смешное
слово!"), но это нисколько не мешало нам подружиться.
   Подружились мы и с Орацио  Барбьери,  генеральным  секретарем  общества
"Италия - СССР", депутатом  парламента  от  компартии,  щуплым,  подвижным
флорентийцем, в квартире которого на самом почетном  месте  висит  русская
балалайка, и с видным критиком Карло Салинари, одним из редакторов журнала
"Контемпоранео", и с молодым симпатичным Антонио Лавакки из Флоренции, и с
миланцем Криппа, который так мучился, когда  не  мог  достать  нам  черных
костюмов для посещения Ла Скала, и  с  веселыми,  приветливыми  римлянками
Лизой Фоа и Ледой Предиери.
   Никогда не забуду день нашего отъезда из Рима в Турин. В этот  день  мы
ездили в Джендзано, потом мотались целый день по городу и в гостиницу свою
прибыли за полчаса до отправки на вокзал. Поднялась обычная  предотъездная
суета. Лиза лихорадочно пришивает пуговицу. Леда гладит на  столе  рубаху.
Везде  раскрытые  чемоданы,  разбросанные   по   кровати   брюки,   что-то
укладывается, что-то, самое  важное,  не  могут  найти,  поминутно  звонит
телефон.
   И во всем этом, во всей этой веселой, бестолковой суете, было так много
чего-то родного, близкого, русского, что  на  какую-то  долю  секунды  мне
показалось, что мы сейчас едем не в Турин читать лекции о  путях  развития
советской литературы, а  просто  куда-то  в  Славянок  или  Краматорск  на
очередную студенческую практику...
   Простота, естественность,  веселость,  умение  сразу  стать  человеком,
которого,  кажется,  ты  уже  давно  знаешь,  -  вот  отличительная  черта
итальянца, будь он с севера или юга, писатель или чернорабочий, старик или
совсем молодой парень.
   Я знаю, итальянцы со мной  не  согласятся,  начнут  говорить  что-то  о
ломбардцах и сицилийцах, которые ни в чем, мол, не схожи  друг  с  другом.
Может, это и так, не спорю, но я говорю сейчас о своем  впечатлении,  а  у
меня оно именно такое.
   Есть, правда, и  исключения,  без  этого  не  бывает.  Итало  Кальвино,
например, или Витторио Страда.
   Итало Кальвино - молодой, но уже достаточно известный в Италии, да и за
ее  пределами,  писатель.  Познакомились   мы   с   ним   в   Турине.   Он
председательствовал на нашем вечере. Очень бледный, худой, интеллигентный,
немного грустный и иронический, он сидел рядом со мной в ресторане, и  мне
как-то особенно обидно было, что я не умею говорить по-итальянски, что  не
читал его книг и что через какой-нибудь час мы расстанемся, так ни  о  чем
толком  и  не  поговорив.  А  он  один  из  талантливейших,  интереснейших
писателей современной Италии. У нас были напечатаны две-три  его  новеллы.
Неужели же  для  того,  чтобы  с  ним  по-настоящему  познакомиться,  надо
специально изучать итальянский язык?  Неужели  нельзя  прочесть  его  книг
по-русски?
   Кстати, именно поэтому - потому, что мы мало еще знакомы с  современной
итальянской литературой, - я не позволил  себе  коснуться  в  этом  очерке
сложного пути ее развития за последние годы.
   С Витторио Страда я познакомился  заочно.  Он  перевел  мою  книгу  для
издательства Эйнауди, и на этой почве у  нас  завязалась  переписка.  Меня
всегда поражали его письма. Поражали не только хорошим русским языком,  но
и  прекрасным  знанием  русской  литературы,   особенно   XIX   века.   Он
литературовед  и  критик,  статьи   его   часто   появляются   в   римском
"Контемпоранео".
   Встретились мы с ним в Милане. Подошел  ко  мне  высокий,  сутуловатый,
коротко остриженный человек в очках  -  это  было,  кажется,  в  помещении
общества "Италия - СССР" - и  отрекомендовался.  Я  обрушился  на  него  с
объятиями и какой-то тирадой. Он несколько испуганно п