ьешь, тебя убьют...
   - Ерунда, - взял у меня фонарь Венька. - Зубка мы свободно могли живьем
захватить. Ты помнишь, как осенью на лесозаводе было? Я же его тогда почти
поймал на крыше. Даже карабин у него из рук  выбил.  Деваться  ему  просто
некуда было. Никто бы не поверил,  что  он  спрыгнет  с  крыши,  прямо  со
второго этажа. А он даже не задумался - спрыгнул. Очень храбрый мальчишка.
Если б не опилки внизу, он бы насмерть разбился. А он ничего,  побежал.  Я
его тогда хорошо видел с крыши, как он бежал по двору. Только прихрамывать
стал...
   - Все-таки он был уже конченый, если свАзался с бандитами, - сказал  я,
чтобы Венька не горевал об убитом. - Клочков же,  понятно,  имел  на  него
большое влияние...
   - Клочков - это дерьмо, - покосился Венька на труп Клочкова. -  Клочков
мог из него только бандита сделать, а мы бы сделали хорошего парня. Просто
мирового парня сделали бы...
   - Не думаю, - сказал я.
   - Ты что, глупый; что ли? - вдруг как бы удивился Венька,  поглядев  на
меня. И еще что-то хотел сказать, но из  здания  на  крыльцо  вышел  Иосиф
Голубчик.
   Длинный, худой, чуть сутулый, в кожаной не по росту короткой тужурке, с
короткими рукавами, он шел по снегу в нашу сторону и похлопывал плеткой по
сапогам.
   За ним продвигался, распахнув, как крылья, собачью доху, маленький Яков
Узелков с блокнотом и карандашом, почему-то зажатым в зубах.
   - Любуетесь? - спросил нас Голубчик, и даже в темноте было заметно, что
он ухмыльнулся.
   Мы промолчали.
   Узелков вынул изо рта карандаш.
   - Покажите мне, который Клочков.
   Иосиф Голубчик взял у Веньки фонарь  и  осветил  необыкновенно  грузный
труп Клочкова.
   - Говорят, не все лошади его выдерживали, -  засмеялся  Голубчик.  -  У
него особая лошадь была. Здоровенная! Как битюг. Жалко, ее убили. Она  там
и осталась, в Золотой Пади...
   - А который его адъютант? - спросил Узелков.
   - Вот он, - осветил Зубка Голубчик.
   - Это, значит, твоя работа? - оглянулся на него Узелков  и  снова  взял
карандаш в зубы.
   - Моя. - Голубчик опять засмеялся.
   А Венька Малышев стоял в стороне, как замерзший.
   Я подумал: вот сейчас что-нибудь случится.  Вот  сейчас  Венька  скажет
что-нибудь Голубчику, и между ними вспыхнет ссора. Но подле нас неожиданно
появился из темноты наш фельдшер Поляков.
   - А я тебя ищу, - потянул он Веньку за тулуп. - Пойдем, я тебе переменю
повязку...
   Только тут я узнал, что Венька ранен. Вот, оказывается, почему он надел
тулуп внакидку.
   - И сильно тебя стукнули? В какое место?
   - Да ерунда! - поморщился Венька. - Плечо немножко ободрало около шеи.
   - Хорошенькое немножко! - сказал Поляков. - Крови сколько вытекло, пока
сделали перевязку.
   Венька пошел за Поляковым в нашу крошечную, рядом с баней, амбулаторию,
которую мы называли "предбанником".
   - Вениамин! - закричал Узелков. - Я потом должен  с  тобой  поговорить.
Мне очень важно выяснить некоторые подробности. Ты  мне  должен  объяснить
подробно...
   - Ты и сам хорошо придумаешь, - слабо улыбнулся Венька. - Тебя учить не
надо.
   В коридоре на зеленой садовой скамейке под охраной милиционеров  сидели
семь арестованных - семь косматых, давно не бритых и не стриженных мужиков
в нагольных полушубках и огромных, еще обледеневших броднях, какие  носили
в старое время водовозы.
   Я  стал  вызывать  их  в   дежурку   по   очереди,   чтобы   произвести
предварительный допрос. На специальных бланках  я  записывал  их  фамилии,
имена и отчества, возраст,  национальность,  место  рождения  и  все,  что
положено записывать в таких случаях.
   Они охотно отвечали на вопросы, просили закурить и, закурив, благодатно
почесывались, распространяя по всей дежурке  и  коридору  удушливый  запах
плохо дубленной и мокрой от снега овчины.
   Еще несколько часов назад представлявшие отупело грозную и  беспощадную
силу, они походили сейчас, пожалуй,  на  усталых  ямщиков,  готовящихся  к
ночлегу где-нибудь на близком к  тракту  постоялом  дворе.  Поэтому  я  не
испытывал к ним никакой враждебности.
   Только один раз я вышел из себя - когда в дежурку ввели пожилого, но  с
виду все еще могучего мужика, буйно заросшего рыжей  щетиной,  из  которой
высовывался вздернутый нос  с  нервно  трепещущими  ноздрями  и  светились
яростью небольшие, прищуренные, медвежьи глаза.
   - Фамилия?
   - Чего?
   - Фамилия как твоя?
   - Это для чего?
   - Ты мне не задавай тут вопросов! - строго сказал я.  -  Теперь  уж  мы
тебе будем задавать вопросы. Садись.
   - Сяду.
   Он уселся так, что венский стул заскрипел под ним.
   - Так как твоя фамилия?
   - Моя-то?
   - Твоя. Ты дурака тут не разыгрывай, - предупредил я. -  Мы  быстро  из
тебя всю твою бандитскую дурь вытрясем.
   - Гляди-кось, какой герой! - хрипло, простуженно засмеялся и закашлялся
рыжий. Потом сплюнул на пол и прикрыл плевок броднем. - Материно молоко  у
тебя на губах еще не обсохло, губошлеп ушастый, а ты туда же -  грозишься.
А вдруг я, - он кивнул на чугунную пепельницу, стоявшую на столе, -  вдруг
я возьму энту вот вещь да шаркну тебя по башке?  Что  тогда?  Какой  будет
разговор?
   Я отодвинул пепельницу к себе под локоть.
   - Оберегаешься? - опять хрипло засмеялся рыжий.  -  Ну,  это  не  худо.
Береженого сам бог бережет.
   Я встал из-за стола.
   - Ты будешь говорить фамилию?
   - А ты что, вроде испугать меня хочешь? - насмешливо  спросил  рыжий  и
тоже встал. - Ну-ка, испугай! Я погляжу, как ты умеешь...
   Из соседней комнаты вышел  Коля  Соловьев.  У  него  после  операции  в
Золотой Пади разболелись зубы и чуть вспухла щека. Но он не уходил  домой,
потому что начальник хотел еще сегодня провести подробный разбор  операции
и всем велел остаться.
   - Ты чего, рыжий, шеперишься? - заговорил Коля тихим, домашним голосом.
- Тебя, как путного, развязали, а ты шеперишься.
   - Он завидует своему атаману, - кивнул я на окна. -  Торопится  на  тот
свет, на Хрустяковское кладбище, поближе к богу...
   - Щенки! - обвел нас ненавидящим  взором  рыжий.  -  Платит  вам  казна
жалованье, а вы ну в точности щенки!
   И, опять усевшись на стул, закрыл глаза: не желаю,  мол,  я  не  только
разговаривать с вами, но и смотреть на вас не желаю.
   Венька Малышев заглянул в дежурку, спросил меня:
   - Начальник не звонил?
   - Нет еще.
   - Ты этих где размещаешь?
   - В восьмой.
   - Она пустая?
   - Пустая.
   Венька вошел в дежурку и сел недалеко от рыжего на лавку.
   - Ну что, кум, о чем вдруг опять заскучал, задумался?
   Рыжий поднял на него глаза:  посмотрел  с  хмурым  любопытством,  будто
стараясь узнать знакомого, и снова опустил голову.
   В дежурку вошел начальник. Обутый в толстые, мохнатые унты выше  колен,
он неслышно прошагал по комнате, снял с гвоздя в застекленном  ящике  ключ
от своего кабинета и сказал Малышеву и Соловьеву:
   - Вы давайте заканчивайте это и пожалуйста ко мне. Будет разговор. Надо
вызвать еще Голубчика и Бегунка...
   На арестованного он даже не взглянул,  и  было  непонятно,  что  значит
"заканчивайте это".
   У дверей начальник задержался.
   - Малышев, как у тебя с плечом?
   - Все хорошо, товарищ начальник, - чуть привстал со стула Венька.
   Но я, поглядев на него, понял, что все не так уж хорошо. Лицо у  Веньки
как-то вытянулось, посинело, и особенно сгустилась синева под глазами.
   - А ты что за скулу держишься? - повернулся начальник к Соловьеву.
   - Зубы маленько заныли, - попробовал улыбнуться Коля.
   - Просто лазарет какой-то. - Начальник сделал недовольное лицо и только
теперь взглянул на арестованного. - А этот зачем тут?
   - Да вот не хочет отвечать на вопросы, - доложил я. - Даже  фамилию  не
говорит...
   - Забыл, выходит, с испугу? - Начальник шагнул к арестованному и  вдруг
как рявкнул: - Встать!
   Арестованный не пошевелился.
   - Кому говорят? Встать! - повторил начальник. - Ну!
   Арестованный поднял голову, и глаза его снова засверкали бешенством.
   - Гляди-кось, какой боров. Ты меня сперва накорми, потом запряги, а  уж
опосля понукай. Ну! - передразнил рыжий начальника.
   - В угловую его, отдельно, - приказал мне начальник. -  И  не  кормить,
пока не вспомнит фамилию и все прочее...
   Начальник ушел и хлопнул дверью так, что она заныла на пружине.
   - Ты бы правда встал, - как бы посоветовал арестованному Венька.  -  Ты
же не дурак, а это начальник.
   - Это он вам, легавым, начальник, - пошевелил бородой рыжий. - А мне на
него...
   - Ты, потише, потише, тут все-таки учреждение, - напомнил Венька.  -  А
насчет фамилии не беспокойся. Можешь не говорить. Я сейчас приду и  скажу,
как твоя фамилия...
   И Венька надел свою монгольскую шапку. И вот когда он надел  эту  шапку
на лисьем меху, арестованный забеспокоился.
   - Погоди, - остановил он Веньку. - Ты в Золотой Пади был?
   - Был.
   - Нынешний день?
   - Нынешний. А что?
   - Ты гляди, какая нечисть, а? - будто огорчился рыжий. - Я ж в  упор  в
тебя, в дьявола, стрелял. Точно в точности в башку твою дырявую  целил,  в
эту шапку. Неужели ж я промазал? Или уже у вас у кого, комиссары, еще есть
такая шапка?
   Получилось странно: не мы допрашивали арестованного, а он нас.
   Шапки такой, как у Веньки, ни  у  кого  в  нашем  учреждении  не  было.
Значит, этот бандит ранил Веньку. И сам признался. А фамилию свою все-таки
не хочет говорить.
   - Ух, паразит! - сказал Коля Соловьев, оторвав руку от горячей щеки.  -
Это верно, что тебя надо к атаману отправить. Вон он валяется на снегу...
   - Все там будем вот этак же  валяться,  -  почти  спокойно  откликнулся
арестованный. - И  вам  этого  дела  не  избежать.  За  Клочкова  Евлампия
Григорьевича Воронцов из вас еще добрых лент нарежет.  Вот  попомните  мои
слова. Воронцов вам это  дело  не  простит.  Ни  за  что  не  простит.  Не
надейтесь. И за душу мою грешную сполна ответите. И начальник ваш ответит,
седой боров. Не отвертится. Вы еще поплачете, сучьи дети. Вся контора ваша
поплачет горючими слезьми...
   Такого никогда не было в нашей дежурке, чтобы вот  так  развязно  сидел
арестованный  бандит  и  еще  грозился.  Попадались  всякие  -   бушевали,
матерились, бросались на дежурного, даже зашибли одного нашего  сотрудника
в коридоре чугунной подставкой, но грозить  всему  нашему  учреждению  еще
никто не отваживался. Значит, он считает, этот  бандит,  что  Воронцов  со
своей бандой сильнее нас. Или он это только храбрится?
   В дверь просунулся Яков Узелков:
   - Можно?
   - Нельзя, -  сказал  Венька  и,  выглянув  в  коридор,  строго  отчитал
постовых: зачем они пропускают разных граждан с улицы?
   - Я не с улицы! - закричал  Узелков.  -  Я  представитель  прессы...  Я
представляю здесь губернскую  газету,  орган  губкома  и  губисполкома.  Я
представитель, так сказать...
   - Представители пусть приходят утром, - сказал Венька.
   Он вышел во двор, побывал в арестном помещении и, вернувшись в дежурку,
сообщил рыжему его фамилию.
   - Мне самому теперь интересна твоя фамилия, - слабо улыбнулся Венька. -
Ты, получается, мой крестный. В голову ты мне, спасибо, не попал, а  плечо
попортил. Я теперь должен навсегда запомнить твою фамилию - Баукин Лазарь.
   - Так точно. Не скрываю:  Баукин  Лазарь.  Даже  сверх  того  -  Лазарь
Евтихьевич Баукин. Ну что  ж,  ежели  хочешь,  дело  твое,  -  запомни,  -
усмехнулся рыжий. И заметно как бы повеселел.  Но  от  показаний  все-таки
уклонился.
   Я направил его, как приказал начальник, в угловую одиночную камеру.



3

   Венька ушел домой после совещания у начальника. Было это во втором часу
ночи.
   А рано утром, когда я сдавал дежурство, он уже явился  в  розыск.  И  в
этот же час в дежурку пришел Яков Узелков.
   Венька со многими подробностями рассказал  ему  о  вчерашней  операции,
посоветовал поговорить еще с Колей Соловьевым и в заключение попросил:
   - Когда напишешь, покажи, пожалуйста, кому-нибудь из нас. Чтобы не было
ошибки. Это дело очень серьезное. Тут, в этом деле, врать ни в коем случае
нельзя...
   Яков Узелков сказал, что напишет, как ему  диктует  его  художественная
совесть. И, поговорив недолго еще с  двумя  сотрудниками,  пошел  домой  -
писать.
   Через несколько дней в губернской газете "Знамя  труда"  был  напечатан
его очерк, в котором отважно действовали и наш начальник, и Коля Соловьев,
и Иосиф Голубчик, и Вениамин Малышев.
   О Малышеве в очерке было сказано:  "Этот  юноша-комсомолец  с  пылающим
взором совершал буквально чудеса храбрости".
   И дальше описывались в самом деле несусветные Чудеса.
   Венька Малышев будто бы первым  выступил  против  банды,  а  затем  уже
подоспели  Николай  Соловьев,  застреливший  атамана  Клочкова,  и   Иосиф
Голубчик, смертельно ранивший в самое сердце отчаянного адъютанта атамана.
   О том, что адъютанту всего пятнадцать лет, в очерке сказано не было.
   - Поймаю Якуза и обязательно задавлю,  -  пообещал  Венька.  -  Все  же
думают теперь, что я сам ему такое набрехал. И меня  он  каким-то  идиотом
выставляет. С пылающим взором...
   Якуз, однако, как  нарочно,  несколько  дней  не  показывался  в  нашей
дежурке. Он поехал в Березовку на  восстановление,  как  он  потом  писал,
самого крупного в Сибири лесозавода. Он любил описывать все самое крупное,
небывалое, выдающееся. Вернее, у него так получалось  в  корреспонденциях,
что все, о чем он пишет, необыкновенно, впервые появилось, мир об этом еще
не слыхивал.
   Мы не сильно тосковали о том, что он не приходит. В эти дни у нас  было
много работы. Почти непрерывно шли допросы арестованных из банды Клочкова.
Нам хотелось с их помощью подобрать верные ключи и к  банде  самого  Кости
Воронцова, зарывшейся сейчас в снегах где-то в глубине Воеводского угла.
   Банда Воронцова была на длительный  период  времени  основным  объектом
нашей деятельности, как любил витиевато, не хуже Узелкова, выражаться  наш
начальник.
   Венька Малышев отобрал себе четырех бандитов и день и  ночь  возился  с
ними. Он только что не водил их к себе домой, а так со стороны можно  было
подумать, что это лучшие его приятели. Он называл их по именам  -  Степан,
Никифор, Кирюха, Лазарь Евтихьевич, кормил их своими пайковыми консервами.
А Лазаря Баукина  угостил  даже  два  раза  самогонкой,  что  уж  никакими
инструкциями не было предусмотрено.
   Бочонок с самогонкой, отобранной у смолокуров на Белом Камне,  стоял  у
нас в коридоре, в особой нише, под замком,  рядом  с  большим  несгораемым
шкафом,  и  был  предназначен  для  химического  анализа.  Но  анализ  все
почему-то  задерживался.  И  этим  воспользовались  уже  несколько   наших
сотрудников.
   И Венька воспользовался, чтобы угостить бандита, хотя до этого  осуждал
того, кто прикоснулся к бочонку первым.
   - Мне же это для  дела  надо,  для  служебных  надобностей,  -  как  бы
оправдывался он передо мной. - Лазарь сильно охрип, и его все  время  бьет
кашель. А эти порошки, которые давал Поляков,  нисколько  не  помогают.  И
Лазарь вообще не верит докторам. Он их не признает...
   В том, что Лазарь Баукин не признает докторов, не было, пожалуй, ничего
удивительного.  Но  то,  что  Венька  так  заботливо  относится  к   нему,
показалось мне странным. Не лазарет же у нас для простудившихся бандитов и
не трактир с подачей горячительных напитков.
   Я даже возмутился про себя.
   А затем не только мне, но и многим у нас показалось странным, что такой
навеки обозленный, угрюмый и всех и вся  презирающий  бандит,  как  Лазарь
Баукин, вдруг дня три спустя после  ареста  стал  давать  показания,  хотя
приказ начальника - "не кормить" - не был по-настоящему выполнен.  Правда,
Баукин давал уклончивые показания. Я прочел первый протокол его допроса  и
сказал Веньке, что этот зверюга чего-то такое темнит.
   - А что же ты хотел? Чтобы он пришел к тебе и сразу покаялся? - спросил
Венька. - Нет, это ерунда. Так не получится. Не такой это мужик...
   И мне показалось, что Венька  как  бы  восхищается  этим  мужиком.  Мне
захотелось посмотреть, как Лазарь Баукин  ведет  себя  на  допросах,  и  я
однажды во время допроса зашел в секретно-оперативную часть.
   Венька посмотрел на меня удивленно:
   - Тебе что-нибудь надо?
   - Нет, я хотел посидеть...
   - Посиди тогда где-нибудь в другом месте.  У  нас  тут  вот  с  Лазарем
Евтихьевичем серьезный разговор. Без свидетелей.
   Я ушел в свою комнату.
   Через час Венька зашел ко  мне  и,  должно  быть  желая  смягчить  свою
грубость, предложил:
   - Хочешь, почитай сегодняшний протокол допроса Баукина. Занятный мужик.
Удивительно занятный...
   Я сказал:
   - А зачем? Я не такой уж любопытный. Ты  ведешь  допрос,  меня  это  не
касается.
   - Ну, это ты ерунду говоришь, - заметил Венька. - Нас все  касается.  И
мы за все отвечаем, кто бы что ни делал. А Лазарь в  самом  деле  занятный
мужик...
   - А что в нем занятного?
   - Все. Он сам смолокур и промысловый охотник. И отец у него, и дед тоже
смолокурничали и выслеживали зверя. Он тайгу знает - будь здоров.
   - Но сейчас-то он бандит...
   - Ну, это уж известно. Но вообще-то он мужик занятный.  Голова  у  него
забита  всякой  ерундой,  а  сам  неглупый.  Сегодня  мне  говорит,  ежели
сибирские мужики эту власть не полюбят, она тут  ни  за  что,  однако,  не
удержится. Хоть пять лет простоит, хотя десять, но все равно не удержится.
Колчака Александра Васильевича сибирские  мужики  не  полюбили,  и  он  не
удержался. Не смог, не сумел. Штыком, однако, да силком мало что сделаешь,
как ни вертись.
   - Что же тут хорошего? - сказал я. - Значит, он настоящий контрик, если
сравнивает Советскую власть с Колчаком...
   - Вообще-то, конечно, - согласился Венька. - Вообще-то, конечно, это не
пряник. Но надо еще как следует разобраться. Человек - все-таки смолокур и
охотник, можно сказать, потомственный. И вдруг - ерунда какая - связался с
бандитами...
   - Да мало ли смолокуров и охотников в разных бандах! - рассердился я. -
Что он, маленький? Связался! Ему, слова богу, не пятнадцать  лет.  Он  сам
мог сообразить.
   - Ну, знаешь! - сказал Венька. -  Другой  раз  и  старику  так  задурят
голову, что он не сразу может разобраться.
   Венька жил искренним убеждением, что все умные мастеровые люди, где  бы
они ни находились, должны стоять за Советскую власть. И если они почему-то
против Советской власти - значит, в их  мозгу  есть  какая-то  ошибка.  Он
считал, что и Лазаря Баукина запутали, задурили ему  голову  разные  белые
офицеры.
   Даже дома, поздно вечером, когда мы пили чай, Венька вдруг  вспомнил  о
нем:
   - А Лазарь, наверно, сидит сейчас впотьмах в угловой камере  и  думает,
думает...
   - Да он, наверно, спит давно. Чего ему еще думать?
   - Нет, он все время думает. Я это каждый день замечаю. Ох и здорово  он
не любит нас!..
   - Нам его тоже не за что любить, - говорил я. - Бандит как бандит...
   - Ну, это верно, - соглашался Венька. - Но все-таки он мужик  занятный.
Вчера мне говорит: "Начальник у  вас  для  этого  дела  очень  слабый".  Я
спрашиваю: "Почему?" -  "Я,  говорит,  вижу.  Нервный  он  шибко.  Кричит.
Прошлый раз вон рявкнул на меня, ажно  у  самого  уши  покраснели.  Против
бандитских атаманов он никуда не годится. Слабый шибко, жирный". Я говорю:
"А начальнику нашему и не надо быть атаманом. Тут учреждение, а не банда".
А Лазарь  говорит:  "Рассказывай!  На  всяком  деле  должен  быть  крепкий
мужчина, чтобы его слушались без крику и визгу и понимали, что он на своем
месте".
   Меня удивило.
   - Неужели ты с ним так разговариваешь на  допросах?  И  он  еще  ругает
начальника...
   -  Он  не  ругает,  он  просто  приглядывается  ко  всему.   Он   очень
приметливый. А что, я ему рот должен заткнуть? Он говорит, я  его  слушаю.
Это хорошо, что он разговорился...
   - Все-таки я не стал бы говорить с ним про начальника, -  сказал  я.  -
Кто он такой, чтобы еще рассуждать и тем более критиковать?
   - Вот это и хочу понять, кто он такой.