ей-богу, это вранье! В  церкви
я не был. А церковный староста  сердит  на  меня,  что  мы  под  рождество
проводили агитацию против религии  у  нас  на  маслозаводе.  И  еще  перед
церковью спели песню: "Долой, долой монахов, долой, долой попов..." А этот
церковный староста Лукьянов был мастером у нас на маслозаводе...
   -  Значит,  ты  проводил  агитацию  против  религии,  а  потом  сам  же
участвовал в крестинах? - опять вскочил  со  своего  места  Царицын.  -  И
самогонку пил?
   - Нет, самогонку не пил, - помотал  головой  Егоров.  Потом,  помолчав,
будто вспомнив, добавил: - Настойку, правда, пил. Два стакана выпил...
   Все засмеялись.
   - А настойка на чем была настояна? - зло спросил  вечно  угрюмый  Иосиф
Голубчик. - На керосине?
   - Нет, тоже на самогонке, - признался Егоров.  -  Но  она  сладкая,  на
облепихе... Я ее выпил два стакана...
   И повесил голову, должно быть сам догадавшись, что получилось глупо.
   - Жалко парня! - сказал я Веньке, показав на Егорова. - Теперь уж он не
выкарабкается из этого дела. Каюк! И зачем он признался, что пил настойку?
Даже два стакана...
   - Очень хорошо, что признался, - одобрил Венька, вглядываясь в Егорова.
- Честный парень. А что же он, будет врать?
   - Я не мог не пойти на крестины, - лепетал Егоров. И зачем-то торопливо
застегивал свой кургузый черный пиджачок, будто собираясь  сию  же  минуту
уйти отсюда. - Дядя бы обиделся. Я живу у дяди  на  квартире.  Он  устроил
меня на работу. Выписал сюда. И это родной мой дядя. По моей матери он мне
родной. У моей мамы раньше, до замужества, тоже была фамилия не Егорова, а
Кугичева...
   - Это не оправдание! - крикнул Царицын и взял слово в прениях.
   Он предлагал подтвердить решение бюро укома:
   - Нам двоедушных в комсомоле не надо, которые живут и нашим и вашим...
   Царицын сказал те же самые слова, какие говорил Венька  Малышев,  когда
мы сидели в буфете.
   Потом почти так же выступал  Иосиф  Голубчик.  Только  Голубчик  больше
злился, сразу назвал Егорова хвостистом и слюнтяем.
   - И еще слезы тут льет, ренегат!..
   - Вот это наиболее  точное  определение,  -  указал  мне  на  Голубчика
Узелков.  -  Егоров  именно  ренегат.  Я   лично   только   так   бы   это
квалифицировал...
   Ренегатами тогда часто  в  газетах  называли  европейских  социалистов,
заискивавших перед буржуазией.
   Егоров подтянул к запястью короткий, не по плечу рукав и рукавом  вытер
лицо.
   - Мне особенно противны эти лицемерные слезы, - скривился в его сторону
Голубчик. - Не разжалобишь. Мы боевые комсомольцы. Мы слезам не верим...
   При этих словах Венька Малышев поднял руку, попросил слова и, скинув на
стул телогрейку, пошел  к  столу  президиума  быстрой  походкой,  высокий,
плечистый, заправляя на ходу под ремень суконную серую гимнастерку.
   - А я верю слезам! - сердито посмотрел он  на  Голубчика.  -  И  я  бы,
наверно, сам заплакал,  если  бы  меня  исключили  из  комсомола.  Это  не
шуточное дело. И нечего тут подхахакивать и подхихикивать, как вот  делает
товарищ  Сумской.  Я  даже   удивляюсь,   что   такой   крупный   работник
подхихикивает. Чего ты тут увидел забавное?
   Узелков даже ахнул, сидя рядом со мной.
   - Ну, это Малышев лишнее  на  себя  берет!  Борис  Сумской  -  это  ему
все-таки не Васька Царицын. Это работник губернского масштаба...
   А Венька Малышев продолжал:
   - Я еще не вижу в этом деле полного состава преступления.  Если  начать
расследовать это дело по-настоящему...
   - Здесь не уголовный розыск, - громко произнес Сумской.
   И в зале кое-кто засмеялся.
   Этот смех сбил Веньку.
   - Я, конечно, не оратор, - как бы извинился он после долгой паузы. - Но
я считаю, что говорить про Егорова "бывший комсомолец" еще рано. Еще  надо
это  дело  все-таки...   доследовать.   Я   подчеркиваю   -   доследовать.
Подозрительно мне, что тут некоторые готовы верить церковному  старосте  и
не верить комсомольцу Егорову. С каких это пор  церковные  старосты  стали
заботиться о чистоте рядов комсомола? Я не буду голосовать  за  исключение
товарища Егорова, я подчеркиваю - товарища,  пока  не  увижу  убедительных
улик, что ли...
   - Может, тебе представить еще вещественные доказательства? - усмехнулся
Сумской.
   - Да, мне нужны доказательства, - подтвердил Венька. - И всем, я думаю,
нужны. Не только мне. Вот на этом я настаиваю очень твердо. И уверен,  что
вы,  ребята,  меня  поддержите,  потому  что,  я   считаю,   комсомольская
организация должна не только наказывать, но и защищать комсомольца,  когда
на него возводят какую-то... ерунду или  что-нибудь  вроде  этого.  Я  так
считаю...
   В зале было уже темно. А когда в президиуме зажгли большую  керосиновую
лампу, в зале, особенно в последних рядах, стало еще темнее. Поэтому мы не
сразу рассмотрели девушку, взявшую слово после Малышева.  И  только  когда
дна заговорила, мы узнали Юлю Мальцеву.
   - Я вполне согласна с этим товарищем, который только  что  выступал,  -
подняла она голову и поправила гребенку в пышных волосах. - Я не знаю  его
фамилии, но я с ним вполне согласна. Он ставит вопрос совершенно серьезно,
по-комсомольски...
   Веньке, вернувшемуся на свое место рядом со мной, вдруг стало душно. Он
расстегнул ворот гимнастерки.
   Лампа, стоявшая на столе президиума, хорошо освещала  Юлю.  Видно  было
даже, как шевелится у нее на  груди  белый  лебедь,  вышитый  на  мохнатом
свитере.
   Таких свитеров комсомолки тогда еще не носили.  Юля,  наверно,  связала
его сама. Так думалось мне. Так хотелось думать. И я следил напряженно  за
каждым ее движением.
   Царицын опять поднял руку, опять попросил слова.
   - Это, может, получается,  глупо,  -  усмехнулся  он.  -  Но  я  сейчас
послушал  выступления,  особенно   выступление   вот   товарища   Малышева
Вениамина, продумал свои слова и вижу, что  я  поторопился.  Я,  товарищи,
хочу прямо признать, что я поторопился.  Я  тоже  не  буду  голосовать  за
исключение товарища Егорова. Это дело надо продумать. В этом деле еще надо
разобраться...
   Венька Малышев мог бы гордиться, что он повернул весь ход собрания. Все
выступавшие после него говорили в защиту Егорова.
   Зуриков, снова пошептавшись с членами  президиума,  согласился,  что  в
этом деле допущен перехлест, что решение  по  этому  делу  надо,  пожалуй,
пересмотреть. И решение тут же пересмотрели.
   Егорову поставили только на вид, но предупредили, чтобы  он  больше  не
участвовал в крестинах и во всяких религиозных обрядах, а также пьянках  и
тому подобных недостойных  действиях.  Егоров,  растерявшись  от  счастья,
продолжал сидеть в президиуме у лампы, красный  и  вспотевший.  Но  Венька
больше не смотрел на него.
   Венька словно забыл о нем и обо всем, что происходит на  собрании.  Он,
мне кажется, не слушал и доклад Бориса Сумского, в  общем,  как  я  помню,
интересный доклад. Он все время поворачивал голову и,  сильно  морщась  от
боли в плече, смотрел на черное полукруглое монастырское окно, где  сидела
с подругой почему-то на подоконнике Юля Мальцева, хотя в зале  было  много
свободных мест.
   - Шею сломаешь, - пошутил я и  потом  предложил  в  конце  собрания:  -
Пойдем познакомимся с ней...
   - Пойдем, - покорно отозвался он, как загипнотизированный. И,  еще  раз
взглянув на нее, похвалил: - Принципиальная.
   Это была наивысшая похвала, какую мог  произнести  Венька.  Ему  всегда
нравилось это слово и смысл его. Вспоминая о своем отце, он говорил:  "Это
был замечательный, принципиальный старик.  Колчаковцы  ему  давали  десять
тысяч царскими деньгами, чтобы он повел бронепоезд, можно было дом купить,
а он лучше готов был под расстрел".
   После собрания мы решились подойти к Юле. Уже направились к тому  окну.
Но к нам подошел Егоров.
   - Вот пусть вся жизнь моя пройдет - и все  равно,  товарищ  Малышев,  я
тебя буду вспоминать, - сказал Егоров. - Вот, ей-богу,  даю  тебе  честное
ленинское, самое честное слово. Если б сейчас не ты, я не знаю,  что  было
бы... Я, наверное, - даю слово, - утопился бы или еще чего сделал, если бы
меня исключили из комсомола. Даю слово...
   - Ну, ладно, будет ерунду-то собирать, - поморщился  Венька,  продолжая
смотреть в ту сторону, где сидела Юля.
   Юли уже не было видно. Но вот она опять появилась в зале.  Она,  должно
быть, кого-то искала. "Может быть, нас?" - подумал я.
   - Нет, ты,  правда,  меня  спас,  -  говорил  Егоров,  вытирая  платком
вспотевшее лицо. - Этого я даже не ожидал... И никто не  ожидал.  Все  уже
думали, что я готовый, что меня никто уж не выручит ни за что...
   А Юля стояла недалеко от нас под низкими  сводами.  Нас  она  не  могла
увидеть за колонной. Да, может, она и не нас искала. Даже скорее всего  не
нас. Может быть, она искала Узелкова.
   - Я уже был уверен, что меня тут заклюют и закопают, - вздыхал  Егоров,
вытягивая руки, точно желая обнять Веньку и все-таки  не  решаясь.  -  Как
этот Сумской начал говорить про мировой капитализм и про папу  римского  и
меня тут же вспомнил, я прямо весь обмер. Ну, думаю, конец мне. А ты  меня
выручил...
   - Да зачем мне надо было  тебя  выручать?  -  вдруг  осердился  Венька,
увидев, что Юля ушла. - Чего это ты причитаешь? Для чего?  Никто  тебя  не
выручал, а просто ребята увидели, что все делается неправильно. И  ты  тут
ни при чем. Тебе бы надо было выговорок записать. Но ты  честно  сознался.
Поэтому никто не настаивал. А  если  в  следующий  раз  опять  пойдешь  на
крестины, тебя уж никто не выручит...
   - Я никуда теперь не пойду, - сказал Егоров. - Мне теперь все равно  не
будет жизни на маслозаводе...
   Но Венька его не слушал. Он шел все  быстрее  по  узкому  монастырскому
коридору, будто надеясь догнать Юлю Мальцеву.
   А Юля, наверно, как думал я, идет сейчас уже по улице, может, под ручку
с Узелковым.
   Еще днем около клуба лежал смерзшийся снег, а к ночи  его  растопило  и
развезло, и вдоль тротуара шумел ручей.
   На улице было темно и сыро.
   Только у двухэтажного каменного здания горсовета,  у  бывшего  особняка
купца  Махоткина,  горели  на  чугунных  столбах  старинные  шестиугольные
керосиновые фонари. И в желтом свете этих фонарей еще  толпились  парни  и
девушки, вышедшие из клуба после комсомольского собрания.
   Издали  видно  было  Бориса  Сумского.  Он  размахивал  руками,   будто
дирижировал.
   Я подумал, что и Юля Мальцева где-нибудь здесь стоит. Но ее не было.  И
Узелкова не было. Значит, верно, он пошел ее провожать.
   Мы шли по мокрым изломанным доскам тротуара. Вдруг доска зашаталась под
нами. Это кто-то догонял нас.
   Привыкшие к неожиданностям, мы сразу расступились. И  в  ту  же  минуту
сконфузились, потому что нас догонял не кто-нибудь, а Узелков.
   - Да, Вениамин, - сразу начал он, - испортил ты мне сегодня работку.  У
меня даже эпиграф  был  подобран:  "В  столицах  шум,  кипят  витии,  идет
журнальная война. А там, во глубине России, там вековая тишина".
   - Ты о чем? - спросил Венька.
   - О том же! - засмеялся Узелков.  -  Об  этом  самом  Егорове.  Это  же
типичный обыватель, как его  характеризовал  Борис  Сумской,  обыватель  с
комсомольским билетом. Я уже было очерк о нем написал. А ты...
   - Ты сам обыватель, - поглядел на него сверху  вниз  Венька.  -  Егоров
честный парень. А ты только ищешь в людях какую-нибудь  пакость.  Тебе  бы
только написать, только бы перед кем-то выслужиться...
   - Может быть, товарищ  Малышев,  ты  поточнее  скажешь,  перед  кем  я,
по-твоему, выслуживаюсь? - с угрозой в голосе спросил Узелков, стараясь  в
то же время удержаться на шаткой, доске, проложенной на двух бревешках над
вязкой грязью.
   - Я не знаю, перед кем ты  выслуживаешься,  -  перепрыгнул  через  лужу
Венька, - но я вижу, что тебя все время  тянет  на  вранье,  как  муху  на
сладость...
   - Поучи меня, поучи! - насмешливо  попросил  Узелков  и  остановился  у
конца доски, не решаясь перепрыгнуть через лужу.
   Венька протянул ему руку.
   - Не беспокойся, я не барышня! - обидчиво вскинул  голову  Узелков,  но
все-таки ухватился за руку Веньки и перепрыгнул на  островок  обледенелого
снега. - Что ты можешь понимать в том, что такое правда и что  такое,  как
ты выражаешься, вранье?  -  сказал  он,  ощутив  под  ногами  сравнительно
твердую почву. - У тебя от недостатка  образования  эмпирическая  смесь  в
голове. Ты - типичнейший эмпирик и эклектик... И кроме  того,  ты  заражен
так называемой христианской моралью. Ты читал  тезисы  по  антирелигиозной
пропаганде?
   - Ничего я не читал, - ответил Венька, - но я вижу, ты всех  стараешься
подогнать под какие-то тезисы. Ты и Егорова  хотел  сегодня  подогнать.  А
если  б  у  тебя  была   настоящая   комсомольская   совесть   при   твоем
образовании...
   Узелков опять гордо вскинул голову.
   - Совесть? Что  касается  совести,  как  ты  ее  понимаешь,  и  всякого
правдоискательства, так я это предоставляю  разным  вульгаризаторам  вроде
тебя, товарищ Малышев. Меня христианская мораль не интересует. Мне сюда, -
завернул он за угол.
   Я все-таки успел ухватить его за полу.
   - А что такое христианская мораль? - спросил я.
   - Христианская мораль? - Узелков остановился. - Не знаете?
   - Если б знали, не спрашивали бы, - сказал Венька.
   - Христианская мораль... Как бы это вам объяснить наиболее популярно...
Христианская мораль - это прежде всего запугивание человечества всесильным
божеством. Церковники внушают верующим, что, если человек украдет,  солжет
или сделает еще какую-либо подлость, его обязательно накажет бог. То  есть
внушают такую мысль, что человек должен вести себя благородно под  страхом
божественного наказания. Под постоянным страхом...
   - А если бога нет, значит, можно врать и обманывать? - спросил Венька.
   - Я этого не говорил, - засмеялся Узелков.
   Вынул из кармана свежую пачку папирос, разорвал ее с  угла,  вытряс  на
ладонь три папиросы. Одну зажал в зубах, две протянул  нам.  Потом  достал
спички.
   Ветер, стремительный, предвесенний, дующий сразу с трех сторон на  этом
перекрестке, мешал прикурить. Узелков нервничал.
   Венька взял из его цыплячьих лапок коробок. Мгновенно прикурил и, держа
горящую спичку в согнутых ладонях, как в фонарике, дал прикурить  Узелкову
и мне.
   - Вот это я понимаю - ловкость рук! - пошутил  Узелков.  -  Есть  вещи,
которым я завидую...
   - Чему ты завидуешь? - спросил Венька.
   - Ну вот хотя бы тому, что ты умеешь так ловко на ветру зажечь огонь  и
удержать его в руках.
   - Огонь я могу удержать, - поднял все еще горящую спичку Венька.  -  Но
ты погоди, ты не темни. Ты скажи откровенно, как ты сам  считаешь:  Егоров
сейчас был виноват?
   - До известной степени...
   - До какой степени? Ты в точности скажи: надо  было  его  исключать  из
комсомола?
   - Какое это имеет значение, надо или не надо? - выпустил дым Узелков.
   -  Нет,  ты  прямо  скажи,  по  своей  совести   -   христианской   или
нехристианской, - его надо было исключать  из  комсомола?  Он  был  сильно
виноват?
   Узелков улыбнулся:
   - Как выяснилось на собрании, не сильно...
   - Что ж ты взялся писать о  нем  и  срамить  его,  если  он  не  сильно
виноват? - спросил я.
   - Вот-вот! - поддержал меня Венька, пристально вглядываясь в  Узелкова.
- Вы с Борисом Сумским хотели вроде пустить под откос хорошего парня. И ни
с того ни с сего...
   Узелков наклонился завязать шнурок на башмаке. Завязал, выпрямился.
   - Это вам так кажется, что ни с того ни с сего.  А  если  б  вы  читали
тезисы по антирелигиозной пропаганде, вы так не рассуждали  бы.  Иногда  в
политических интересах надо сурово наказать одного, чтобы на этом  примере
научить тысячи... И тут уж  нельзя  проявлять  так  называемой  жалости  и
мелкобуржуазной мягкотелости...
   - О-о! - вдруг как будто застонал Венька и выбросил в лужу папироску.
   Я подумал, что у Веньки уже совсем  нестерпимо  разболелось  плечо,  и,
кивнув на Узелкова, сказал Веньке:
   - Да ну его к дьяволу с этими разговорами! Пойдем. А то ты опоздаешь  к
Полякову...
   - Нет, погоди, - оттолкнул меня Венька. -  Так,  значит,  ты,  Узелков,
считаешь, что можно сурово наказывать даже не сильно виноватого,  лишь  бы
кого-то там научить? А это будет чья мораль?
   - Я морали сейчас не касаюсь, - чуть смешался  Узелков  и  стал  потуже
обматывать шею шарфом. - Мы говорим о более  серьезных  вещах.  Егоров  не
какая-то особенная фигура. В огромном государстве, даже в  пределах  одной
губернии, его и не заметишь. Как какой-нибудь гвоздик. А тем не  менее  на
его деле мы могли бы научить многих...
   - Вот ты какой! - оглядел Узелкова Венька. - А с  виду  тихий.  А  что,
если тебе самому сейчас пришить дело? Что,  если,  например,  тебя  самого
сейчас выгнать из комсомола и отовсюду и потом начать всех учить на  твоем
деле?
   - Я же не  был  на  крестинах,  -  в  полной  растерянности  проговорил
Узелков. - И кроме того, - он взглянул на скользкий снег под ногами, -  я,
кажется, промочил ноги.
   - Иди скорее грейся! - сказал Венька. - Не дай бог, простынешь. Кто  же
будет тогда других учить... разным жульническим приемам?
   - Поаккуратнее, - попросил Узелков. - Поаккуратнее в выражениях. А то я
могу поставить вопрос и о тебе, о твоих идейных взглядах...
   - Поставь! - махнул рукой Венька.
   И мы свернули в переулок, в  совершенную  тьму,  где  надо  было  идти,
прижимаясь к забору, чтобы не попасть в глубокую грязь,  тускло  мерцавшую
среди маленьких островков льда и снега.
   - Теоретик! - засмеялся я, оглянувшись на Узелкова. -  Он,  наверно,  и
перед Юлькой Мальцевой развивает такие теории. Он же сам рассказывал:  она
играет на гитаре и поет романсы, а он разводит вот такую философию...
   - Юля тут ни при чем, - странно тихим голосом произнес Венька. - И ни к
чему ее впутывать в эту ерунду... А  мы  с  тобой  как  слепые  котята,  -
вздохнул он, оступившись на тонкой  полоске  снега  и  провалившись  одной
ногой в грязь. - Даже как следует поспорить не умеем. Я  только  чувствую,
что Узелков говорит ерунду. Не может быть, что есть  какие-то  тезисы,  по
которым надо врать и наказывать невинного,  чтобы  чего-то  такое  кому-то
доказать. Не может этого быть. Я  считаю,  врать  -  это,  значит,  всегда
чего-то бояться. Это буржуям надо врать, потому что они боятся, что правда
против них, потому что они обманывают народ в  свою  пользу.  А  мы  можем
говорить в любое время всю правду.  Нам  скрывать  нечего.  Я  это  хорошо
понимаю  без  всяких  тезисов.  Но  объяснить  не  могу.  Он   мне   тычет
христианскую мораль, намекает вроде, что я за попов. И я немножко теряюсь.
А он держится перед нами как заведующий  всей  Советской  властью.  И  как
будто у него есть особые права...
   - Да ну его, он трепач! - сказал я.
   - Нет, он не трепач, - возразил  Венька  и  добавил  задумчиво:  -  Он,
пожалуй, еще похуже, если в него вглядеться...
   Впереди нас вдоль забора,  цепляясь  за  забор,  за  старые,  трухлявые
доски, продвигался человек. Мы сразу узнали Егорова. И он, конечно,  узнал
нас, но не заговорил. Он просто  молча  шел  впереди  по  узенькой  кромке
обледеневшего снега.
   Венька окликнул его:
   - Ты куда сейчас?
   - Домой, на маслозавод.
   - О, это далеко, особенно по такой грязи! И главное,  темно,  -  сказал
Венька. И еще спросил: - А чего это ты говорил, что тебе теперь  не  будет
жизни на маслозаводе?
   - Ну, это долго объяснять, - уклонился Егоров.
   Видимо, он все-таки обиделся, что Венька его не  дослушал  в  клубе.  И
Венька это сейчас почувствовал.
   - А то, хочешь, идем к нам ночевать, - пригласил он. - Можем  постелить
тебе тюфяк. Попьешь чаю. - И пошутил: - Облепиховой настойки у нас нет,  а
чай найдется, даже не с сахарином, а с сахаром...
   - Нет, спасибо, -  отказался  Егоров,  -  я  пойду  домой.  Утром  рано
вставать. - Голос у него был невеселый.
   На площади Фридриха Энгельса он попрощался с нами и уж совсем  невесел