ь и трепач!
   - Но все-таки ты сделал большое дело, Венька. Я считаю, что это ты один
все сделал. То есть ты главный закоперщик. И даже,  смотри,  у  начальника
заговорила совесть, если он хочет представить тебя к  награде.  Значит,  у
него заговорила совесть...
   У Веньки по лицу прошла как бы тень улыбки.
   - Если б у него была совесть, она бы, может, заговорила. Но у него нету
никакой совести. Я это сейчас хорошо понял. Ты знаешь, что  он  хочет?  Он
хочет, чтобы мы все это дело оформили так,  будто  это  не  Лазарь  Баукин
повязал Воронцова, а мы повязали и Воронцова, и Баукина, и всех остальных.
А ты же сам видел, как мы их вязали?
   - Конечно. Я даже удивился...
   Венька отпил пива и зажмурился.
   - Мне сейчас стыдно перед Лазарем так, что у меня прямо уши горят и все
внутри переворачивается! - сказал он. -  Выходит,  что  я  трепался  перед
ними, как... как я не знаю кто! Выходит, что  я  обманул  их!  Обманул  от
имени Советской власти! Какими собачьими глазами  я  буду  теперь  на  них
смотреть? А начальник говорит, что этого требует высшая политика...
   - Какая политика?
   - Вот я тоже сейчас его спросил, какая это политика, и для чего, и кому
она нужна, такая политика, если мы боремся, не  жалея  сил  и  даже  самой
жизни, за правду. За одну только правду! А потом позволяем себе  вранье  и
обман. Он говорит: "Я тебя представлю к награде и всех  представлю",  -  а
иначе нас, мол, не за что награждать. А  я  ему  говорю:  "Нет,  вы  лучше
выдайте мне другие, хотя бы собачьи глаза, чтобы я мог смотреть и на вас и
на все и не стыдиться..." После этого он начал меня ругать  по-всячески  и
даже погрозился посадить, Вроде как за соучастие с бандитами. И  лучше  бы
уж он меня посадил, чем так вот здесь я пиво пью и  закусываю.  А  там,  в
нашей каталажке, люди, которые мне доверяли и считали,  что  у  меня  есть
совесть...
   Голос у Веньки стал какой-то глухой.
   - Ты успокойся, Венька, - попросил я, заметив, что на него  поглядывают
люди с соседних столиков, - выпей еще пивка. - И я долил ему  в  стакан  и
себе долил. - Мы это дело как-нибудь обмозгуем  и  повернем.  Мы  все-таки
комсомольцы, а не какие-нибудь...
   - Вот в этом все дело, что мы не какие-нибудь, -  ухватился  Венька  за
мои слова. - А начальник уже всем в городе раззвонил, что мы  сделали  это
дело, что это он сам лично сделал. Он для этого и конную  милицию  вызывал
на тракт. И Узелкову все рассказал в своих красках. Узелков все это опишет
на всю губернию. Нам дадут награды, а Лазаря и других  выведут  в  расход.
Пусть Лазарь был бандит, но ведь он же тогда еще не понимал,  какая  может
быть жизнь. Он был еще сырой.  А  потом  он  мне  лечил  плечо  брусничным
листом, спал со мной под одним тулупом, укрывал меня от холода и от  всего
и говорил, что я первый настоящий коммунист, которого он встретил в  своей
жизни. Хотя я еще и не состою в партии...
   У Веньки выступили слезы. Он задрожал всем телом. Я опять сказал:
   - Ты успокойся, Венька.
   - Нет, я не могу теперь успокоиться! - задрожал он еще сильнее. -  Я  в
холуях сроду не был! И никогда не стану холуем! Никогда!..
   Мне было так тяжко смотреть на него.  В  растерянности  я  снова  отпил
пива. Я, кажется, даже не отпил, а только наклонился и прикоснулся  губами
к полному до краев стакану, боясь расплескать. И вдруг услышал, как кто-то
подле меня коротко вскрикнул и захрипел.
   Я поднял глаза.
   У Веньки из виска била толстая струя крови.
   Выстрела я не слышал. Я слышал только, как упал на дощатый пол  тяжелый
пистолет.
   Венька отклонился в сторону и пополз со стула.
   Со мной случилось что-то неладное. Я не бросился  к  товарищу,  а  стал
торопливо допивать оставшееся в стакане пиво, будто боялся, что  кто-то  у
меня отберет стакан.
   Вокруг нас  мгновенно  собралась  плотной  стеной  толпа.  Я  вынул  из
петельки спрятанный сзади под гимнастеркой  пистолет  и  пошел  на  толпу,
расчищая себе путь к телефону.
   Я кричал что-то, но крика своего не слышал, как во сне. Зато помню все,
что я сказал в трубку. Я сказал:
   - Товарищ начальник, ваш помощник по секретно-оперативной части Малышев
умер. Сейчас в саду. Я звоню из сада.
   Но не помню, что мне ответил начальник, так же  как  не  помню,  что  я
делал, отойдя от телефона.
   Я помню только, что начальник, приехав  в  ресторан,  схватил  меня  за
руку, в которой был зажат кольт, вырвал его и сказал почему-то шепотом:
   - Нашли, сопляки, место, где стреляться!
   И этот шепот дошел до моего сознания. Помню, что первое чувство,  очень
ясное, испытанное мною в тот момент, было  не  жалость,  не  сожаление,  а
стыд, что все это произошло  в  таком  месте.  У  Долгушина,  которого  мы
презирали. А мы - комсомольцы!
   Затем я удивился,  увидев  в  дверях  Венькины  ноги  в  неестественном
положении. Обутые в сапоги, они болтались на весу.
   И только затем я совершенно ясно понял, что Веньки больше нет.
   Начальник посадил меня в свою пролетку. И сидел со мной рядом, говоря:
   - Глупость есть самая дорогая вещь на свете. Я, кажется, не раз вам  на
это указывал...



23

   В полдень я принимал дела покойного старшего  помощника  начальника  по
секретно-оперативной части товарища Вениамина Малышева. Венька лежал уже в
гробу в клубе. Начальник не разрешил мне идти туда.
   Я принимал дела, рылся в чужом столе, читал бумаги.  Сознание  мое  все
еще было затуманено, как после болезни.
   Первой мне попалась опись вещественных доказательств,  в  которой  было
написано:

   "1. Сыромятные ремешки-ушивки, имеющие  большую  прочность  и  свойство
крепости при завязывании узла.
   2. Охотничье ружье марки "геха", обладающее свойством поражать  большую
площадь рассеиванием картечи при выстреле.
   3.  Американской  системы  винтовка  марки  "винчестер",  замечательная
большой дальнобойностью".

   Мне вспомнились минувшая зима, поездка на аэросанях, ночная прогулка на
лыжах по Воеводскому углу,  мокрая,  холодная  весна,  встретившая  нас  в
Дударях, первые летние пожары в тайге и любовное письмо, которое всю  ночь
писал Венька.
   Все это было совсем недавно. Но мне казалось теперь, что это было очень
давно.
   Бумаги эти, исписанные моим и Венькиным почерком,  начинали  как  будто
желтеть. Я старательно перебирал их, разыскивая что-то самое главное.
   В это время в комнату, не постучав,  ввалился  Васька  Царицын.  Он  не
говорил, а кричал:
   - Ты знаешь, как  это  получилось?  Оказывается,  Венька  все-таки  был
влюблен в нее. А она осрамила его на весь город! А он взял и  застрелился.
Как идиот...
   Я сказал, как мог, спокойно:
   - Выйди, Васька, сейчас же из помещения. Или я...
   Васька понял меня и ушел сейчас же.
   А я вылез из-за стола и отправился в кабинет начальника доложить, что в
бумагах  покойного  ничего  существенного  не  найдено,   что   могло   бы
непосредственно указать на причину его смерти.
   Я вошел в кабинет без разрешения. Как входил Венька Малышев. Как  имеет
право входить исполняющий обязанности  старшего  помощника  начальника.  Я
имел теперь такое право.
   Но начальник вскочил из-за стола и закричал:
   - Кто позволил входить без стука?
   - Простите, - сказал я, обиженный, и повернулся, чтобы уйти.
   Однако начальник задержал меня. И тут я увидел, что очки его  запотели,
бобрик, всегда аккуратно причесанный, будто вымок и растрепался,  и  лицо,
чисто выбритое, гладкое, чуть помялось и покрылось багровыми пятнами.
   Я понял, почему он закричал на меня, и опустил глаза, чтобы не смотреть
на него.
   Но он снова сел за стол, хлопнул ладонью по столу и сказал:
   - А?
   Я хотел уже приступить к докладу. Но начальник не дал мне  открыть  рот
и, опять хлопнув ладонью по столу, сказал:
   - Какого парня потеряли! А? - И взглянул в свою открытую ладонь, как  в
зеркало. - Какого парня...
   Я тихонько вздохнул. И начальник как-то печально крякнул.
   - Если бы его можно было оживить! - сказал он тоскливо. И вдруг скулы у
него зашевелились, что всегда предвещало грозу. -  Я  бы  дал  ему  десять
суток ареста. Пусть бы он подумал, сукин сын, как жить на свете, как вести
дела!.. В публичном месте вдруг позволить себе такое...
   Мне хотелось сказать начальнику, что он сам некоторым образом повинен в
смерти своего помощника. Может, больше  всех  повинен.  Но  я  не  решился
сказать ему это в глаза.
   Это сказал Коля Соловьев. Он сказал  это  при  особых  обстоятельствах,
когда начальник вызвал его, как вызывал по очереди всех сотрудников, чтобы
установить причину самоубийства Малышева.
   Прежде всего начальник  спросил,  не  знает  ли  Соловьев  девчонку,  с
которой путался Вениамин Малышев.
   - Знаю, - подтвердил Коля. - Но он не путался с ней, а хотел,  говорят,
нормально жениться...
   - А что это за особа?
   - Она не особа, - возразил Коля, убежденный, что  "особами"  называются
только классово чуждые элементы, - она комсомолка и работает  кассиршей  в
бывшем махоткинском магазине...
   - Так, так, - постучал искалеченными пальцами  по  столу  начальник.  -
Стало быть, ты ничего существенного не знаешь? Ну, иди...
   - Существенного ничего не знаю, - сказал Коля". - Но на  вас  он  перед
смертью сильно обижался, товарищ начальник.
   - Это почему же?
   - Он так считал, что вы вроде  хотите  аферу  сделать  с  этим  Лазарем
Баукиным...
   - Аферу?
   - Ну да. Будто вы так хотите объявить, что это мы поймали  Воронцова  и
Баукина...
   - А ты как полагаешь, кто их поймал? Сами, что ли, они поймались?
   - Я тоже так полагаю, что это может получиться с  нашей  стороны  вроде
как афера...
   - Стало быть, я, по-твоему, аферист? - грозно взъерошился  начальник  и
пошевелил скулами.
   - Не аферист, но...
   Начальник не дал Коле договорить.  Он  приказал  ему  сейчас  же  сдать
оружие и стукнул уже всей ладонью по столу:
   - Положи его вот сюда. И на десять суток я тебя отстраняю от выполнения
всяких обязанностей. А потом поглядим...
   Весть о таком распоряжении начальника в  одну  минуту,  как  говорится,
облетела наше учреждение.
   У меня в комнате собрались почти все наши комсомольцы, да и было-то  их
в ту пору в нашем учреждении всего пять человек.  После  смерти  Вениамина
Малышева осталось четверо.
   Коля Соловьев подробно, во всех деталях, рассказал о своем разговоре  с
начальником и заявил, что он, Соловьев, это дело так не  оставит,  что  он
сегодня же, вот сейчас, пойдет в уком комсомола к Зурикову. И  даже,  если
надо, до укома партии дойдет,  до  самого  Желобова.  Пусть  начальник  не
думает, что он тут царь и бог и выше его будто никого на свете нет...
   - Глупо, - воззрился в Колю Соловьева черными  горячими  глазами  Иосиф
Голубчик. - Если бы я был начальником и ты бы сказал на меня, что  я  чуть
ли не аферист, я бы не только отстранил, я посадил бы тебя как цуцика!  Ты
если не понимаешь политических вопросов, то лучше спроси...
   И Голубчик стал объяснять, почему начальник  хочет  оформить  это  дело
так, будто не Лазарь Баукин  поймал  Воронцова,  а  мы  поймали  их  всех.
Начальник заботится сейчас не о том, чтобы самому прославиться.  Это  было
бы мелко и гадко. Он хочет поднять в глазах населения авторитет уголовного
розыска. А это уже вопрос политический.
   - Ведь вы подумайте, как было, - показал  нам  Голубчик  свои  длинные,
поросшие черными волосами пальцы и загнул мизинец, - Воронцова  мы  ловили
не один год и не могли поймать. В народе уже стали  поговаривать,  что  мы
какие-то дармоеды. А мы ведь не от себя работаем.  Если  ругают  нас,  это
значит: ругают Советскую власть. На это нам много раз указывал  начальник.
И вот сейчас  он  стремится  поднять  наш  авторитет,  а  это  значит,  он
стремится поднять авторитет Советской власти...
   - Это ж ты контрреволюцию говоришь, - вдруг заметил нервный,  суетливый
Петя Бегунок. - Что она, такая несчастная, что ли, Советская  власть,  что
ее надо сильно подкрашивать и малевать?
   Петя Бегунок меня больше всех удивил. Я считал, что он, как и Голубчик,
на самом лучшем счету у начальника, что он только и способен повторять его
слова  и  все  действия.  Он  даже  стрижется,  как  шутили  у  нас,  "под
начальника", тоже завел себе этакий бобрик - вся голова наголо  острижена,
а на лбу колючий хохолок. И все-таки у него, оказывается, есть собственное
мнение.
   - Обман всегда считается обманом! - закричал он. - А  Советская  власть
без обмана проживет. Ей обман не нужен:  Это,  может,  только  тебе  нужен
обман...
   - Ты закройся! - презрительно поглядел на него Иосиф Голубчик.  -  Тебя
вызовут тридцать второго. И ты мне контрреволюцию не пришивай. И  не  бери
на испуг. Тот, кто брал меня на испуг,  давно  на  кладбище,  а  тот,  кто
собирается, еще не родился.
   Иосиф Голубчик говорил как всегда напористо и сердито.  Но  я  заметил,
что слова Пети Бегунка все-таки смутили  его.  Я  подумал,  что  Голубчик,
бывший гимназист, у  которого  родители  имели  до  революции  собственную
торговлю, оттого и старается показать себя самым идейным, что боится,  как
бы ему не вспомнили, кто он такой.
   Однако я молчал. Я молчал до тех пор,  пока  Голубчик  в  запале  этого
спора не сказал, что Венька Малышев поступил как трус.
   Уж тут я воспламенился. Кто-кто, а Венька, я это твердо  знаю,  никогда
не был трусом.
   - Ты Веньку лучше не затрагивай, - сказал я Голубчику. - Ты  лучше  иди
обратно доучиваться в свою гимназию  или  в  магазин  твоих  родителей,  а
Веньку не затрагивай. Венька всю свою молодую жизнь боролся за правду.  Он
был против всякого обмана и боролся только за правду...
   - Видели мы, до чего  он  доборолся,  -  скривил  гримасу  Голубчик  и,
заметно смущенный, стал закуривать, не ответив как следует на мои слова.
   Я был уверен, что Петя Бегунок и Коля  Соловьев  сию  минуту  поддержат
меня. Я знал, что они не любят Голубчика, как не любил его  и  Венька.  Но
они молчали.
   Потом Коля, глядя не на нас, а куда-то в сторону, сказал:
   - О Веньке сейчас разговаривать нечего. Я Веньку тоже не оправдываю.  И
не хочу, не могу оправдывать...
   - Но факт остается фактом, что он боролся за правду  и  против  всякого
обмана, - опять сказал я.
   - Факт остается фактом, - тихо заметил Петя  Бегунок,  будто  не  хотел
разглашать этого факта, и оглянулся  по  сторонам.  -  Мне  Малышев  давал
рекомендацию в комсомол. Я его всегда уважал. Но сейчас даже  беспартийные
у нас тут говорят, что он нас всех осрамил...
   - Это верно, - подтвердил Коля Соловьев. - Уж если бороться за  правду,
так надо бороться. А то выходит, как это самое... как дезертирство...
   Получилось так, что ребята поддержали  не  меня,  а  Иосифа  Голубчика,
которого они действительно не любили.


   Истинная  причина  самоубийства  Вениамина  Малышева  так  и   осталась
неизвестной жителям города. Да я и сам до сих пор не могу  ее  в  точности
определить, или, как модно теперь выражаться, -  сформулировать.  Я  думаю
только, что тут была не одна причина. А в городе называли одну.
   В конце дня, когда я собирался  домой,  в  комнату  ко  мне  зашел  наш
делопроизводитель  Витя  и  сказал,  что  в   дежурке,   меня   спрашивает
какая-то... какая-то дамочка, ухмыльнулся он.
   В дежурке у запыленного окна стояла спиной к дверям Юлия Мальцева. Я не
сразу подошел к ней. Я даже не хотел подходить, остановился в  дверях.  Но
она оглянулась под пристальным моим взглядом и бросилась ко мне.
   - Что же это? - сказала она. И больше ничего не сказала.
   На нас смотрели дежурный  и  обычные  наши  посетители:  две  торговки,
задержанные за спекуляцию, инвалид, ограбленный в пьяном  виде  и  еще  не
протрезвившийся, мальчишка - карманный вор.
   На глазах у этих людей мне было неловко разговаривать с Юлей.  Я  повел
ее в коридор.
   - Подожди здесь, - сказал я ей довольно строго и пошел в  свою  комнату
прибрать бумаги.
   Я укладывал бумаги в шкаф и в стол и все время старался сообразить, как
же мне следует вести себя с ней, если я знаю, что она была одной из причин
гибели Веньки. Пусть невольно, бессознательно, но  она  содействовала  его
гибели. И зачем она пришла сейчас? Как хватило у нее нахальства?
   Я надеялся, что она, может быть, уйдет, пока я укладываю бумаги, и  мне
не придется объясняться с ней. Мне не хотелось объясняться.  Мне  противно
было смотреть на нее. Лучше бы она  пошла  к  своему  Узелкову.  Ну  ее  к
дьяволу!.. Еще не хватало мне, чтобы тут начался разговор о каких-то  моих
шашнях с ней! Пусть она лучше уйдет.
   Но она не уходила. Я слышал, как ходит она по каменным плитам  коридора
недалеко от двери. Вот сейчас выйдет из своего кабинета начальник. Ведь он
еще, кажется, не ушел. Я все время ждал, когда он поедет обедать, чтобы  и
самому уйти вслед за ним. Вот сейчас он выйдет, увидит  ее  в  коридоре  и
спросит, что это за девушка, зачем она сюда пришла. В  самом  деле,  зачем
она пришла? Что ей еще надо?
   Уложив бумаги, я постоял у окна, посмотрел  на  улицу,  хмурую  в  этот
предвечерний час. И так, ничего не сообразив,  вышел  из  комнаты  и  стал
запирать дверь. Я только думал о том, что лучше всего именно сейчас увести
Юлю отсюда, пока не вышел начальник. Лучше всего поскорее увести ее...
   Однако я не успел этого сделать. Начальник вышел  из  кабинета  раньше,
чем я запер дверь.
   - Ты уходишь? - спросил он.
   - Хотел пойти пообедать...
   - Пообедай и сейчас же возвращайся. Будешь нужен. Через час.
   - Слушаю, - сказал я, ожидая с тревогой,  что  он  спросит  о  девушке,
стоящей в коридоре. И я не знал, как ему ответить, кто эта девушка.  Разве
можно так прямо ответить, что это та самая девушка, из-за которой...
   Но начальник даже не взглянул на Юлю, прошел мимо.  А  Юля  подошла  ко
мне.
   - Извини меня, - сказала она, - но я вижу, что ты...
   Я не дал ей договорить.
   - Давай выйдем отсюда, - почти подтолкнул я ее, - на улице поговорим.
   На улице было ветрено и одиноко. Где-то вдалеке простучали по  неровной
мостовой колеса пролетки нашего начальника, уехавшего обедать.
   - Извини меня, - опять сказала  Юля,  собиравшаяся,  должно  быть,  еще
что-то сказать.
   Но я опять перебил ее:
   - Поздно теперь извиняться. Поздно и ни к чему. Мне твои  извинения  не
нужны. Мне наплевать на твои извинения. И тебе незачем было  приходить  ко
мне...
   - Я хотела только сказать...
   - Мне неинтересно, что  ты  хотела.  Я  знаю,  что  ты  сделала,  когда
передала это письмо своему паршивому Узелкову...
   - Я не передавала, - взяла меня за руку Юля. - Я клянусь тебе,  что  не
передавала!.. - И заплакала. - Я клянусь! Я проклинаю себя!..
   - Ты не плачь. Теперь поздно плакать. Все-таки письмо оказалось в руках
Узелкова, и он ударил Веньку этим письмом по самому сердцу...
   Юля заплакала сильнее и все крепче стала сдавливать мою  руку,  как  бы
требуя, чтобы я замолчал.
   Из несвязных ее объяснений, прерываемых плачем,  я  понял,  что  письмо
попало к Узелкову случайно. Оно лежало в книге  "Огонь  любви",  взятой  у
Узелкова. Узелков пришел за книгой, когда Юли  не  было  дома,  и  хозяйка
отдала книгу вместе с письмом.
   - А я рассердилась на Малышева, - сквозь слезы проговорила Юля. - Я  не
ожидала, что он напишет мне такое письмо.
   - Узелков сделал подлость, а ты рассердилась на Малышева, - сказал я. -
Как же это понять?
   - Я рассердилась на Малышева за то, что... Ну неужели он, такой  умный,
честный, не мог понять? Ты ведь знаешь, что было написано в его письме...
   - Я все знаю. Он откровенно признался тебе...
   - А зачем? Зачем надо  было  признаваться?  Неужели  он  думал,  что  я
какая-то мещанка. Неужели он не понимал? Я хотела  встретиться  с  ним,  я
ждала...
   Мы проходили мимо клуба имени Парижской  коммуны,  где  лежал  в  гробу
Венька Малышев. Я боялся, что Юля, вот такая, заплаканная, захочет  сейчас
войти в клуб. Но она сама сказала:
   - Нет. Я не могу. Я не х