очу смотреть на него... мертвого.  Я  не  хочу,
чтобы он умирал!..
   Мы  прошли  мимо  клуба,  свернули  в  переулок,  пересекли  площадь  и
оказались на улице Пламя революции.
   Около ворот нашего дома мы остановились.
   - Можно, - спросила Юля, - можно я зайду к вам?
   Не "к тебе", а именно "к вам" сказала она, будто Венька Малышев все еще
жил в этом доме.
   Она посидела  в  нашей  комнате  минуты  две,  посмотрела  на  узенькую
Венькину кровать, застланную серым солдатским одеялом, на  его  деревянный
обшарпанный сундучок, видневшийся из-под кровати, потрогала, потом  взбила
его подушку и ушла, сказав:
   - На похороны я не пойду. Я не могу. Я не хочу идти на похороны.


   Хоронили Малышева в ненастный день.
   Накрапывал нудный предосенний дождь. Но казалось, все население  города
вышло на самую большую улицу - на проспект Коммунизма.
   Всем интересно было поглядеть, как хоронят комсомольца, застрелившегося
из-за любви.
   Впереди шагал духовой оркестр. За ним  шли  лучшие  лошади  из  конного
резерва милиции, запряженные в беговые дрожки, на которых возвышался гроб.
   А за гробом следовало наше строгое учреждение почти в полном составе.
   И обыватели, точно артистов, рассматривали нас.
   Но мы шли, опустив головы, как и полагается на похоронах.
   Рядом со мной шел Васька Царицын. Он смотрел себе под ноги  и  тихонько
вздыхал. Потрясенному всем  происходящим,  мне  пришла  в  голову  нелепая
мысль, будто Васька вздыхает потому, что ему жалко сапог, надетых  сегодня
в первый раз и уже до колен вымазанных в этой непролазной грязи.
   Мне захотелось столкнуть его  в  грязь,  чтобы  он  вымазал  не  только
сапоги, но и новенький френч, и удивительно  красивую  высокую  фуражку  с
аккуратными ровными вмятинами над околышем.
   Нет, такого дружка, как Венька, мне больше никогда не встретить!
   Процессия шла вдоль зеленых решеток городского сада.
   В этом  саду  мы  гуляли  с  Венькой.  Здесь  он  познакомился  с  Юлей
Мальцевой. Здесь он и застрелился.
   Я поднял голову и посмотрел на  ворота  с  резными  петухами.  И  вдруг
увидел у калитки Долгушина.
   В эту минуту Долгушин поразил меня, как удар. Я ведь почти забыл о  нем
в эти дни. И вот он стоит у калитки сада и смотрит, как мы хороним  нашего
товарища, застрелившегося, как все думают, из-за любви.
   Гимназисты стрелялись, юнкера стрелялись,  барышни  какие-то  травились
уксусной эссенцией. Все это было. Но мы же говорили, что это старый мир, а
мы - комсомольцы.
   Я оглянулся на Долгушина. Он уже отошел  от  калитки  и  направился  по
тротуару - за нами.
   Васька Царицын тихонько потрогал меня за  рукав  и  сказал,  кивнув  на
гроб:
   - Уж лучше бы его убили бандиты.
   Должно быть, он догадался, о чем я думаю. И это примирило меня с ним.
   Дождь прекратился. Показалось солнце. Кладбищенские деревья  сбрасывали
на нас крупные дождевые капли.
   Мы пробивались меж деревьев в центр кладбища,  где  была  вырыта  новая
могила.  И  за  нами  неотступно  шли  горожане,  многие  из  которых  еще
недружественно относились к нам под влиянием, как мы  считали,  враждебной
агитации.
   Их было больше, чем  нас.  Значительно  больше.  И  когда  мы  окружили
могилу, они стали за нами плотной стеной. Их  томило  любопытство.  И  они
нетерпеливо дышали нам в затылки.
   Может быть, среди них стоял и Долгушин. Может быть, это он и дышал  мне
в затылок. Но я не мог оглянуться.
   Я вспомнил, как Венька любил говорить, что мы отвечаем за все, что было
при нас. Нет, неверно, мы должны отвечать и за то, что  будет  после  нас,
если мы хотим быть настоящими коммунистами.
   Венька Малышев лежал в гробу, чуть повернув  голову,  чтобы  скрыть  то
место, в которое вошла пуля. Он лежал, как живой, крепко  сжав  губы,  как
делал всегда, обдумывая что-нибудь. В таких случаях, я помню, он  закрывал
глаза.
   И я готов  был  поверить,  что  и  сейчас  он  вдруг  встанет,  сердито
посмотрит на всех и скажет, что это все ерунда, что он никогда не умирал и
не умрет.
   Я готов был поверить в самое невероятное в тот тяжкий час.
   Но Венька не встает и не собирается вставать.
   Вот уже разбирают доски, на которых держался гроб над могилой.
   Я слышу, как стучит земля по крышке гроба.
   Я долго иду среди пышных кладбищенских деревьев, среди  буйно  цветущих
на хорошо удобренной земле цветов, среди памятников, старых и новых.
   Земля вольготно дышит после дождя. И над землей подымается туман.
   Я долго иду в тумане.
   Вдруг впереди меня возникает, как  видение,  форменная  фуражка  нашего
начальника. Она колышется в тумане среди  ветвей  кладбищенских  деревьев,
высокая, с острыми краями, еще не обношенная. И тотчас же я слышу слова:
   - Вы не совсем правы. Самоубийство  при  всех  обстоятельствах  не  наш
метод и, разумеется, не наш, не советский аргумент.
   Но это говорит не начальник, а Узелков. Я сразу узнаю его голос. И  вот
уже вижу его белую ворсистую кепку, мелькающую  в  кустах,  -  много  ниже
фуражки начальника, потому что и сам Узелков ниже.
   - Безответственность - это, учтите, самый серьезный  порок,  -  как  бы
внушает Узелков начальнику.
   А начальник глубокомысленно сопит.
   Ему, наверно, искренне жаль Веньку. Но он не в  состоянии  понять,  как
это его подчиненный вдруг может в чем-то не согласиться  с  ним.  Есть  же
твердые,  давно  определенные  правила,  по  которым  положено  начальнику
приказывать, а подчиненному выполнять приказания.  И  начальник  не  может
быть не прав, потому что он действует в соответствии с  единым  планом,  в
конечной пользе которого никто не станет сомневаться.
   -  Таким  образом,  в  основе  этого  печального  факта  лежит   грубая
политическая ошибка, я бы даже сказал, политическая бестактность. И это мы
не можем простить  Малышеву.  Мы  обязаны  смотреть  правде  в  глаза.  Вы
согласны со мной?
   Это спрашивает Узелков начальника.
   А начальник что-то такое бурчит, чего я не могу расслышать. Он,  должно
быть, все еще не пришел в себя, все еще тягчайшее огорчение томит его.  Но
едва ли он в чем-нибудь возразит Узелкову.
   Ведь Узелков говорит правильные слова. И говорит  их  от  имени  высшей
силы, произнося могучее слово "мы". Он давно уже присвоил себе  это  право
говорить от имени высшей силы. И никто не усомнится в этом его праве,  так
же как никто не заподозрит его в содействии самоубийству Малышева,  потому
что ни один  прокурор  не  найдет  в  его  поступке  того,  что  на  языке
криминалистов называется составом преступления.
   Ведь он же ничего явно преступного  не  совершил.  Он  только  прочитал
чужое распечатанное письмо, случайно оказавшееся в его собственной  книге.
Неужели такой мелочной факт мог привести к столь  печальным  последствиям?
Неужели такого сильного, уверенного в себе человека, как  Венька  Малышев,
мог доконать такой тщедушный деятель, как Узелков?
   И вот Узелков идет за пределами кладбища рядом с нашим  начальником  и,
преисполненный   чувства   собственного    достоинства    и    собственной
непогрешимости, произносит торжественные  слова  о  мужестве  и  правде  и
советует бесстрашно смотреть правде в глаза.
   А по раскисшей земле мягко стелется теплый туман, в  котором  отчего-то
знобит меня, и я все время думаю  о  Веньке,  о  том,  что,  если  бы  ему
привелось сейчас увидеть Узелкова, он, может быть, и  сам  бы  не  простил
себе этой минутной слабости.


   После этого прошло много лет. Я многое забыл из того далекого  времени,
о котором шла здесь речь.
   Я забыл, наверное, даже некоторые важные подробности.
   Но запомнилось мне особенно  крепко,  как  на  кладбище  дышали  нам  в
затылки любопытные  горожане,  обыватели  уездного  города,  где  мы  были
первыми комсомольцами, и как бодро шел после похорон Узелков.
   Каждый раз,  вспоминая  это,  я  заново  испытываю  все  ощущения  того
ненастного, печального дня. И чувство скорби, гнева и сожаления до сих пор
не ослабевает во мне.

   Переделкино, октябрь 1956 г.