тин Иваныч. А то опять свяжем. Нам недолго.  Для  чего
ты сам себя конфузишь?
   Воронцов мельком взглянул на него, будто вспоминая, где он  еще  раньше
видел его. И, должно быть не вспомнив, отвернулся.
   Ветки в лесу трещали все сильнее, все ближе к нам.
   Венька побледнел. Я видел, как бледность проступила на  его  коричневом
от загара лице, и я, наверно, побледнел тоже.
   Мне  подумалось,  что  это  бандиты  пробираются  по  лесу  на  выручку
Воронцову. Но из леса на тракт с двух сторон выехали конные милиционеры.
   Их было много. Новенькая, недавно выданная  форма  -  синие  фуражки  с
кантами, синие гимнастерки с блестящими пуговицами - красиво и  неожиданно
выделялась на фоне пыльного тракта и пыльных придорожных кустов.
   Воронцов лег. Потом опять сел и  засмеялся  ненатуральным,  болезненным
смехом.
   - А все-таки, Лазарь, не  шибко  тебе  верят  комиссары!  Продать  меня
доверили, а охранять не  доверяют.  Нет,  не  доверяют.  Милицию  вызвали.
Боятся: а вдруг ты меня отпустишь? Вдруг я уйду...
   На тракт выехал наш начальник. Он уже успел  переодеться  в  Дударях  в
новую   милицейскую   форму,   сменил   коня   и,   величественно-грозный,
неузнаваемый, приближался к нашей группе, похлопывая по взмыленным конским
бокам короткими толстыми ногами в стременах.
   Венька, конечно, заметил начальника, но сделал вид, что не замечает, и,
проехав чуть вперед, заговорил о  чем-то  с  Лазарем,  склонившись  к  его
плечу.
   Оба  они  потом  посмотрели  на  начальника  и,  как  мне   показалось,
презрительно улыбнулись.
   Начальник сам подъехал к Веньке и спросил,  о  чем  он  разговаривал  с
Лазарем. Видно, улыбка Веньки не понравилась начальнику.
   - Ни о чем я с ним не  разговаривал,  -  ответил  Венька.  -  Просто  я
извинился перед ним за этот хоровод...
   - Какой хоровод? Ты что, милицию считаешь хороводом?
   - Я считаю, - твердо, и дерзко, и довольно громко сказал Венька, -  что
милиции не было, когда брали  Воронцова.  Люди  сами,  без  нас,  это  все
сделали, вот эти люди. По своему убеждению.  И  не  надо  было  сейчас  им
показывать, что мы им не доверяем,  когда  все  дело  уже  сделано.  Можно
подумать, что мы какие-то трусы и боимся, что Воронцов  убежит.  Я  бы  на
вашем месте...
   - Вот когда ты будешь на моем месте, тогда и будешь учить, -  остроумно
перебил его начальник. - А пока я еще, Малышев, числюсь начальником, а  ты
много на себя берешь. Больше, чем надо, берешь. Не  пожалеть  бы  тебе  об
этом!..
   - Все равно, - упрямо сказал Венька, все  больше  бледнея  от  обиды  и
злости, - все равно я на вашем месте хотя бы извинился. Вот хотя бы  перед
Баукиным...
   - Буду я извиняться перед всякой... перед всякой  сволочью!  -  выкатил
нежно-голубые глаза начальник и, тронув Лазаря Баукина за плечо, велел ему
проехать вперед. - И вы проезжайте вперед, - приказал он другим  всадникам
из группы Баукина.
   Я увидел, как, проехав  вперед,  Баукин  и  его  товарищи  оказались  в
окружении конных милиционеров.
   У Баукина за спиной все еще висел обрез, в руке была плетка, но он  уже
выглядел арестованным.
   Мое сердце тронула  обида,  может,  самая  горькая  из  всех,  какие  я
испытывал в ту пору. Мне показалось нестерпимо обидным  и  оскорбительным,
что Костя Воронцов, ненавидимый нами, выходит,  был  прав,  когда  говорил
Лазарю Баукину, что комиссары ему,  Баукину,  не  доверяют,  что  они  его
дешево ставят.
   Но ведь это неправда. Не  один  наш  начальник  представляет  Советскую
власть, которую Воронцов называл комиссарами.
   Однако мы сделать ничего не могли против  несправедливости  начальника.
Он был величествен и непреклонен в этот момент. Он был похож, наверно,  на
Петра Великого во время Полтавской битвы. И усики его топорщились. Но ведь
битва-то уже кончилась. И не наш начальник ее провел.
   Венька же как будто успокоился и спросил начальника:
   - Разрешите, я тоже проеду вперед? Я вам сейчас не нужен?
   - Не нужен, - сердито сказал начальник.
   Я поехал за Венькой. Мы поравнялись с Баукиным и поехали рядом.
   Баукин был мрачен и все время молчал. Потом звероватое лицо  его  вдруг
осветилось улыбкой, и он сказал нам:
   - Вы, ребята, поехали бы как-нибудь отдельно. А то неловко выходит.  Вы
не  в  форме.  Могут  подумать,  что  вы,  как  и  мы...  одним  словом...
арестованные...
   - Пусть подумают, - засмеялся Венька.
   И это он в последний раз засмеялся.



22

   В Дударях мы  с  Венькой  проехали  прямо  в  конюшни  конного  резерва
милиции, что стоял тогда на окраине города, в слободке, сдали лошадей и не
спеша, отдыхая, прогулочным шагом пошли в наше управление, подле  которого
уже толпился народ, услышавший о поимке неуловимого Воронцова.
   Всем это казалось невероятным. Уж сколько раз даже в губернской  газете
объявляли, что он пойман, а потом оказывалось, что это только слухи. И вот
наконец он в  самом  деле  взят  и  посажен  в  каменный  сарай  во  дворе
уголовного розыска.
   А рядом с сараем, с тыловой  его  стороны,  выходящей  в  Богоявленский
переулок, на деревянном помосте  лежат  для  всеобщего  обозрения  мертвые
соучастники Воронцова - Савелий Боков и  Гавриил  Кологривов.  Вечером  их
увезут в мертвецкую при больнице, в тот погреб  под  железной  вывеской  с
твердым знаком: "Для усопшихъ".
   Остальные бандиты, взятые вместе  с  Воронцовым,  заключены  в  обычном
арестном помещении при уголовном розыске.
   Вечером же их переведут  в  городской  домзак,  как  теперь  называется
тюрьма в Дударях.
   Все эти сведения мы с Венькой почерпнули из разговоров  в  толпе,  пока
пробивались в уголовный розыск.
   Пробиться было не так-то  легко:  народу  все  прибывало,  как  воды  в
половодье.
   В дежурке  мы  увидели  Якова  Узелкова.  Он  уже  успел  поговорить  с
начальником  и  теперь  хотел,  чтобы  его  допустили  взять  интервью   у
Воронцова.
   - Начальник мне рекомендовал обратиться к тебе, - остановил он  и  даже
охватил руками Веньку. - Начальник  так  и  сказал:  "Обратитесь  к  моему
помощнику Малышеву". Меня больше всего интересует разговор  с  Воронцовым.
Это  же  необыкновенная  сенсация!  Говорят,  тут  какая-то  романтическая
история. Замешана какая-то Грунька или Кланька. Жаль, что ее не  привезли!
Словом, как говорили древние, шерше ля фам. Ты должен дать мне разрешение.
Я все это опишу...
   - Иди ты! - вдруг обозлился Венька и вырвался из рук Узелкова.
   - Вениамин! - проникновенно сказал Узелков. - Умоляю тебя, во имя всего
святого, разреши мне хотя бы пять минут поговорить с Воронцовым! Я  умоляю
тебя от имени тысяч читателей! И кроме того, я полагаю, что именно  сейчас
ты должен быть добрее. Начальник мне, между прочим, сообщил, что  он  тебя
представит к награде...
   Венька сузил глаза.
   - Возьмите с начальником себе  эту  награду.  Она  вам,  может,  больше
пригодится...
   И мы зашли в секретно-оперативную часть.
   Я сказал  Веньке,  что  так,  пожалуй,  не  надо  было  бы  говорить  о
начальнике, тем более в  присутствии  Узелкова.  Он  ведь  сейчас  же  все
передаст.
   - А мне все равно, - сказал Венька.  -  Я  все  равно  больше  не  буду
работать в Дударях. Меня вызывают в губрозыск, вот я  и  уеду.  Раньше  не
хотел уезжать, а сейчас твердо решил: еду, если такое отношение...
   Он вытаскивал из ящиков стола бумаги, быстро прочитывал и откладывал  в
сторону или сразу разрывал и выбрасывал в корзину,  стоявшую  под  столом.
Было похоже, что он в самом деле собирается сейчас же уезжать из Дударей и
хочет перед отъездом навести порядок.
   В дверь постучали. Вошел Коля Соловьев и  тоже  сказал,  что  начальник
собирается представить Веньку к награде. И не только Веньку, но всю группу
сотрудников, участвовавших в операции.
   - В какой операции? - спросил Венька.
   - Ну, в этой вот, в какой мы сейчас были, - чуть смутился Коля.
   - А где Лазарь Баукин?
   - Начальник приказал его временно задержать,  для  проверки,  -  сказал
Коля. - И этих, которые с ним, тоже. "Потом, говорит,  разберемся.  Может,
удастся их подвести под амнистию..."
   - И ты считаешь, это правильно?
   - Что правильно?
   - Что нас  с  тобой  представить  к  награде,  а  Лазаря  посадить  для
проверки. Для какой проверки?
   - Но начальник же говорит, что будем  потом  хлопотать  за  него  и  за
других, - опять смутился Коля. - Ты же все-таки помощник начальника, ты же
лучше меня знаешь, какой должен быть порядок.
   - Порядок должен быть такой, чтобы людей уважали, когда  они  стараются
стать людьми, - сказал Венька. - Сначала  оскорбить,  а  потом  хлопотать!
Кому нужны такие хлопоты!
   - Ты погоди, погоди, - взял Веньку за руку Коля Соловьев. -  Мы  же  не
имеем права его сейчас отпустить. Он же у нас  был  под  арестом  и  потом
убежал. Это же закон не позволяет...
   - Закон не позволяет издеваться! - блеснул глазами Венька. - А Лазарь и
не просил его отпускать. Он сам хотел, чтобы все было по  закону.  "Пусть,
говорит, судят меня за то, в чем я был виноват". Но можно  же  все  делать
по-человечески! Ведь Воронцова-то не мы взяли, а Баукин.  За  что  же  нам
награда?
   - Это верно, - согласился  Коля.  -  Я  тоже  так  сообразил,  что  тут
какая-то неловкость. Можно даже так подумать, что  начальник  не  в  силах
забыть, как Баукин еще тогда, зимой, обозвал его боровом...
   - Ну и что же? Обозвал и обозвал.  А  потом  сделал  дело.  Мы  бы  еще
сколько ловили Воронцова! Да и вряд ли бы так просто поймали...
   Венька вышел из комнаты секретно-оперативной части и пошел по коридору,
будто пол качается под ним. Я подумал, что это от усталости,  оттого,  что
он долго не спал.
   В дежурке он спросил, не было ли ему письма.
   - Что-то было, - сказал дежурный и посмотрел в толстую  книгу.  -  Нет,
заказных не было, - захлопнул  он  книгу.  -  Может,  простые  были.  Надо
спросить Витю...
   У Веньки дрогнули губы. Он хотел что-то сказать и не сказал. Может,  он
хотел обругать дежурного?
   Пришел делопроизводитель Витя, отомкнул ящик своего стола, долго  рылся
в нем, потом развел руками.
   - Ничего нету.
   - Может, нам домой письмо прислали, - предположил я. -  Могли  прислать
на домашний адрес...
   - Могли, - как эхо, отозвался Венька.
   И мы пошли домой, потому что дел на сегодня не было, да и  едва  ли  мы
сумели бы сегодня еще работать, голодные и усталые. Начальник  тоже  уехал
домой обедать.
   Дома, однако, не было письма. И хозяйки нашей не было.  Она  уехала  по
ягоды, как сказала нам соседка. И никакой еды не оставила.
   - Пойдем к Долгушину, - позвал я.
   - Пойдем, - согласился Венька как-то уныло, безучастно.
   - А может, ты сильно устал? Может, ты не хочешь идти?
   - Нет, пойдем. Все равно, - сказал он. И опять меня  слегка  встревожил
его унылый вид.
   Был уже вечер, когда мы переходили через базар,  чтобы  коротким  путем
пройти в городской сад.
   На базаре никого не было. Все ларьки и лавки давно закрылись. И  только
у одного навеса стояли ночной сторож  и  молодой  человек  с  валенками  в
руках.
   Мы узнали Сашу Егорова, паренька с маслозавода.
   - Ты не уехал? - удивился Венька, и лицо его вдруг оживилось: это  было
заметно и в сумерках.
   - Нет, я завтра уезжаю.
   - А валенки - это для чего в такую жару?
   - Хотел продать. Тут один велел мне к нему зайти. Хотел, словом, у меня
их купить...
   - У тебя что, на билет не хватает? - спросил Венька.
   - Нет, на билет у меня хватает. Я просто  так  хотел  продать  валенки.
Зачем они мне сейчас? Я лучше племянникам гостинцы куплю.
   - Ты погоди, - сказал Венька. - Не уезжай. На  днях  вместе  поедем.  И
гостинцы купим. Я тоже уезжаю.
   Венька теперь словно хвастался тем, что уезжает.
   Поговорив недолго с Сашей Егоровым, он будто почерпнул в этом разговоре
новую надежду и сказал мне, когда мы пошли дальше:
   - А вдруг мне все-таки пришло письмо?  Ведь  почту  и  вечером  подают.
Может, зайдем на минутку в управление?
   Нам надо было сделать большой крюк по городу, чтобы зайти сейчас в наше
управление. И мы сделали этот крюк, прошли по  улице  Марата,  свернули  в
Ольшевский переулок и вышли прямо к бывшему  махоткинскому  магазину,  где
работала кассиршей Юля Мальцева.
   На железных дверях магазина под лампочкой в  проволочной  сетке  висел,
как всегда в эту пору, огромный ржавый замок. Юля давно уже ушла домой, на
свою Кузнечную улицу.
   Проще всего, казалось бы, нам с Венькой вместе пойти к ней домой в этот
вечер, если он стеснялся идти один. Но он ждал от нее  письма,  точно  она
живет в другом городе. Это письмо ему нужно было сейчас, до крайности.
   Он просто не мог жить без этого письма.
   В дежурке нас опять встретил Узелков. Опять стал приставать к Веньке  с
просьбой допустить  его  к  Воронцову.  Венька  сказал,  что  Воронцов  не
игрушка, и принялся перебирать свежую пачку писем, только что доставленных
с почты и лежавших на столе дежурного.
   - Все-таки, Вениамин, ты извини меня, но ты очень жестокий  человек!  -
сказал ему Узелков.  -  Неужели  ты  не  способен  понять,  что  беседа  с
Воронцовым мне нужна не для игры, а для работы?
   - Ничего я теперь не способен понять, - ответил Венька, так и не  найдя
письма. - Иди к начальнику. Вы с ним, как я замечаю, дружки и  все  хорошо
понимаете. А я ничего не понимаю.
   - Да, теперь я вижу, что ты человек, не обижайся, но  я  вижу,  что  ты
человек недалекий. - Узелков  вынул  из  портфеля  книгу.  -  Мне  сегодня
случайно пришлось прочесть вот это твое письмо, и я страшно удивился. Хотя
я не охотник читать чужие письма, тем более любовные.
   Узелков раскрыл книгу, и из нее выскользнул и полетел на пол конверт  с
письмом.
   Венька быстро наклонился и поднял его.
   Я узнал конверт того письма, которое он  всю  ночь  писал  перед  нашей
последней операцией. Как это неприятно, что оно попало в руки Узелкова.
   - Ты где его взял? - спросил Венька.
   - Не вытаращивай глаза, - насмешливо  попросил  Узелков.  -  Я  еще  не
арестованный. И тут нет ничего загадочного.  Твое  письмо  лежало  в  моей
книге "Огонь любви", которую я давал читать  Юле  Мальцевой.  Сегодня  она
вернула мне мою книгу...
   Венька  быстро  перечитал  свое  письмо,  потом  тщательно  и  спокойно
разорвал его и разорванное положил в карман.
   В дежурку  вошел  наш  начальник.  Он  вынул  из  застекленного  ящика,
висевшего над головой дежурного, ключ от кабинета  и,  выходя  из  дежурки
сказал:
   - Малышев, зайди ко мне.
   Узелков пошел за ними. Но начальник не принял его.
   Венька  вышел  из   кабинета   минут   через   пятнадцать   вспотевший,
взъерошенный и злой.
   Я спросил:
   - Ну что, не пойдем к Долгушину? Пожалуй, поздно.
   - Нет, почему? Пойдем. Куда угодно пойдем, если надо.
   По дороге он все время плевался, точно попробовал что-то горькое.
   Я ни о чем его не спрашивал.
   В окнах здания укома партии и укома  комсомола  горел  свет,  когда  мы
проходили мимо.  Даже  одно  окно  на  втором  этаже  было  распахнуто.  У
раскрытого окна  сидела  завучетом  Лида  Шушкина  и  стучала  на  пишущей
машинке, несмотря на поздний час.
   Мы остановились под окном. Венька спросил, в укоме ли Зуриков.
   - Уехал, - сказала Лида, навалившись грудью  на  подоконник  и  высунув
стриженную  после  тифа  голову  из  окна.  -  Вчера  еще   уехал   насчет
двухнедельника по борьбе с самогоноварением. И от  вас  ведь  тоже  кто-то
поехал...
   - А Желобов, не знаешь, сейчас в укоме партии?
   -  Нет,  -  замотала  головой  Лида.  -  Он  тоже  уехал.  Да  вы   что
хватились-то? - удивилась она. - Все сотрудники ушли уже по домам.  Я  вот
одна сижу. Просто беда, какая запущенность в личных делах!..
   Она еще что-то говорила, но ни я, ни Венька не слушали ее. Я смотрел на
Веньку. У него было какое-то странное лицо, будто он в самом  деле  тяжело
заболел.
   - Ну ладно, - сказал он, словно очнувшись, - пойдем к  Долгушину,  если
ты хочешь... Я не возражаю. Мне все равно.
   У Долгушина он слегка успокоился. В передней перед  зеркалом  аккуратно
причесался,  подтянул  голенища  сапог,  оправил  гимнастерку  и  вошел  в
павильон, как всегда входил в общественные места, чуть приподняв голову.
   В глубине павильона на деревянном помосте  смуглый  и  длинный,  чем-то
напоминающий змею  молодой  человек  в  черном  костюме  с  белой  грудью,
размахивая  соломенной  шляпой-канотье,  отбивал  чечетку   и   выкрикивал
входившую тогда в моду песенку о  цыпленке  жареном  и  цыпленке  пареном,
который тоже хочет жить. Он трудился добросовестно, этот молодой  человек,
то подпрыгивая, то приседая и в сидячем положении, на корточках, продолжая
отбивать чечетку.
   - Умеет, - посмотрел на него Венька, но не улыбнулся.
   Долгушин заметил нас, когда мы уже уселись в дальнем углу.
   - Ох, какие дорогие гости пожаловали! - подбежал он стариковской рысцой
к нашему столику.
   - Ужин бы нам, - сказал Венька.
   - И пивка позволите?
   - И пивка.
   Уже накрыв на стол, Долгушин, изогнувшись и  заглядывая  нам  в  глаза,
спросил:
   - Говорят, поймали вы этого самого Воронцова?
   - Поймали, - кивнул Венька.
   - Говорят, начальник ваш сильно отличился? Говорят, он сам и ловил  его
и очень отличился? Перестрелка, говорят, была?
   - Была, - опять кивнул Венька.
   - Вот видите, - округлил глаза Долгушин. - Ну, хорошо. Очень хорошо.  -
И он еще больше изогнулся перед нами: - Интересно, что же вы будете теперь
делать с ним? Застрелите, наверно...
   - Застрелим, - механически подтвердил Венька.
   - Ну, хорошо, - опять сказал Долгушин. - Очень хорошо. А  я  думал,  вы
его еще судить будете.
   Венька почти не слушал Долгушина. И поэтому я, чтобы не было неясности,
кратко объяснил, что мы никого не судим, мы только ловим,  а  это  уж  суд
решит, что с ним делать, с Воронцовым.
   - Суд? - снова округлил глаза Долгушин. - Ну, это хорошо. Очень хорошо.
   - Что хорошо? - сердито спросил я.
   - Все хорошо, - сказал Долгушин. - Поймали - значит, хорошо. Теперь уже
будет полное спокойствие. - И, взмахнув салфеткой позади  себя,  как  лиса
хвостом, отошел от стола.
   Венька выпил пива сразу два стакана, но котлеты есть  не  стал,  слегка
поковырял вилкой и отодвинул тарелку.
   Пока я ел, он задумчиво водил ножом по  скатерти,  вычерчивая  незримые
фигуры. Потом сжал в кулаке нож, легонько постучал им по столу и сказал:
   - А все-таки мне здорово обидно...
   - Да уж, Юлька поступила некрасиво, - поддержал я разговор. -  Главное,
нашла кому показать письмо - Узелкову! Он теперь будет трепаться.
   - Ерунда, - сказал Венька и сделал свое обычное отталкивающее движение,
будто отметая что-то мелкое, ненужное, наносное. - Не в этом дело.  Совсем
не в этом. И Юля, я считаю, ни в чем не виновата.  Просто  мне  самому  не
повезло. Это как моя мама говорила: "Оце тоби, чайка, и плата, що  в  тебе
головка чубата". Я сам, наверно, во  всем  виноват.  Но  я  по-другому  не
могу...
   - А мать у тебя украинка?
   - Украинка.
   Голос у него был очень усталый, как у пьяного, хотя он, конечно, не мог
захмелеть от двух стаканов пива. Может, у него опять заболело плечо?  Ведь
так бывает, что рана затянулась, зажила, а внутри еще что-то болит,  ноет,
и даже в голове  мутит.  У  меня  у  самого  так  было  после  ранения.  Я
внимательно посмотрел на него и спросил:
   - Тебе, Венька, что, нехорошо?
   - Конечно, нехорошо, - ответил он  и  стал  наливать  пиво  в  граненые
стаканы сначала мне, потом себе. -  И  для  чего  я  это  письмо  дурацкое
написал? Хотя что ж, хотел написать и написал. Не жалею...
   - Можно, - сказал я, отхлебнув пива, - можно как-нибудь сделать,  чтобы
Узелков не трепался насчет письма. Можно его как-нибудь предупредить...
   - Да что мне Узелков! - брезгливо поморщился Венька. - Я сам еще больше
его натрепался. Мне теперь так противно все это дело с Воронцовым, будто я
сволочь какая-то, самая последняя сволоч