что  в  тайге,
прямо тут, у нас  под  ногами,  в  недрах  зарыты  огромные  богатства:  и
железная руда, и каменный  уголь,  и  золото.  Все  это  Советская  власть
заберет в свои руки и построит тут заводы и города.
   - Вон что! - удивился Венькиным словам сухонький старичок. И спросил: -
А нас-то, милый человек, куда же вы в таком случае определите?
   - Тебя, дедушка, на мыло, - сказал кто-то  в  толпе.  -  Всех  стариков
переведут на мыло...
   В толпе засмеялись.
   - На мыло? - переспросил старик, видимо тугой на ухо.
   - На мыло, на  мыло,  -  подтвердил  опять  кто-то,  и  от  подоконника
отделился курчавый пожилой мужик  с  сердитыми  глазами  и  рыжей,  кругло
подстриженной бородой.
   Мне показался он похожим на Лазаря Баукина. Но в первое мгновение я  не
поверил собственным глазам. Неужели он так спокойно  может  тут  стоять  и
даже выкрикивать  насмешливые  слова?  Ведь  он-то  уж  знает,  кто  мы  и
откуда...
   Я заметил, что и Венька чуть смутился, увидев  его.  Однако  Венька  не
осекся, продолжал рассказывать о том, что мы сами с ним узнали недавно  на
лекции, прочитанной заезжим лектором в клубе имени Парижской  коммуны.  Он
говорил, какие заводы вырастут в самой глухой тайге.
   - А птицы и звери куда же  подеваются?  -  опять  спросил  все  тот  же
сухонький, тугоухий старичок.
   И опять почему-то все засмеялись.
   - Птицы и звери? - переспросил Венька.
   И я понял, что он сам не знает, куда денутся птицы и звери, когда  тут,
в тайге, появятся заводы. О птицах и зверях не было никакого упоминания  в
той лекции, которую мы слушали в клубе. Да и для чего это  надо  было  тут
заводить разговор о зверях и птицах?
   Время идет. Короткий зимний день уже на исходе. И неизвестно  еще,  где
мы будем ночевать.
   Предполагалось, что мы пройдем через Девичий двор и Петуховский  яр  на
Большие выселки, где, наверно, заночуем,  и  утром  выйдем  на  Проказово,
чтобы встретиться с начальником. Но пока,  по-моему,  все  идет  не  очень
складно.
   - Птиц и зверей никто уничтожать не собирается, -  говорит  авторитетно
Венька. - Птицы и звери, конечно, останутся в лесах,  должны,  словом,  по
идее, остаться и при полном социализме...
   - А жиганы? [бандиты (прим.авт.)]
   Это спрашивает молодая румяная женщина в пестрой косынке, натянутой  на
самые брови, под которыми смеются милые и дерзкие глаза.
   - А что, у вас тут много жиганов? - как бы удивленно спрашивает, в свою
очередь, Венька, поднимая голову и разглядывая женщину в толпе.
   - Да есть, - уклончиво ответила женщина. - А где их нету-то!
   - Их, пожалуй, не скоро переведешь,  -  вздыхает  старичок.  -  Птиц  и
полезных животных, пожалуй, скорее лишишься. А жиганы, они небось  цепкие.
Их и сама Советская власть боится...
   Венька улыбается или, лучше сказать, заставляет себя улыбнуться.
   - Неужели боится?
   - Боится, - подтверждает  сухонький  старичок.  -  Это  как  бог  свят,
боится. Кажись, в декабре месяце тут трое  приезжали  из  Дударей.  Насчет
продовольственного налога. Так разве что только пушки при них не  было.  А
так они все в  ремнях,  при  гранатах  и  пистолетах.  И  все  быстренько,
быстренько делают. Без особого разговора. Лишь бы поскореичка отъехать  на
лыжах. Мы им тут вопросы разные задавали, а они  лишь  помалкивают.  "Нам,
говорят, до сельсовета поскореичка надо добраться..."
   - Ну, это какие-то барахольщики были, - говорит Венька. - Они, наверно,
сами себя боятся...
   - Барахольщики не барахольщики,  а  помирать,  как  я  замечаю,  никому
неохота, - опять вступает в разговор хозяин избы. - У нас вот нынешний год
пятого  председателя  в  сельсовет  поставили.  Двоих  убили.  Двое   сами
отказались от должности. И  теперешний,  видать,  трясется.  Даже  нос  не
высовывает дальше своей избы...
   - Серьезное дело, - говорит Венька.
   - Уж сурьезнее дальше некуда, - разводит руками  хозяин  и  внимательно
оглядывает  Веньку  и  меня.  -  А  вы  что  же,   без   всякого   орудия?
Представители, а ничего, я гляжу, при вас нету...
   - Ничего нету, - смеется Венька.
   - Выходит, очень смелые?
   - Еще, видать, не битые, оттого и смелые, - произносит кто-то в углу.
   И все смеются.
   - Смеяться-то будто бы не от чего, - хмурится хозяин избы. - Одна  баба
даве сказывала, Мелентьева сноха, будто в Петуховом яру в  потребиловке  в
субботу своими ушами слышала приказ, коей вышел от Кости Воронцова.  Будто
он даже на специальной машинке был напечатанный  и  наклеен  на  дверях  в
потребиловке. В  том  приказе  сказано:  коммунистам,  всем  и  каждому  в
отдельности, будет вырезаться на грудях и на спине острой бритвой  красная
звезда, как знак особый и вечно памятный...
   - Вот как! Значит, Костя сам где-то в потаенном  месте,  а  приказы  от
него идут и идут? И даже на специальной машинке?
   - Истинные слова, на машинке.  Он  прошлой  осенью  разбил  на  золотых
приисках контору, забрал много чего. И машинку увез. Теперь  все  печатает
на машинке. Для большей, стало быть, ясности...
   -  Безнаказанность,  -  подводит  итог  этому  разговору  благообразный
лысоватый человек с длинными волосами, заправленными за  уши,  похожий  на
дьячка.  Но  не  сокрушается  по  поводу  безнаказанности,   а,   пожалуй,
злорадствует. - Клочкова, напечатано в газете, будто бы  убили  в  Золотой
Пади, а четырнадцать жиганов из его компании ушли.  ("Не  четырнадцать,  а
три ушли", - хотел бы я поправить его, но я молчу.  И  Венька  молчит.)  И
ведь куда ушли? Прямо к Воронцову. Вот уж действительно,  на  самом  деле,
ничего не скажешь - "император всея тайги"...
   Я делаю вид, что разглядываю собственные валенки. Потом поднимаю  глаза
и опять вижу против  себя  того  курчавого  мужика  с  ярко-рыжей,  кругло
остриженной бородой, который говорил, что всех стариков  будут  переводить
на мыло.  Конечно  же,  это  Венькин  "крестный"  Баукин,  Лазарь  Баукин,
убежавший из нашей бани. Он-то уж точно знает, сколько жиганов ушло. Он бы
мог дать точную справку. Но он только усмехается  и  молчит.  Выглядит  он
лучше, чем в дни нашего первого знакомства, - поздоровевший. И  одежда  на
нем другая - новый стеганый ватник,  а  под  распахнутым  ватником  чистая
холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами. Значит, живется ему неплохо.
И он, как видно, ничего не опасается.
   Он стоит недалеко от меня. Но между нами еще два или три человека. И  я
разглядываю его как бы из укрытия.
   Наконец, может быть, почувствовав на себе мой внимательный  взгляд,  он
надевает шапку и выходит. Шапка у него большая, медвежья.



10

   За окном сгущаются сизые сумерки.
   Нам бы еще засветло надо было выйти отсюда на Большие выселки. А мы вон
досидели до какой поры и ничего особенного толкового здесь не высидели.  И
продолжаем сидеть.
   Венька отвечает теперь на вопросы о налогах. Это уж черт знает что. При
чем здесь налоги?
   И опять его спрашивают про заводы, которые,  может  быть,  когда-нибудь
тут выстроят.
   А может, их и никогда не выстроят,  а  нас  сейчас,  когда  мы  выйдем,
подкараулит на дороге тот рыжий бандюга Лазарь Баукин. Да  подкараулит  не
один, а с компанией, и не доживем мы ни до каких заводов. И до  социализма
не доживем.
   Я уже сильно сержусь на Веньку.
   Молодая хозяйка в красной с белыми горошинками кофточке спрашивает,  не
выпьем ли мы чайку или в крайности молочка.
   - Молочка выпьем, - говорит Венька.
   И вот мы пьем молоко. А сумерки за окном все сгущаются.  Может,  Венька
тут собирается ночевать?
   Нет,  попив  молока,  он  ладонью  вытирает  губы,  благодарит  хозяев,
прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.
   Некоторое время молча идем по хрустящему снегу, закинув лыжи на  плечи,
и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.
   - Позор, - наконец  говорит  Венька,  когда  мы  проходим  мимо  тускло
мерцающих окон избы. -  Просто  позор.  Какой-то  беглый  студент  пришел,
чего-то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо.  Как  будто  и
Советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что  тут  так  живут.
Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не  объясняют.  Мы
вот только с тобой немножко с ними потолковали...
   - Ну и немножко! - усмехаюсь я, все еще сердитый на Веньку за  то,  что
мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны  идти  еще  неведомо
куда. - И вообще я считаю, это не наше дело - тут разговоры разводить...
   - А чье же? - Венька тоже заметно сердится. - Ты что, считаешь, что  ты
не обязан разговаривать с людьми как комсомолец...
   - Обязан, но мы все-таки не для этого приехали...
   - А для чего?
   - Ну откуда я знаю! Я думал, у начальника  или  у  тебя  есть  какой-то
план...
   - А у тебя какой план? - Венька даже остановился, точно загораживая мне
путь. И я увидел, как у него  блестят  глаза  во  тьме.  -  У  тебя-то,  я
спрашиваю, есть какой-нибудь план?
   - Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили,  я  вообще
все не так бы повел...
   - А как?
   - Я привез бы сюда всех  этих  курсантов  с  повторкурсов,  окружил  бы
каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать...
   - Кого выколачивать? Население?
   - Зачем население? Бандитов...
   - А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? - спросил Венька,  положив  свои
лыжи на снег.
   - Ну, можно все-таки понять, - я тоже снял с плеча  лыжи.  -  Вот  твой
рыжий "крестный", этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще
насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он...
   Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь,  но
не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он  подумает,
что я струсил и его пугаю.
   Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении,
и выругался, чтобы не продолжать разговор.
   А Венька вдруг засмеялся. Может быть, он понял мою хитрость, понял, что
я побаиваюсь и еще больше боюсь признаться в этом.
   Мы сворачиваем к лесу. Он чернеет невдалеке, и кажется, что это не лес,
а забор - высоченный каменный забор, а за ним еще видно здание с башнями и
крестами на башнях.
   Венька спрашивает:
   - Ты как думаешь, кто это, у кого вот мы сейчас в избе были?
   - По избе, по обстановке, я думаю, что кулак...
   - Кулак - это еще пустяки. Это Усцов Елизар Дементьевич - очень крупный
бандитский связчик. И еще старичок там был, который жиганов ругал,  -  это
тоже связчик. Енютин. У него сын в клочковской банде  действовал.  Мы  его
убили в Золотой Пади.
   - Правильно, - вспомнил я. - Один убитый действительно  был,  мы  точно
установили, Енютин.
   - И этот Усцов тоже зятя  потерял.  Дочка  его  в  красной  кофточке  -
бандитская вдова. Мужа  ее  в  прошлом  году  убили.  А  слышал,  как  они
разговаривают? Птиц и зверей жалеют...
   - А ты с ними разговорился, стал им что-то объяснять.
   - Да им я, что ли, объяснял! Тут же всякий  народ.  И  то  обидно,  что
людям никто ничего не объясняет. И мы тоже хороши! Второй год тут крутимся
вокруг да около, а толку мало.
   - А эти старики так и не поняли, кто мы и откуда...
   - Ну как не поняли! - засмеялся Венька. - Они тоже не дураки. Они и про
оружие нас спрашивали неспроста. И похвалили за смелость, чтобы  испугать.
Это двойной народишко, с двойным ходом. Им палец в рот не клади. Откусят.
   Венька отчего-то повеселел. Вынул из кармана  ржаной  сухарь,  разломил
его и дал половину мне.
   Сухарь был присыпан крупной солью, прикипевшей, но не растворившейся  в
хлебе. Покусывать и сосать его сейчас было величайшим наслаждением.
   - И еще имею брынзу, - сказал Венька и протянул мне кусок.
   - Да ты погоди, - хотел я удержать его от расточительства. - Мы  только
что попили молока. А нам еще, наверно, идти  и  идти.  Все  сразу  съедим,
потом заплачем...
   - Не заплачем, - опять засмеялся  Венька.  -  Нам  теперь  недалеко  до
Больших выселок. Мы быстро добежим. Часа за два. Я тут летом был.  Правда,
я тогда на телеге ехал.
   - А как у тебя плечо?
   - Ничего. Ты знаешь,  как  будто  даже  лучше.  Поначалу,  когда  палку
берешь, больно, а потом ничего.
   Мы идем не по дороге, хорошо наезженной, чуть поблескивающей во тьме, а
почти рядом с дорогой, по глубокому снегу.
   - А эту женщину, такую мордастую,  в  пестром  платке,  ты  заметил?  -
спрашивает Венька.
   - Это какую?
   - Ну, которая сидела против меня, такая румяная, черные такие, немножко
нахальные и все-таки немножко симпатичные  глаза.  Она  еще  спросила  про
жиганов, когда говорили про птиц и зверей...
   - Ах, эта, - вспоминаю я, - которая натянула платочек на глаза?
   - Так это же и есть Анфиса Большакова, которая жила с "императором". Но
он ее, говорят, бросил. Дурак.
   - Неужели это она? - удивляюсь я, и мне очень жаль, что я не рассмотрел
ее как следует.
   Правда, мне больше всего хотелось посмотреть Кланьку  Звягину,  которую
сильно хвалил за  красоту  старший  милиционер  Воробьев.  Она  живет,  он
сказал, где-то у Пузырева озера. И я спрашиваю Веньку:
   - А Пузырево озеро отсюда далеко? Мы сегодня туда не попадем?
   - Ну что ты! Конечно, не попадем: это очень далеко. Нам  бы  только  до
Больших выселок добраться...
   И Венька, продвигаясь впереди меня, заметно прибавляет ходу.
   Наверно, у него уже  в  самом  деле  не  болит  плечо.  Или  он  только
бодрится. Но я едва поспеваю за ним по скользкому, чуть подтаявшему снегу.
   Уж скорее бы, в самом деле, дойти до Больших выселок.  Лыжи  как  будто
разъезжаются в разные стороны. И к тому же начинается ветер.
   - Похоже, будет пурга, - говорю я.
   - Похоже, - соглашается Венька. - Но  мы  быстро  добежим.  Уже  совсем
недалеко. Только надо держаться дороги. Дорога тут прямая.
   Дорога все время идет вдоль тайги,  которая  шумит  на  разные  голоса.
Будто там, внутри, в самой  глубине,  в  чащобе,  громко  переговариваются
люди, завывают волки  и  грозно  мяукают  огромные  коты.  Но  это  только
кажется. Никого там нет.
   Во всяком случае, можно поручиться, что близ заимки, близ дороги никого
нет. И не может быть в такое время. А у страха глаза велики.
   Не надо, однако, настраивать себя на всякие ужасы. Это первое правило -
не надо себя настраивать.
   Просто в тайге, как всегда на  сильном  ветру,  завывают  ели,  свистят
голые прутья берез и трещат,  ломаясь,  неуклюжие  ветви  сосен.  Все  это
вместе и создает разноголосый, пугающий шум.
   Венька оглядывается.
   - Ну, как ты?
   - Ничего.
   - Ну давай, нажимай! Тут уж совсем близко. До пурги добежим до  Больших
выселок. А там спать. Или, может, еще  потолкуем  с  кем-нибудь.  Тут,  на
выселках, есть наши люди, если... если их, конечно, не стукнули...
   На дороге что-то большое чернеет. Чернеет и как будто шевелится. Ну да,
шевелится. Может, это кони. Если кони, лучше всего попроситься доехать  до
Больших выселок.
   Это Венька бодрится. Не может быть, чтобы  у  него  так  быстро  зажило
плечо. Это он бодрится. А нам еще и завтра ходить на лыжах. И послезавтра.
   Мы приближаемся к тому, что чернеет на дороге, и теперь ясно видим, что
это не кони, а люди. И хриплый голос с дороги спрашивает:
   - Веньямин, это ты?
   - Я, - говорит Венька и, останавливаясь, снимает лыжи.
   По голосу я сразу узнаю Лазаря Баукина. Теперь  я  хорошо  вижу  и  его
большую медвежью шапку. Она у него как котел на голове.
   Я тоже снимаю лыжи и иду вслед, за Венькой к дороге.
   - При этом разговора не будет, - показывает на меня Баукин.
   Во рту  у  него  торчит  окурок.  А  когда  он  затягивается  и  окурок
вспыхивает, видно, как посверкивают его злые глаза.
   Недалеко от него стоят еще два мужика. Их смутно видно. Непонятно даже,
молодые они или старые и что у них в руках - палки или обрезы.
   - Ты меня тут подожди, - говорит мне Венька и переходит  с  Лазарем  на
другую сторону дороги, где стеной стоит ревущий черный зубчатый лес.
   Немного погодя за ними в лес уходят и два  мужика.  Кажется,  у  них  в
руках обрезы или, может быть, охотничьи ружья.
   А я стою на обочине. Пурга меня теперь не тревожит. Я тревожусь  теперь
за судьбу Веньки. И конечно, за свою судьбу.
   На животе у меня, под телогрейкой, в кожаной  петельке  кольт.  Он  так
хорошо приспособлен, что его незаметно, если смотреть со стороны. И там, в
Распопине, в избе, не заметили, что мы с оружием. Даже лицемерно  пожалели
нас. Но нас жалеть не надо. Я вынимаю кольт из петельки и кладу за пазуху.
Мало ли что может случиться!
   При всех обстоятельствах Венька  ведет  себя  рискованно.  Если  Лазарь
хочет завести какой-то секретный разговор, при  котором  даже  я  не  могу
присутствовать, зачем же пошли за ними в лес эти два мужика? А  вдруг  они
стукнут Веньку? Но тогда зачем они меня оставили?  А  может,  они  тут  не
одни? Может, у них тут расставлены посты? Может, они и  меня  после  хотят
стукнуть?
   Мысли разные лезут в голову, но я по опыту знаю, что нельзя давать волю
даже мыслям, чтобы  потом  не  было  стыдно.  Это  хуже  всего  -  заранее
перетрусить. Надо  уж  как-нибудь  перетерпеть.  И  я  стараюсь  вспомнить
что-нибудь  веселое,  что-нибудь  самое  смешное  из  своей  жизни,  чтобы
развеселиться и успокоиться. Но ничего подходящего вспомнить не могу, хотя
уже долго стою на обочине.
   Наконец Венька выходит на дорогу и зовет меня.
   А Лазарь Баукин и его товарищи так и  не  вышли  из  лесу.  Может,  они
углубились в лес. Может, они там и живут, в лесу.
   В лесу, в тайге, сейчас тише,  чем  на  открытом  месте.  Шумят  только
вершины деревьев, а внизу - тихо. На дороге же вовсю разыгрывается  пурга.
Мелкая колючая крупа бьет в лицо.
   Даже Венька говорит:
   - Смотри, какая ерунда начинается! Просто идти никак невозможно.
   Теперь я пытаюсь успокоить его:
   - Ничего. Ты же сам говорил, тут до Больших выселок  недалеко.  Добежим
как-нибудь. Не больные...
   - До Выселок недалеко, - останавливается Венька. - Но мы на Выселки  не
пойдем. Нету смысла. Мы сейчас махнем на Пузырево озеро.
   Можно было бы напомнить Веньке, что он  сам  только  что  сказал  -  на
Пузырево озеро мы сегодня не попадем, это очень далеко.
   Но я ни о чем ему не напоминаю. И он не спрашивает  моего  совета.  Тут
уже вступают в действие не наши давние приятельские,  а  сурово  служебные
отношения. Я молчу. На Пузырево - так на Пузырево. Мне в конце концов  все
равно. Не я, а Венька старший помощник начальника по  секретно-оперативной
части. Я даже не спрашиваю, о чем он разговаривал с Лазарем Баукиным.
   Я только смотрю,  как  он,  расстегнув  телогрейку,  потуже  затягивает
ремень на гимнастерке. Я делаю то же самое. Потом он говорит:
   - Ну, пошли! Нам сейчас дорога каждая минута. Придется идти часов пять,
не меньше, если, конечно, по хорошей погоде. А в такую муть даже не  знаю,
когда дойдем. Но надо... Короче говоря, Лазарь дает нам в  руки  серьезную
нитку. Дураки будем, если не ухватимся. Ну-ка, попробуем  с  этой  стороны
пойти...
   Перепрыгнув через канаву, он опять встает на лыжи и молча бежит впереди
меня.
   Он по-прежнему  пользуется  только  одной  палкой.  Вторую  держит  под
мышкой. Видно, у него все-таки болит плечо, но он  не  хочет  говорить  об
этом. Да и трудно сейчас говорить.
   Даже дышать трудно. Мы долго молча бежим навстречу  пурге.  Вернее,  не
бежим, а еле-еле движемся.
   Наконец нам удается обогнуть большой участок леса.
   Венька сворачивает направо,  и  мы  входим,  как  в  аллею,  в  широкую
просеку. Ледяная крупа бьет теперь нам в спины, дышать легче.
   - Хорошо еще, что мы молока попили,  -  говорит  Венька.  -  А  то,  не
жравши, по такой дороге далеко не уйдешь.
   - А еще далеко?
   - Далеко...
   Я отворачиваю обледенелый обшлаг рукава,  зажигаю  фонарик,  смотрю  на
часы. Девятый час. Двадцать минут девятого. Значит, мы в пути больше  трех
часов. А сколько нам еще идти?..
   Из просеки мы выходим на поляну, и о