сякий раз Долгушин удивлялся:
   - Какие молодые люди пошли сознательные! Ни водку они не пьют, ни вино.
И правильно. Что в ней хорошего-то, в водке? Одна отрава, и только. Совсем
бы ее не было.
   Мы молчали. Водку пить у Долгушина мы все-таки не решались.
   Да водка в те  времена  и  не  так  уж  сильно  интересовала  нас.  Сам
ресторанный веселый шум действовал и возбуждающе и успокаивающе.
   Мы отдыхали здесь. И лучшего места  для  размышлений  мы  не  могли  бы
придумать.
   Город тогда еще не восстанавливался после гражданской войны.  У  города
не было средств. Наполовину сожженный и разрушенный колчаковцами во  время
отступления, он все еще полон был развалин и землянок.
   Единственный клуб имени Парижской коммуны помещался  в  здании  бывшего
женского монастыря. Но там устраивали только собрания и крутили одни и  те
же старинные кинокартины с участием Веры Холодной, Мозжухина и Лисенко.  А
на толстых, древних стенах сквозь свежую окраску проступали лики святых.
   В этот вечер мы долго сидели в ресторане. И ни я, ни Венька ни разу  не
вспомнили вслух ни об Узелкове, ни о кассирше Юле Мальцевой, как будто нас
это вовсе не интересовало.
   Мы уже готовы были расплатиться по счету и уйти, когда  в  застекленных
дверях показался Узелков.
   Он небрежно скинул на руки старика швейцара свою облезлую собачью  доху
и заячью папаху. Оправил толстовку. Пригладил сухонькими, как у  старичка,
руками  волосы.  И,  близоруко  оглядывая  публику  слезящимися  с  мороза
глазами, вошел в просторный зал.
   -  О,  -  разглядел  он  нас,  -  вы,  оказывается,  тоже  не  очень-то
ортодоксальны - тоже посещаете злачные места!.. Привет частному  капиталу!
- полуобернулся он к Долгушину.
   - Ну, какой у нас капитал!  -  вздохнул  Долгушин.  -  Весь  капитал  в
нынешнее время ушел за границу...
   - Ладно, ладно.  Нечего  прибедняться.  Я  не  фининспектор,  -  присел
Узелков к нам за столик. - Кофе мне,  пожалуйста.  -  И  поднял  палец.  -
Черный! И желательно покрепче...
   - Понимаю, - поклонился Долгушин. - А еще что позволите?
   - Ну, что у вас там еще есть?
   - Например, печенье, пирожные...
   - Пирожные? Ну что ж, можно пирожное. Только, пожалуйста, песочное. Я с
кремом не люблю...
   - Я знаю, - опять поклонился Долгушин.
   Был какой-то еле уловимый оттенок в  отношении  Долгушина  к  нам  и  к
Узелкову. С Узелковым он разговаривал так, будто  им  одним,  Долгушину  и
Узелкову, точно известны особые тонкости ресторанной культуры, угасающей в
эти тяжкие времена.
   И хотя Узелков ничего, кроме кофе с  пирожными,  не  заказал,  Долгушин
все-таки выразил на мятом своем лице искреннее удовольствие тем,  что  его
посетил такой важный и культурный человек, как Узелков.
   А ничего важного, на взгляд, в Узелкове не было. Мне подумалось, что  у
него и денег нет, поэтому он и не заказал настоящую еду. Но он пил кофе  с
таким видом, словно только что хорошо  отужинал  и  лишь  из  баловства  -
исключительно из баловства - заказал сверх всего кофе.
   Он прихлебывал из маленькой чашечки  и  одновременно  курил,  аккуратно
стряхивая   пепел   на   лапки    фарфорового    зайца,    поддерживавшего
блюдце-пепельницу.
   Недалеко от нашего столика под стеклом буфетной стойки  тускло  мерцали
бутылки со сладкой водой и разной  величины  тарелочки  с  сыром,  кетовой
икрой и с копченым омулем.
   Кивнув на них, Узелков сказал:
   - Что  единственно  прекрасно  в  Дударях,  так  это  продовольственный
вопрос. Даже по сравнению с Москвой здесь прекрасно...
   Оказывается, Узелков еще год назад ездил в Москву. Он упомянул об  этом
вскользь, между прочим. Но мы сразу же заинтересовались его словами.
   Венька, облокотившись на стол и подавшись  всем  корпусом  к  Узелкову,
спросил:
   - И на Красной площади был?
   - Разумеется...
   - А Ленина видел?
   Узелков потянул к себе блюдце с чашечкой и опять сказал:
   - Разумеется...
   У Веньки заблестели глаза.
   - Что "разумеется"? Ты скажи прямо: видел Ленина?
   - Ты что меня допрашиваешь? - вдруг обиделся Узелков и чуть отодвинулся
вместе со стулом.
   - Не допрашиваю, - смутился Венька.  -  Но,  понимаешь,  это  же  очень
интересно, если ты правда видел Ленина. Где ты его видел?
   - Это-длинный разговор...
   - Ничего. Мы послушаем...
   Венька подозвал официанта и заказал  ему  еще  пива,  чтобы  не  сидеть
даром. Потом предложил Узелкову:
   - Ты себе тоже что-нибудь закажи, какую-нибудь еду. Пирожным этим ты не
наешься. Может, у тебя денег с собой нет? Мы заплатим...
   - Вы что, хотите сыграть роль... меценатов?
   - Да ничего мы не хотим сыграть. Просто нам интересно  тебя  послушать.
Закажи, что хочешь. Посидим, поговорим...
   - Страннее у вас отношение, - насмешливо посмотрел на нас Узелков.
   И действительно, ему  могло  показаться  странным,  что  Венька,  часто
сердившийся на него, вдруг проявил к нему такой  горячий  интерес  и  даже
хотел угостить ужином.
   Узелков от ужина за наш счет отказался. И разговор о Москве у нас  тоже
не получился, Узелков так и не смог или не захотел - нет, скорее не смог -
рассказать нам ничего нового о Ленине, хотя Венька задавал  ему  множество
вопросов. Он крутил его этими вопросами,  как  ребенок  куклу  с  заводным
механизмом, желая угадать, где же у нее душа.
   Наконец Венька спросил:
   - А почему в Москве ты не поселился, ну, словом, не задержался там?
   Узелков допил кофе, доел пирожное и, оставив на тарелке - для  приличия
- только крошечный кусочек, сказал:
   - Мое место там, где я всего нужнее. Сибирь еще долго будет  испытывать
недостаток в культурных людях.
   - Ну, это правильно, - согласился Венька. И еще  спросил:  -  А  отсюда
когда уезжаешь?
   Узелков поиграл ложечкой в пустой чашке и сам спросил:
   - А тебе это зачем... знать?
   - Просто так, - сказал Венька. - Пива выпьешь?
   - Налей.
   - Ты ведь приехал вроде, в командировку. Мы так поняли, что ты на время
приехал...
   - На время, - подтвердил Узелков, подняв стакан. - Но время  -  понятие
растяжимое. Вот я и решил растянуть его.
   - Ты, значит, можешь жить по своей воле, где хочешь и сколько хочешь?
   - Могу. Но, конечно, до известной степени. Наступит какой-то момент,  и
я отсюда уеду. Юля Мальцева вчера сказала, что она с ужасом думает о  том,
как все будет, когда мне придется уехать...
   При этих словах  Узелкова  Венька  густо  покраснел  и  опять  подозвал
официанта, теперь, чтобы расплатиться.
   - И за него получите, что он тут пил, - показал Венька на Узелкова.
   - Нет-нет, ты уж за меня, пожалуйста, не  беспокойся,  -  запротестовал
Узелков. -  Я  за  себя  заплачу  сам.  Странная  манера  для  комсомольца
разыгрывать роль мецената...
   - Кто это такой меценат? - спросил Венька.
   - Меценат - это был такой в древности, - роясь в  карманах,  стал  было
объяснять Узелков. - Да, впрочем, что я вам?! Я хочу только заметить,  что
комсомольцу,  пожалуй,  не  стоит   разыгрывать   роль   благодетеля   или
мецената...
   Но Венька и не собирался разыгрывать никакой  роли.  Нам  обоим  просто
хотелось в этот вечер как-то приветить Узелкова, потому что за  всеми  его
пышными словами нам почудилось вдруг что-то невыразимо  печальное.  Может,
он и слова эти произносит, чтобы прикрыть какие-то неудачи в своей  жизни,
о чем он прямо не говорит, но что просвечивается в  его  круглых  галочьих
глазах.
   Венька даже спросил его:
   - Ты какой-то вроде печальный. Дела, что ли, неважные на твоей службе?
   -  Мыслящий  человек,  как  показывает  история  человечества,   всегда
печален, - сказал Узелков. - Вам  это,  разумеется,  не  понять.  Вы,  так
сказать, выполняете простые функции. Других интересов, как я  догадываюсь,
у вас нет. Духовная жизнь вам, иначе говоря, недоступна. Вы ведь даже книг
не читаете...
   - Это верно, - согласился Венька, не обидевшись.
   Хотя можно было бы  обидеться.  И  кто-нибудь  другой  обиделся  бы  на
Узелкова, на его слова, произнесенные грустным  и  в  то  же  время  почти
презрительным тоном.
   А Венька только сказал:
   - Понимаешь, некогда. И читать некогда, и скучать  некогда.  Прочитаешь
что-нибудь, что по делу надо, и все. А этого, конечно, мало... Да  ты  пей
пиво, - опять налил он Узелкову полный стакан. - Это же не для пьянства  -
пиво. Оно для здоровья. Ты смотри, какой ты худенький. А от пива ты  сразу
порозовеешь. И может быть, подобреешь даже...
   - Любопытная теория, - усмехнулся Узелков, но пиво выпил.
   И Венька снова наполнил его стакан.
   - А как ты пишешь? - спросил  Венька.  -  Ты  сначала  берешь  какой-то
случай, а потом придумываешь чего-то?
   - Придумываю,  -  насмешливо  сощурился  Узелков.  -  Как  это  ты  все
вульгарно представляешь себе! - И вдруг почти с ожесточением: -  Я  создаю
определенный интерес к материалу. У нас же есть  подписчики.  Ты  думаешь,
это вот так просто - распространять газету? Многие в  настоящее  время  не
хотят подписываться. Ведь публика еще весьма... еще ужасно малокультурная.
Все время надо давать интересный материал, с изюминкой...
   И Узелков щелкнул языком, как тогда, в первый раз, в дежурке, когда  мы
с ним познакомились.
   - И ты, значит, не можешь... не придумывать? - опять как бы потянулся к
нему через стол Венька. - Тебя что, заставляют, что ли,  придумывать?  Это
порядок, что ли, такой?
   - Порядок, - засмеялся Узелков. - Я  пишу  для  читателя.  Меня  должен
знать читатель. У меня должно быть свое имя. Для читателя я - Якуз.  Я  не
просто беру факты, я их осмысливаю и  подаю  не  только  в  художественной
форме, но и в определенном политическом освещении. В этом смысле моя  роль
весьма значительна, что, конечно, вам трудно, пожалуй, еще понять...
   - Нет, почему! - сказал Венька. - Это мы понимаем, что ты работаешь для
политики. Это нужно. Нужно объяснять, какая должна  быть  жизнь,  как  все
должно быть устроено. Но перехватывать или вроде как привирать, я  считаю,
не надо...
   - Что надо или чего не надо - это, к сожалению, не нам с тобой  решать,
- многозначительно произнес  Узелков  и  внимательно  посмотрел  в  пустой
стакан.
   - А что мы с тобой, не люди, что ли? - выплеснул Венька  в  его  стакан
остатки пива из бутылки. - Мы все-таки комсомольцы и тоже  что-то  думаем,
обязаны думать...
   Узелков достал папиросы, закурил и, поломав в  тонких  пальцах  спичку,
сказал:
   - Это в ресторане хорошо рассуждать. А жизнь значительно  сложнее,  чем
ты это себе представляешь. Истинно мыслящему человеку недостаточно  поесть
котлет и запить пивом, вот как вам.  Уже  древним  было  понятно,  что  не
единым хлебом жив человек. Особенно,  я  хочу  сказать,  истинно  мыслящий
человек...
   И он, казалось, совсем  некстати,  опять  заговорил  о  Юле  Мальцевой.
Видимо, не только себя, но и ее он  относил  к  мыслящим  людям.  Он  стал
рассказывать, как она прекрасно поет. У нее чистое  сопрано.  Кроме  того,
она отлично танцует.
   - Но кому нужны в этом городе такие таланты? - вздохнул Узелков. -  Кто
тут может это  понять  и  оценить?  На  днях  она  просчиталась,  передала
покупателю лишние  деньги,  и  возник  такой  скандал,  что,  если  бы  не
отзывчивость некоторых товарищей, она могла бы попасть под суд.
   Отзывчивость эту, надо было так думать, проявил сам Узелков. Вот почему
он, наверное, и не ужинал, а попил для фасона кофе и накурился,  чтобы  не
томил голод.
   Я заметил, как  он  рассчитывался  с  официантом  и  держал  в  коленях
портмоне, чтобы мы не увидели, сколько у него денег.
   Мы это сразу заметили, что он не при деньгах. Но дать ему  взаймы  было
неудобно. Он слишком гордый, гордый и в то же время какой-то жалкий.
   Непонятно мне все-таки, что нашла в нем Юля Мальцева, если правда,  что
он ходит к ней почти каждый вечер.
   Он рассказывал, как она после работы сама  готовит  себе  обед.  Потом,
веселая, берет гитару и поет. Больше всего, по словам Узелкова, ей удается
"Все говорят, что я ветрена бываю, все говорят, что я многих люблю!".
   - И между тем она  не  лишена  серьезных  духовных  интересов.  Мечтает
поступить  в  университет.  Упорно  занимается  и  физикой  и  химией.   И
увлекается художественной литературой. Прочитала всего  Флобера.  Особенно
ее увлек образ мадам Бовари. Кстати, это и мой любимый образ...
   Рассказывая о Юле, Узелков, однако,  не  воспламенялся.  Он  сидел  все
такой же, с виду печальный и скучный. А у меня от  его  рассказа  немножко
спирало дыхание. И Венька все  больше  хмурился,  но  делал  вид,  что  не
слушает Узелкова, а разглядывает публику.
   Вдруг Узелков разглядел в глубине зала какого-то знакомого  и,  оборвав
рассказ о Юле, даже не попрощавшись с нами,  пошел  к  нему.  Мы,  видимо,
нужны ему были только до той поры, пока он не увидел знакомого. И тем, что
он так поступил, он как бы лишил нас тех добрых чувств,  какие  мы  только
что испытывали к нему.
   Когда мы вышли из  ресторана  на  пустынную  и  темную  улицу,  объятую
крепким и звонким ночным морозом, Венька, подымая воротник  полушубка,  то
ли насмешливо, то ли серьезно проговорил:
   - Силен Узелков! Ничего не скажешь, силен...
   - Нос у него мировой, - засмеялся я. - И уши музыкальные...
   - Не вижу ничего смешного, - посмотрел на меня Венька. - Если только на
нос и на уши обращать внимание, можно больше ничего не  заметить.  Если  к
тому же завидуешь человеку...
   - По-твоему, я завидую Узелкову?
   - Почему ты? Может, мы вместе ему завидуем...
   - В чем?
   - Мало ли в чем. Но заметно, что завидуем. Поэтому и сердимся.
   - Да в чем мы должны ему завидовать? - возмутился  я.  -  Он  настоящий
трепач. По-моему, он и в Москву не ездил. И Ленина он не видел. Если б  он
видел Ленина, он, знаешь, как бы об этом рассказывал? А он ничего  не  мог
нам рассказать. Только что в газетах пишут, он это все сейчас повторил.  И
в Дудари его послали, может, потому, что он там,  в  редакции,  никому  не
нужен, а сюда толковые корреспонденты не хотели ехать - боялись...
   - А он не побоялся, - перебил меня Венька. - Значит, он не такой  трус.
А ты на него сейчас обиделся и вспомнил про его нос...
   - Из-за чего я на него обиделся?
   - Из-за всего. Из-за того, что он вдруг встал и ушел,  будто  мы  пешки
какие и ему совсем неинтересно с нами...
   - Ну, это верно, - признался я.  -  Мне  стало  противно,  что  он  так
задается. И еще чего-то говорил про нашу духовную жизнь. Я не люблю, когда
задаются...
   - А я не люблю, когда собирают  ерунду,  -  вдруг  почему-то  обозлился
Венька. - Я не люблю, когда вот так обидятся, как ты, и начинают  собирать
ерунду. Мы весь вечер с ним разговаривали, хотели что-то понять. И  ничего
не поняли. А теперь будем смеяться, как торговки на  базаре,  что  у  него
такой нос и уши. И он все равно со своим носом делает дела и не спрашивает
у нас совета...
   Венька не сказал, какие дела он имеет в виду. То, что писал  Узелков  в
газете, ни мне, ни Веньке, в общем, не  нравилось.  А  еще  какие  дела  у
Узелкова?
   Я спросил об этом у Веньки, но он  махнул  рукой  и  больше  ничего  не
сказал.
   Мы пришли домой оба на что-то  сердитые.  Хотя  я-то  знал,  на  что  я
сердит. Мне неприятно было, что Венька как будто взял под защиту Узелкова.
Почему это вдруг?
   Мы молча разделись и легли спать. Но в эту ночь нам долго не спалось.
   Венька ворочался, кровать его скрипела, и мне казалось, что я не  сплю,
потому что скрипит его кровать. Потом наступила тишина. И в тишине  Венька
сказал:
   - Интересно бы выяснить, чем он все-таки берет?
   - Наверно, образованием, -  предположил  я,  зная,  что  речь  идет  об
Узелкове.
   - Образованием? - будто удивился Венька.
   Опять койка сердито скрипнула под ним и затихла. Он, видимо, завернулся
в одеяло.
   Я тоже поправил подушку и попробовал уснуть. Но Венька вдруг сбросил  с
себя одеяло.
   - Не могу привыкнуть спать на  левом  боку  -  сейчас  же  какая-нибудь
ерунда приснится. А на правом - больно плечу. Здорово он мне все-таки  его
ободрал...
   - А ты на спину ложись, - посоветовал я. - Или на брюхо.
   - Все равно не могу, - вздохнул Венька. - И как он ловко  все  к  месту
вставляет: и химию и физику. И эту... Как он говорил?
   - Мадам Бовари, - подсказал я.
   Мысли наши шли в эту ночь по одному руслу. Я угадывал все, о чем  думал
Венька.
   - Буза, - наконец задумчиво и устало проговорил  он.  -  Мадам  Бовари.
Подумаешь, невидаль!
   Через минуту Венька уже спал, зарыв голову в подушку.
   Я встал, напился воды и тоже уснул.
   Утром он чистил зубы над тазом и сквозь зубы говорил мне:
   - В пиво Долгушин чего-то такое подбавляет. У меня голова болит.
   Я сказал:
   - Мне тоже показалось.
   - Чего показалось?
   - Ну, что он что-то подбавляет...
   - Надо это  проверить,  -  строго  сказал  Венька.  -  Пусть  инспекция
проверит, и в случае чего надо его взять за жабры.
   Потом мы напились чаю, и голова у Веньки перестала болеть.
   Ставя на табуретку то одну, то другую ногу, он чистил сапоги  и  как-то
особенно бережно протирал их бархоткой.
   Впрочем, он делал это каждый день. Каждый день он  или  чистил  щеткой,
или даже гладил горячим утюгом всю свою одежду и тщательно  осматривал  ее
на свету перед окном, проверяя, все ли в порядке.
   - Аккуратный, как птичка, - говорила  про  него  наша  хозяйка  Лукерья
Сидоровна,  женщина  болезненная,  слезливая,  не  сильно  любившая   нас,
поселившихся у нее помимо ее воли - по ордеру из коммунхоза.
   В это утро, начищая сапоги, Венька говорил о том, что мы,  в  сущности,
плохо  работаем,  занимаемся  ерундой   и   вроде   топчемся   на   месте.
По-настоящему надо бы уже сейчас, хотя бы на подводах, ехать в  Воеводский
угол. Нельзя всю зиму  ждать,  когда  будут  готовы  аэросани.  Так,  чего
доброго, и зима пройдет...



6

   За ночь мороз ослабел. Выпал новый снег. Улица была пушистой, веселой.
   Мы шли по улице, и  я,  взглянув  на  двухэтажный  деревянный  домик  с
резными карнизами, пошутил:
   - Зайдем в библиотеку.
   - Зайди, - сказал Венька.
   Я засмеялся.
   - Зайди, серьезно, - уже попросил он. - Мне сейчас некогда.  Я  бы  сам
зашел...
   Я, смеясь, поднялся на крыльцо  этого  чистенького  домика  библиотеки,
осторожно открыл дверь.
   Катя Петухова, увидев  меня,  растерялась.  Подумала,  наверно,  что  я
кого-нибудь ищу. И я тоже, заметив ее  растерянность,  немножко  смутился.
Она спросила строго, на "вы":
   - Вам что угодно?
   Худенькая, белобрысая, в сером служебном халатике,  она  стояла  передо
мной и смотрела на меня, точно собираясь обидеться.
   Я проговорил смущенно:
   - Да вот, понимаешь, Малышев Вениамин - ты же его,  наверно,  знаешь  -
попросил меня зайти. Книги тут взять...
   - Какие книги? - по-прежнему строго спросила Катя.
   Она никак не могла ожидать моего прихода, да еще в  такой  ранний  час:
ведь прежде я никогда не заходил в библиотеку.  Она,  должно  быть,  ждала
неприятностей. Вдруг я спрошу: "Не укрывается ли у вас тут кто-нибудь?" Но
я вынул из кармана записную книжку, в которую имел обыкновение записывать,
между прочим, замысловатые слова Узелкова, и прочитал ей:
   - "Франсуа Рабле", "Мадам Бовари".
   -  "Мадам  Бовари"  Густава  Флобера,  -  деловито  сказала  Катя,  уже
успокоившись. - Это есть, пожалуйста. В отрывках. А Франсуа  Рабле  сейчас
нет. Да вам зачем вдруг потребовалось с самого раннего утра?
   - Надо нам, Катя,  -  произнес  я  секретным  голосом.  -  И  еще  дай,
пожалуйста, химию, если есть...
   - Химию... - повторила Катя и подставила к полке  лесенку-стремянку.  -
Тебе какую химию?
   - Как какую?
   - Ну, органическую или неорганическую?
   - Обе, - махнул я рукой.
   Катя выложила на длинный узкий  стол,  покрытый  линолеумом,  несколько
учебников химии.
   - Выбирай, какую тебе надо. Вот Флобер.
   Я выбрал три толстые книги.
   - Три нельзя, - отложила она в сторону одну книгу. - И