из  неуверенных  стали
решительными. Он пошел с нею рядом. Вдруг Чарлз сказал, пораженный внезапной
идеей:
   - Капитан Уэнтуорт, а вы куда направляетесь? До Гей-стрит или дальше?
   - Я сам не знаю, - в недоумении отвечал капитан Уэнтуорт.
   - Вы до Бельмонта не дойдете? Вы не будете близко от Кэмден-плейс? Потому
что, если так, я без зазрения совести оставил бы Энн на ваше попечение.  Она
нынче переутомилась и не может идти одна, а мне бы надо к  этому  малому  на
Маркет-плейс. Он обещался мне показать одно отменное ружьецо, которое он как
раз отсылает; сказал, не станет его паковать  до  самой  последней  минутки,
чтоб я, стало быть, на него поглядел; а если я сейчас  не  поверну,  мне  не
поспеть. Судя по описанию, очень похоже на ту  двустволку,  из  которой  вы,
сами помните, как-то стреляли в Уинтропе.
   Могли ли тут быть возражения? Лишь самая живая готовность, самое любезное
согласие могли быть явлены  взору  наблюдателя;  и  удерживались  улыбки,  и
тайком  ликовали  сердца.  В  один  миг  Чарлз  оказался  в   самом   начале
Юнион-стрит,  а  парочка  наша  проследовала   далее;   и   после   немногих
вступительных слов они отправились в сторону более тихой и пустынной  аллеи,
дабы ничем не нарушаемой беседой сделать сей час поистине  благословенным  и
достойным  тех  счастливейших  воспоминаний,  которых  надлежало  ему  стать
неиссякаемым источником. Там вновь обменялись они завереньями и  обещаньями,
какие некогда уже, казалось, решили их участь, но сменились долгими, долгими
годами разлуки и отчуждения. Там вновь воротились они в прошедшее, еще более
счастливые, быть может,  обновленным  своим  союзом;  чувства  их  сделались
нежнее, испытанней, они лучше узнали душу, верность, любовь  друг  друга.  И
там, неспешно бредя вверх по пологому склону,  никого  не  видя  кругом,  ни
важных мужей государственных,  ни  суетливых  хозяек,  кокетливых  барышень,
нянек с детьми, они обменивались  признаньями  и  воспоминаньями,  более  же
всего о том, что прямо предшествовало сей прогулке и  было,  уж  разумеется,
самым важным и занимательным. Перебирались самомалейшие подробности  событий
минувшей недели; о вчерашнем и нынешнем дне было говорено без конца.
   Энн не обманывалась на его счет. Ревность к мистеру Эллиоту  была  тяжким
грузом, вечным сомнением, пыткой. Она начала его терзать в  тот  самый  час,
когда он встретил Энн в Бате;  после  недолгой  передышки  она  сгубила  ему
радость концерта; она же отзывалась во всем, что  говорил  он  и  о  чем  он
умалчивал в последние двадцать четыре часа. Незаметно  начала  она  уступать
место надежде, какую ободряли в нем иные взоры  Энн,  слова  и  поступки;  и
наконец была вовсе побеждена теми суждениями, какие достигли  его  слуха  во
время беседы Энн с капитаном Харвилом; под их-то неодолимым  воздействием  и
схватил он лист бумаги, дабы излить свои чувства.
   Он готов был повторить каждое написанное там слово. Он никого, кроме нее,
не любил. Он никогда и не  надеялся  заменить  ее  другою.  Он  не  встречал
женщины, ей равной. Да, в этом он принужден был признаться: он был верен  ей
невольно, нет, против воли; он хотел забыть ее, он верил, что ее  забыл.  Он
казался себе равнодушным, а он бесился; он знать не желал ее  необыкновенных
качеств, ибо жестоко от них пострадал. Образ ее неизгладимо  запечатлелся  в
душе его, как само совершенство, чистейший образец стойкости и нежности;  но
он принужден был признаться, что лишь в Апперкроссе узнал  он  ей  настоящую
цену, что лишь в Лайме начал он понимать самого себя. В Лайме получил он  не
один важный урок.
   Восхищение мистера Эллиота его подстрекнуло, а сцены на  набережной  и  в
доме у Харвилов показали ему, как высоко стоит она надо всеми.
   Старания его полюбить Луизу Мазгроув  (старания  уязвленной  гордости)  и
ранее, уверял он, были безнадежны; никогда не задевала Луиза, да и не  могла
она задеть его сердце; но лишь в тот печальный день, и потом, когда  у  него
явился досуг для размышлений, понял он все превосходство  души,  до  которой
так далеко было Луизиной, и неоспоримую власть ее над собственной его душою.
Тогда-то сумел он отличить постоянство убеждений от своенравной  ветрености,
сумасбродное упрямство от решимости строгого  ума.  Тогда-то  понял  он  все
недосягаемое величие  женщины,  для  него  утраченной;  и  начал  проклинать
гордость и безумство напрасных обид, удержавших его  от  стараний  вновь  ее
завоевать, когда случай свел их снова.
   Он был наказан жестоко. Едва оправился он от ужаса  и  угрызений  совести
через несколько дней после  несчастья,  едва  почувствовав  себя  живым,  он
почувствовал себя живым, но не свободным.
   - Я понял, - сказал он, -  что  Харвил  почитает  меня  связанным.  Ни  у
Харвила, ни у жены его не было сомнений в нашей обоюдной склонности.  Я  был
обескуражен, был растерян. Разумеется, я мог тотчас развеять их заблуждение,
но вдруг мне представилось, что и прочие - семья ее, она сама  -  глядят  на
меня теми же глазами, и уж я не мог располагать собою. Я принадлежал  ей  по
чести, ежели ей угодно было избрать меня.  Я  поступал  неосторожно.  Я  был
беспечен. Я не видел опасных последствий наших слишком  коротких  отношений.
Глупые мои потуги влюбиться то в одну  из  барышень,  то  в  другую  грозили
пересудами  и  толками,  если  еще  не  худшими  бедами,  а  я  об  этом  не
догадывался. Я был кругом виноват и должен был поделом расплачиваться.
   Словом, он слишком поздно понял,  что  он  запутался;  и  с  очевидностью
удостоверясь, что Луиза ему не нужна, он  обязан  был  считать  себя  с  нею
связанным, если чувства ее к нему  были  таковы,  как  полагали  Харвилы.  А
потому он и решил покинуть Лайм и  ждать  вдали  полного  ее  выздоровления.
Желая по возможности дать роздых ей и самому себе, он  отправился  к  своему
брату,  намереваясь  затем  вернуться  в  Киллинч  и  действовать  так,  как
обстоятельства того потребуют.
   - Шесть недель провел я с Эдвардом,  -  сказал  он,  -  и  радовался  его
счастью. Иной радости было мне не дано. Я ее и не заслужил. Он  расспрашивал
о вас с пристрастием; расспрашивал, переменились ли вы, не подозревая, что в
моих глазах вы никогда не можете перемениться.
   Энн улыбнулась и промолчала. Можно ли корить кого за промах столь  милый?
Приятно женщине в двадцать восемь лет узнать, что она не утратила очарованья
первой юности; но Энн  стократ  было  приятней  сравнивать  сие  суждение  с
прежними его речами и видеть в нем следствие,  но  не  причину  воротившейся
любви.
   Он отсиживался в Шропшире,  кляня  свою  слепую  гордость,  свои  нелепые
расчеты, как вдруг нежданное благословенное  известие  о  помолвке  Луизы  с
Бенвиком его развязало.
   - Тут кончалось для меня худшее, - сказал он. - Отныне я  мог  добиваться
счастья;  я  мог  предпринимать  к  нему  шаги.  Слишком  долго  мучился   я
бездействием и дурными  предчувствиями.  В  первые  же  пять  минут  я  себе
сказал: ?В среду я буду в Бате?. И я был в Бате в среду. Разве не  вправе  я
был приехать? Разве непозволительны были мои мечты? Вы не  вышли  замуж.  Вы
могли сохранить прежние чувства, как я их сохранил. Еще одно  обстоятельство
меня ободрило.  Я  не  сомневался,  что  вы  окружены  искателями,  но  и  с
уверенностью знал, что вы отвергли одного из них, более достойного, чем я; и
невольно задавался я вопросом: ?Не из-за меня ли??
   Можно было много рассуждать о первой встрече  их  на  Мильсом-стрит,  еще
более можно было рассуждать о концерте. Тот вечер, кажется, весь состоял  из
незабвенных минут. На той минуте, когда она вошла в Осьмиугольную гостиную и
к нему обратилась, той минуте, когда появился мистер Эллиот и ее  отторгнул,
на последовавших затем минутах отчаяния и надежды он с  особенной  пылкостью
остановился.
   - Видеть вас, - воскликнул он, - среди тех, кто, уж разумеется, не желает
мне успеха,  видеть,  как  ваш  кузен  разговаривает  с  вами  и  улыбается,
чувствовать все  преимущества  этого  брака!  Знать,  что  только  о  том  и
помышляют все, кто умеет на вас повлиять! И допуская даже,  что  вы  к  нему
равнодушны, сознавать, какой заручился он сильной поддержкой. Не довольно ли
было всего этого, чтобы я выставил себя глупец глупцом? Мог ли мой взгляд не
выражать моих мучений? А глядя  на  ту,  что  сидела  с  вами  рядом,  помня
прошедшее, зная воздействие ее на вас, не умея забыть, как повлияли  на  вас
уже однажды доводы рассудка - на что я мог и надеяться?
   - Вы могли понять разницу, - отвечала Энн. - Вы могли иметь ко мне  более
доверия; теперь иные обстоятельства, и я сама иная. Пусть  мне  тогда  и  не
следовало уступать доводам рассудка, вспомните, однако, что убеждали меня  в
пользу благоразумия и против  превратностей  неверной  участи.  Я  уступила,
казалось мне тогда, чувству долга, но о  каком  же  долге  говорить  теперь?
Выйти замуж  за  человека,  мне  безразличного,  значило  бы  непростительно
пренебречь чувством долга ради участи самой темной.
   - Мне бы следовало об этом догадаться, - отвечал он. - Но я не мог. Я  не
умел вывести должных следствий из недавних наблюдений моих о вашей  природе.
Я не умел призвать их  себе  на  помощь;  их  заслонили,  их  затмили  былые
чувства, много лет меня томившие. Я думал  о  вас  как  о  женщине,  которая
отринула и предала меня, на которую я менее всех имел влияния. Я видел вас в
обществе особы, руководившей вас в тот страшный год.  Я  не  имел  оснований
полагать, что власть ее над вами уменьшилась. И я  не  мог  так  вдруг  себя
преодолеть.
   - А мне казалось, - отвечала Энн, - что обращение мое с вами могло бы вас
избавить от сомнений.
   -  Нет,  нет!  Непринужденное  обращение  ваше  могло  быть  всего   лишь
следствием помолвки вашей с другим. В таком убеждении я  вас  и  покинул;  и
однако ж, решился снова искать с вами встречи. Утром  надежда  вернулась  ко
мне, и потому я позволил себе еще задержаться в Бате.
   И вот Энн  снова  была  дома,  и  куда  счастливее,  чем  подозревали  ее
домашние. Все утренние страхи, все тревоги рассеялись после этого разговора,
и она ступила в  дом,  полная  такого  непереносимого  счастья,  какое  даже
приходилось ей умерять минутными опасениями, что оно не может  продолжаться.
Ей непременно надо было побыть одной, чтобы немного успокоиться, и она пошла
в свою комнату и там  в  тихих  благодарных  мыслях  почерпала  стойкость  и
бесстрашие.
   Настал вечер, в гостиных зажглись огни, съезжались гости. То был  обычный
светский раут, сборище тех, кто  никогда  прежде  не  встречался,  тех,  кто
встречался слишком часто, пустая суета, круг,  слишком  широкий  для  беседы
дружеской и слишком узкий для многообразия  суждений;  но,  по  мненью  Энн,
никогда еще ни один вечер не пролетал так скоро. Сияющая, прехорошенькая  от
счастья, вызывая общее восхищение и ничуть его не сознавая, она для  каждого
находила добрые и милые чувства. Был тут мистер Эллиот, она избегала, но она
жалела его. Были Уоллисы, она забавлялась, зная их мысли,  леди  Дэлримпл  и
мисс Картерет  -  скоро  им  предстояло  сделаться  всего  лишь  безвредными
кузинами. Она не замечала миссис Клэй, и обращение отца и сестрицы с гостями
ничуть ее не  задевало.  С  Мазгроувами  она  болтала  просто  и  весело,  с
капитаном Харвилом задушевно, как с братом; с леди Рассел  пыталась  завести
разговор, которому мешала восхитительная тайна; к адмиралу  и  миссис  Крофт
испытывала нежное расположение и особенный  интерес,  который  та  же  тайна
побуждала ее скрывать; и то и дело встречалась она на  минутку  с  капитаном
Уэнтуортом, и все время надеялась встретиться снова, и все время  сознавала,
что он близко.
   В который раз случайно оказавшись рядом с ним и поглощенная, по-видимому,
как и он, созерцанием очаровательных тепличных растений, она ему сказала:
   - Я думала о прошедшем и старалась судить беспристрастно о том, верно или
нет поступила я  сама;  и  мне  кажется,  я  поступила  верно,  послушавшись
дружеских увещаний той, кого вы непременно еще полюбите.  Она  заменила  мне
мать. Поймите меня правильно. Я вовсе не утверждаю, будто, давая свой совет,
она не ошибалась. Быть может,  то  был  случай,  когда  советовать  и  вовсе
невозможно.
   Сама я в подобных обстоятельствах такого совета не дала бы. И  все  же  я
была права, послушавшись ее, и поступи я  иначе,  не  порви  я  помолвки,  я
страдала бы даже еще более, ибо совесть моя была бы неспокойна. Сейчас (если
только такое согласно с природой человеческой) мне не в чем себя  упрекнуть;
и если я не ошибаюсь, строгое чувство долга -  в  женщине  вовсе  не  худшее
свойство.
   Он взглянул на нее, взглянул на леди Рассел и,  снова  взглянув  на  нее,
отвечал, словно по зрелом размышлении:
   - Покамест нет, но для нее есть еще надежда на мое прощение.  Я  надеюсь,
мы с нею полюбим друг друга. Но я тоже думал о  прошедшем,  и  невольно  мне
представился вопрос, не был ли кое-кто еще злейшим врагом моим, даже чем эта
дама? И это я сам. Скажите, если б, воротясь тогда, в осьмом году в Англию с
несколькими тысячами фунтов и получив ?Лаконию?, если б я писал к вам тогда,
ответили б вы на мое письмо? Согласились бы вы возобновить нашу помолвку?
   - Согласилась бы я? - таков был весь ответ; но голос выразил остальное.
   - Боже милостивый! - воскликнул он. - Вы б согласились! Разве я о том  не
думал, не мечтал, как о венце всех моих успехов! Но я чересчур был  горд,  и
гордость мне мешала. Я не понимал вас тогда. Я не желал понять вас,  я  гнал
от себя мысли о вас. Кого же мне винить, как не себя! Могло  не  быть  шести
напрасных горьких лет разлуки. И это мученье, сознаюсь, для меня  внове.  До
сей поры пребывал я в завидной надежде, что всеми  милостями  судьбы  я  сам
себе обязан. Я кичился тем, что честными  трудами  добивался  я  заслуженной
награды. Как иным великим людям в обратных обстоятельствах, - прибавил он  с
улыбкою, - придется  мне  покориться  своей  блаженной  участи.  Мне  должно
научиться выносить счастье, какого я не стою.

ГЛАВА XXIV

   Кто же не догадается о том, что было дальше? Если уж молодые люди забрали
себе в голову соединиться, они непременно добьются  своего,  будь  они  даже
самые бедные, самые безрассудные и менее всего  способны  составить  счастье
друг друга. Пусть мораль наша и мало поучительна, она  зато  верна;  а  если
даже и такие браки удаются, то отчего бы Энн Эллиот  и  капитану  Уэнтуорту,
при  благословениях  зрелого  ума,  чистой  совести  и  располагая  вдобавок
независимыми средствами, было не одолеть всех препятствий?  Они  одолели  их
тем более, что им немногое пришлось и  претерпеть,  ибо  сухая  сдержанность
родных - одна только их огорчала. Сэр Уолтер не спорил против выбора Энн,  а
Элизабет всего и  позволила  себе  вид  холодности  и  безразличия.  Капитан
Уэнтуорт, имея  двадцать  пять  тысяч  фунтов  и  достигши  самого  высокого
положения, какое могли доставить дарования и  заслуги,  уже  не  был  теперь
пустое  место.  Ему  простительно  было   посвататься   к   дочери   глупого
промотавшегося баронета, которому не хватило смысла и чести играть роль, ему
отведенную провидением, и который покуда давал за дочерью лишь малую  толику
из причитавшихся ей десяти тысяч фунтов.
   В самом деле сэр Уолтер, хоть и не испытывал истинного счастья, ибо он не
считал себя польщенным и он не любил Энн, не находил, однако, что  дочь  его
сделала  предосудительную  партию.  Напротив,   приглядевшись   к   капитану
Уэнтуорту, рассмотрев его  хорошенько  при  дневном  свете,  он  был  немало
впечатлен его наружностью и почел, что преимущества красоты на  его  стороне
уравнивают преимущества знатности  на  стороне  Энн;  вдобавок  же  имя  его
звучало вовсе недурно, и оттого сэр Уолтер с большой охотой приготовлял перо
свое к тому, чтобы сделать в книге книг соответствующую запись.
   Единственный человек, которого не на шутку  боялась  огорчить  Энн,  была
леди Рассел. Энн знала, что леди Рассел неприятно будет понять  и  отставить
мистера Эллиота и нелегко будет ближе сойтись с капитаном  Уэнтуортом  и  по
справедливости  оценить  его.  Меж  тем  леди  Рассел  это  предстояло.   Ей
предстояло узнать, что насчет обоих она ошиблась; что обоих ложно судила она
по внешности; что, не пленясь повадкой капитана Уэнтуорта, заподозрила она в
ней признаки опасной ветрености,  а  весьма  довольная  степенными  манерами
мистера  Эллиота,  вкрадчивую  их  любезность   она   почла   за   следствие
благородного ума и правил  самых  строгих.  Ей  ничего  не  оставалось,  как
признать, что она кругом была не права, переменить свои  сужденья,  отринуть
старые надежды и предаться новым.
   Есть в иных людях дар быстро распознавать чужую душу,  глубоко  проникать
чужой характер, дар природный и не заменяемый  никаким  опытом,  и  здесь-то
леди Рассел уступала своему юному другу. Но была она женщина очень добрая, и
если она и хотела быть умной и прозорливой, еще  более  хотела  она  счастья
Энн. Энн любила она более своих дарований, и, преодолевши первую неловкость,
она без особенного труда полюбила как мать того, кто  был  причиной  счастья
другого ее дитяти.
   Из  всего  семейства   Мэри,   кажется,   первая   оценила   преимущества
произошедшей перемены. Выдать сестру замуж куда как лестно, и кто же, как не
она, споспешествовал сему союзу, удерживая Энн подле  себя  целую  осень;  а
коль скоро собственная сестра, разумеется, лучше сестер мужа, приятно было и
то, что капитан Уэнтуорт богаче и капитана Бенвика и Чарлза Хейтера. Не  без
душевных мук, быть может, когда  потом  они  встретились,  увидела  она  Энн
обладательницей прав старшинства и премиленького ландо; зато  в  будущем  ее
ждало  прекрасное  утешение.  Энн  не  предстояло  владеть  Апперкроссом   и
окружными землями, стать во главе семейства; и если б  еще  устроилось  так,
чтобы капитан Уэнтуорт не сделался баронетом, она бы с Энн не поменялась.
   Хорошо было бы, если б и старшая сестрица довольствовалась своей участью,
ибо едва ли может она перемениться. Скоро пришлось ей  пережить  отступление
мистера Эллиота, и уж никто из молодых людей с достойным положением в  свете
покуда не пробуждал в ней даже и несбыточных надежд, канувших вместе с ним.
   Весть о помолвке кузины Энн застала мистера Эллиота совершенно  врасплох.
Рушились самые светлые мечты его  о  счастье  семейственном,  самые  светлые
надежды удерживать сэра Уолтера от  брака  неусыпным  надзором,  на  который
положение зятя давало б ему права. Разочарованный и неутешный,  он,  однако,
кое-что умел предпринять для собственного блага  и  удовольствия.  Скоро  он
покинул Бат; а из того, что миссис Клэй  тоже  вскоре  затем  уехала  и,  по
слухам, обосновалась в Лондоне под его покровительством, стало  ясно,  какую
он играл двойную игру и как полон был решимости не потерпеть  отставки  хоть
от одной умной женщины.
   Чувства миссис Клэй одержали верх над расчетом, и ради молодого  человека
она пожертвовала возможностью и  далее  охотиться  за  сэром  Уолтером.  Она
умеет, однако, не только чувствовать, но и мыслить, а потому  и  неизвестно,
кто из них еще окажется дальновиднее, и не придется ли  ему,  предотвративши
брак ее с сэром Уолтером и поддавшись на ласки и уговоры, назвать ее в конце
концов супругою сэра Уильяма.
   Сэр Уолтер и  Элизабет  были,  без  сомнения,  угнетены  и  обескуражены,
потеряв свою  приятельницу  и  разочаровавшись  в  ней.  Разумеется,  у  них
остались  утешением  блистательные  их  кузины,  но  они,  верно,  давно  уж
догадались, что льстить и  угождать  другим,  когда  тебе  не  льстят  и  не
угождают, - не так уж и весело.
   Для Энн, очень скоро уверившейся, что леди Рассел склонна любить капитана
Уэнтуорта, как ей и должно, ничто не омрачало счастья, кроме сожалений,  что
у нее нет круга, достойного такого человека. Здесь ощущала она  с  ним  свое
неравенство