и оправдания в равной степени невозможны. Ни  на  то,  ни  на  другое  я
неспособна.
   - Элинор, дорогая,  -  воскликнула  Кэтрин  стараясь  по  возможности
совладать со своими  чувствами,  -  незачем  огорчаться!  Более  поздняя
договоренность должна быть отменена  ради  предшествовавшей.  Мне  очень
грустно, что мы расстаемся, притом так быстро, так внезапно. Но я ничуть
не обижена - ни в малейшей степени. Я могу прервать мое пребывание здесь
как вы знаете, в любое время. А когда вы вернетесь от  этого  лорда,  вы
сможете приехать в Фуллертон.
   Элинор молчала. И Кэтрин, вспомнив об обстоятельствах, более  близких
ее сердцу, добавила, выражая вслух свои мысли:
   - Понедельник - уже в понедельник! И вы уезжаете все?! Ну что ж,  мне
все же удастся... Я все же смогу попрощаться... Не  правда  ли,  я  ведь
могу уехать перед самым вашим отъездом?  Не  огорчайтесь,  Элинор,  меня
понедельник вполне устраивает. То, что мои родители  не  будут  об  этом
предупреждены, не имеет значения. Генерал, конечно,  пошлет  со  мной  -
хотя бы до половины пути - служанку, а там будет  уже  рукой  подать  до
Солсбери, это всего в девяти милях от нашего дома.
   - Увы, Кэтрин, если бы все обстояло так, это бы еще куда ни шло, хотя
и тогда вам  не  было  бы  оказано  и  половины  внимания,  которого  вы
заслуживаете. Но вы должны – мне тяжело вам это сказать -  покинуть  нас
завтра же утром, и вам  не  предоставляется  даже  право  выбрать  время
отъезда. Распоряжение об экипаже уже отдано, - он  будет  готов  к  семи
часам, и никакая служанка с вами  не  поедет.  -  У  Кэтрин  перехватило
дыхание, зарябило в глазах и она присела на стул. - Когда  мне  об  этом
сказали, я не поверила  своим  ушам.  Любое  ваше  справедливое  чувство
обиды, любое негодование не уступают тому, что я сама... Но говорить вам
о моих чувствах ни к чему. Если бы  я  хоть  чем-нибудь  могла  это  все
объяснить! Боже мой, что скажут  ваши  родители!  После  того,  как  вас
увезли  от  настоящих  друзей  почти   вдвое   дальше   от   дома,   вас
выпроваживают,  пренебрегая  даже  простейшими   правилами   вежливости!
Кэтрин, милая, дорогая, передавая вам  эту  весть,  я  и  себя  чувствую
виноватой в наносимом вам оскорблении. И все же  я  верю,  что  вы  меня
оправдаете. Вы здесь прожили достаточно долго, чтобы понять, как мало  я
в этом доме значу и какая я в нем ненастоящая хозяйка.
   - Я чем-нибудь обидела генерала? - с дрожью в голосе спросила Кэтрин.
   - Увы, при всем почтении, которое следует испытывать  к  отцу,  я  не
знаю, я не могу себе представить,  чтобы  у  него  существовал  разумный
повод на вас обидеться. Он в самом  деле  очень  рассержен,  взбешен,  -
таким мне приходилось видеть его весьма редко. Характер у него нелегкий,
а сейчас случилось что-то, от чего  он  просто  какое-то  разочарование,
досадное событие, кажущееся ему в эту минуту исключительным,  которое  к
вам, как я себе представляю,  не  может  иметь  никакого  отношения,  не
правда ли?
   Кэтрин было мучительно трудно заговорить но она превозмогла себя ради
Элинор.
   - Поверьте. - сказала она, - я чувствовала бы себя очень  несчастной,
если бы в самом деле чем-то задела самолюбие генерала.  Меньше  всего  я
была способна сделать это сознательно. Но  незачем  так  расстраиваться,
Элинор. Вы знаете, обещание следует выполнять. Разумеется, жаль,  что  о
нем не вспомнили раньше, когда я еще могла написать родителям. Но  разве
это так уж существенно?
   - Надеюсь, - желаю всей душой, чтобы вы в  самом  деле  от  этого  не
пострадали. Но во всех других отношениях проявленное к вам невнимание  и
вправду существенно -  в  смысле  удобства  путешествия,  защиты  вашего
достоинства, соблюдения приличий, - для вашей семьи, для общества.  Если
бы ваши друзья Аллены еще находились в Бате, вы могли  бы  добраться  до
них сравнительно легко - за несколько часов. Но проехать семьдесят  миль
в почтовой карете одной, без прислуги, в вашем возрасте!
   - Путешествие само по себе  ничего  не  значит.  О  нем  не  стоит  и
говорить.  И  если  нам  суждено  расстаться,  то  произойдет   ли   это
несколькими часами раньше или позже, не имеет значения. Я буду готова  к
семи. Пусть, когда наступит время, меня позовут.
   Элинор почувствовала, что Кэтрин хочет  остаться  в  одиночестве.  И,
решив, что обеим будет легче, если на этом они прекратят  разговор,  она
покинула подругу со словами:
   - Я приду утром.
   Чувства Кэтрин должны были вырваться  наружу.  В  присутствии  Элинор
гордость и дружеская  привязанность  в  одинаковой  мере  заставляли  ее
сдерживаться. Но как только она осталась одна, слезы хлынули из ее  глаз
ручьем. Выгнана из дома - и каким образом! Без малейшего  оправдывающего
повода,  без  малейшего  извинения,  которое  смягчало  бы  внезапность,
грубость, нет, оскорбительность подобного обращения. Генри в отъезде,  и
она даже не сможет с ним проститься! Любые  связанные  с  ним  ожидания,
любые надежды в лучшем случае откладываются неизвестно  на  какой  срок.
Кто скажет,  когда  они  встретятся  опять.  И  все  исходит  от  такого
человека, как генерал Тилни, - любезного,  обходительного,  до  сих  пор
столь ей благоволившего! Это было так же непостижимо, как  и  чудовищно.
Что было всему причиной и  к  чему  это  приведет  -  в  равной  степени
вызывало недоумение и тревогу.  С  ней  обошлись  крайне  невежливо.  Ее
выдворяли, не обратив внимания на ее собственные  удобства,  не  дав  ей
даже для виду выбрать время  отъезда  и  способ  передвижения.  Из  двух
оставшихся дней назначен первый, чуть ли не самый ранний  его  час,  как
будто при этом добивались ее  исчезновения  до  того,  как  хозяин  дома
поднимется с постели, чтобы избавить его от встречи с нею. Могло ли  это
восприниматься иначе как намеренное оскорбление? Неизвестным образом она
имела несчастье провиниться перед генералом. Элинор старалась ее в  этом
разубедить, но Кэтрин не допускала мысли, чтобы какие угодно раздражение
и неприятности могли заставить так обойтись с человеком, который не был,
или, по крайней мере, не предполагался их виновником.
   Ночь прошла мучительно. Сон или сколько-нибудь заменяющий  его  отдых
были исключены. Комната, в которой легко возбудимое воображение  терзало
Кэтрин первую ночь, проведенную в Нортенгере, снова сделалась местом  ее
душевных страданий и тревожной  бессонницы.  Но  как  теперь  изменилась
причина  ее  волнений!  Насколько,  увы,  она   стала   естественной   и
объяснимой.  Ее  беспокоило  событие,  происшедшее  на  самом  деле,  ее
опасения имели под собой почву. И, будучи занята мыслями о зле  ощутимом
и подлинном, она даже не замечала ни окружающей темноты, ни одиночества.
И хотя дул сильный ветер, то и дело вызывавший по всему дому  непонятные
внезапные звуки, она была к ним  в  долгие  часы  бессонницы  совершенно
равнодушна.
   Вскоре после  того,  как  пробило  шесть,  пришла  Элинор,  жаждавшая
проявить к подруге внимание и оказать ей возможную помощь. Однако все  в
основном было уже сделано. Кэтрин не теряла времени зря. Она была  почти
одета, ее вещи - почти  все  собраны.  Когда  Элинор  появилась,  Кэтрин
подумала, что у подруги может иметься какое-то примирительное  поручение
от генерала. Разве не было естественным, что  после  приступа  гнева  он
почувствовал раскаяние?  И  она  лишь  не  знала,  в  какой  мере  после
случившегося ей подобает принять его извинения. Однако на сей раз ей это
было знать ни к чему. Ни ее самолюбие,  ни  великодушие  не  подверглись
испытанию - никакого поручения от генерала у Элинор не оказалось.
   Они почти друг с другом не говорили - та и  другая  искала  защиты  в
молчании, и они обменялись только самыми незначительными словами. Кэтрин
торопливо заканчивала свой туалет, а Элинор обнаруживала  больше  доброй
воли, чем умения, при укладке вещей. Когда все было готово, они вышли из
спальни - Кэтрин  при  этом  на  мгновение  отстала  от  подруги,  чтобы
последним взглядом окинуть все, что  ей  здесь  сделалось  дорого,  -  и
спустились в комнату для  завтрака,  где  стол  был  уже  накрыт.  Чтобы
избежать уговоров и успокоить подругу, Кэтрин попыталась заставить  себя
поесть. Но у нее не было аппетита, и она смогла сделать только несколько
глотков. Сознание того, насколько этот завтрак отличается от их завтрака
в той же  комнате  накануне,  причинило  ей  новую  боль  и  усилило  ее
отвращение ко всякой еде. За такой же трапезой они  сидели  здесь  всего
только  двадцать  четыре  часа  назад,  -  но  как  много  с   тех   пор
переменилось!  С  какой  веселой  беспечностью,   счастливой,   хотя   и
неоправданной верой в будущее смотрела она тогда кругом, радуясь  всему,
что попадалось на глаза, и не огорчаясь  ничем,  кроме  кратковременного
отъезда Генри в Вудстон! Счастливый, счастливый завтрак! Генри был тогда
здесь, Генри сидел рядом и оказывал ей внимание! Довольно  долго  Элинор
ничем  не  отвлекала  подругу  от  ее  раздумий,  погруженная   в   свои
собственные. И только появление экипажа заставило обеих встрепенуться  и
вернуло их к обстоятельствам настоящей минуты. Вид его вызвал краску  на
лице Кэтрин. Мысль о том; что с ней поступают столь недостойным образом,
сделалась для нее особенно непереносимой и на какое-то время переполнила
ее душу гневом. Казалось, что Элинор почувствовала  необходимость  взять
себя в руки и заговорить.
   - Вы должны мне написать, Кэтрин, - сказала она. - Вы должны сообщить
о себе как можно скорее! Пока я не узнаю, что вы благополучно  вернулись
домой, у меня не будет ни минуты покоя. Единственный раз, - чем  бы  это
мне ни грозило, - я умоляю вас написать.  Одно  лишь  известие,  что  вы
благополучно  добрались  до  Фуллертона  и  всех  ваших  близких   нашли
здоровыми, - и до  тех  пор,  пока  я  не  смогу  просить  вас  со  мной
переписываться, - что было бы с моей стороны так естественно, - я от вас
не буду ждать никаких других. Пошлите его -  я  вынуждена  вас  об  этом
просить - в имение лорда Лонгтауна, на имя Элис.
   - Нет, Элинор, если вам запрещено получать от меня письма, лучше я не
стану писать: в том, что я доеду благополучно, можно не сомневаться.
   Элинор ответила только:
   - Ваши чувства  меня  не  удивляют.  Не  хочу  вас  уговаривать  -  я
полагаюсь на ваше доброе ко мне отношение, когда мы окажемся в разлуке.
   Эти слова вместе с выраженным в ее глазах душевным страданием помогли
Кэтрин мгновенно преодолеть в себе самолюбивое чувство, и она тотчас  же
воскликнула:
   - Элинор, дорогая, ну конечно же, я вам напишу!
   Оставалась еще одна  деликатная  тема,  которой  мисс  Тилни  считала
необходимым коснуться, хотя ей было  крайне  неловко  это  сделать.  Она
понимала, что после продолжительного пребывания вдали от дома  у  Кэтрин
может не найтись достаточного для путешествия  количества  денег.  Когда
она очень деликатно предложила подруге свою помощь, выяснилось, что дело
обстояло именно так. До сих пор Кэтрин об этом даже не задумывалась. Но,
заглянув в кошелек, она убедилась, что, если бы подруга ее не  выручила,
она  могла  бы  оказаться  выброшенной  из  дома,  даже  не   располагая
средствами, чтобы добраться к родным. И мысль о том, в  какую  беду  она
при этом могла бы попасть, настолько  захватила  воображение  каждой  из
них, что они едва ли  обменялись  хоть  одним  словом  до  самой  минуты
прощания. Вскоре, однако, эта минута наступила. Было объявлено, что вещи
уже  находятся  в  экипаже,  Кэтрин  тотчас  же  поднялась,   и   нежное
продолжительное объятие заменило прощальные приветствия.  Проходя  через
холл, она все  же  почувствовала  невозможность  покинуть  аббатство  не
упомянув о том, чье  имя  до  сих  пор  оставалось  непроизнесенным.  И,
чуть-чуть  приостановившись,  она  дрожащими  губами  дала  понять,  что
передает "самые добрые пожелания отсутствующему другу". Это  приближение
к его имени настолько истощило ее способность сдерживать  свои  чувства,
что, закрыв лицо платком, она выбежала из холла, прыгнула в экипаж и уже
через мгновенье отъехала от дома.

Глава XXIX

   Кэтрин чувствовала себя слишком несчастной, чтобы чего-то  опасаться.
Путешествие ее не тревожило, и она отправилась в путь, не  думая  о  его
продолжительности и не ощущая одиночества. Забившись  в  угол  кареты  и
заливаясь слезами, она  проехала  несколько  миль,  прежде  чем  впервые
подняла голову. И уже наиболее возвышенное  место  парка  скрывалось  из
глаз, когда она смогла на него .оглянуться. На беду, ей  пришлось  ехать
по той же дороге, по которой десять дней назад она прокатилась  в  таком
счастливом настроении дважды, - направляясь в Вудстон  и  возвращаясь  в
Нортенгер. И на протяжении четырнадцати миль горечь ее  переживаний  еще
усугублялась видом предметов, на которые она в первый раз  смотрела  при
столь несхожих  обстоятельствах.  С  каждым  шагом,  приближавшим  ее  к
Вудстону, ее  страдания  усиливались,  и,  когда  она  миновала  поворот
дороги, от которого до пасторского домика оставалось только  пять  миль,
вообразив при этом ничем не  встревоженного,  находящегося  чуть  ли  не
рядом Генри, ее отчаяние и волнение казались беспредельными.
   День, который она провела в этом месте, был одним из счастливейших  в
ее жизни. Именно там, именно тогда генерал разговаривал и вел себя таким
образом, употреблял в отношении ее и Генри такие  выражения,  как  будто
определенно хотел, чтобы они поженились. Да, прошло лишь десять  дней  с
тех пор, как своей величайшей  благосклонностью  он  вызвал  в  ее  душе
ликование,  даже  смутив  ее  своими  слишком  прозрачными  намеками!  А
теперь... Что  она  сделала  или  что  упустила  сделать,  вызвав  такую
перемену?
   Единственный  поступок,  в  котором  она  сознавала  себя  перед  ним
виновной, едва ли мог  оказаться  ему  известен.  О  питаемых  ею  сдуру
чудовищных подозрениях знали только она и Генри. Но  в  его  способности
сохранять тайну она сомневалась  не  больше,  чем  в  своей.  Генри,  по
крайней мере, не мог выдать ее  намеренно.  Если  бы  в  силу  какого-то
злосчастного стечения обстоятельств его отец узнал обо всем том, что она
посмела  вообразить  и  пыталась  обнаружить,  -   о   ее   беспочвенных
подозрениях и недостойных розысках, -  его  негодованию  можно  было  не
удивляться. Если бы ему стало известно, что она смотрела на него как  на
убийцу, можно было не удивляться, что он даже выгнал ее из дома. Но  она
не сомневалась, что такой гибельной для нее осведомленности у него  быть
не могло. Как бы мучительны ни были размышления Кэтрин по этому  поводу,
они, однако, не стояли у нее на первом месте. Существовала забота, более
близкая ее сердцу, более захватывающая, более насущная -  занимавшая  ее
сильнее  всего,  ни  на  минуту  ее  не  покидавшая  и  попеременно   то
приводившая ее в уныние, то дарившая ей некоторую надежду. Что подумает,
что почувствует и как будет выглядеть Генри, когда завтра, вернувшись  в
Нортенгер, он узнает об ее отъезде? Иногда  она  с  ужасом  представляла
себе его равнодушную покорность, а иногда отвечала себе на эти  вопросы,
восторженно рисуя в своем воображении картину его отчаяния.  Разумеется,
он не посмеет говорить о ней с генералом. Но с сестрой - что он скажет о
ней своей сестре?!
   В этом непрестанном чередовании догадок и  сомнений,  из-за  которого
она ни на  чем  не  могла  по-настоящему  сосредоточиться,  время  текло
незаметно, и путешествие показалось ей не таким долгим, как она ожидала.
Назойливый рой мыслей, мешавший ей следить за всем окружающим с тех пор,
как остались позади окрестности Вудстона, не позволял ей также наблюдать
за своим продвижением. И хотя ничто по  пути  не  привлекло  к  себе  ее
внимания, дорога не показалась ей скучной. От дорожной скуки ее  спасала
и другая причина  -  она  не  ждала  с  нетерпением  конца  путешествия.
Возвращение в Фуллертон при таких обстоятельствах  не  судило  ей  почти
никакого удовольствия от встречи с родными - даже  после  такой  долгой,
одиннадцатинедельной разлуки. О чем она сможет  им  рассказать,  что  не
было бы унизительно для нее самой и  не  ранило  бы  ее  близких?  Какой
рассказ не усугубит ее собственного горя и не распалит напрасного гнева,
имеющего следствием огульное недоброжелательство по отношению к правым и
виноватым?  Ей  никогда  не  удастся  должным  образом  охарактеризовать
достоинства Генри  и  Элинор.  Она  ощущала  их  слишком  сильно,  чтобы
выразить свои чувства словами. А если неприязнь родных распространится и
на ее молодых друзей, если, основываясь на представлении о генерале, они
станут плохо думать о его детях, ей будет нанесена рана в самое сердце.
   При таких мыслях она скорее боялась, нежели мечтала разглядеть хорошо
знакомую    церковную    колокольню,    вид    которой    должен     был
засвидетельствовать ей, что она находится  всего  в  двадцати  милях  от
дома. Покидая  Нортенгер,  она  знала,  что  ей  надо  держать  путь  на
Солсбери. Но после первого же перегона ей пришлось полагаться при выборе
следующих пунктов своего продвижения на советы станционных смотрителей -
так велика была ее неосведомленность о предстоящей  дороге.  Однако  все
прошло  гладко  и  благополучно.  Ее  молодость,  любезное  обращение  с
окружающими и денежная щедрость обеспечили  ей  все  внимание,  в  каком
могла нуждаться  подобная  путешественница.  И,  останавливаясь,  только
чтобы  переменить  лошадей,  она  продвигалась  без  всяких   тревог   и
приключений на протяжении одиннадцати с лишним часов и  между  шестью  и
семью вечера обнаружила, что въезжает в Фуллертон.
   Героиня, возвращающаяся под конец своих мытарств к  родному  очагу  в
блеске  восстановленной  репутации  и   в   ореоле   графского   титула,
сопровождаемая вереницей фаэтонов с высокопоставленной родней,  а  также
каретой  с  четверкой   лошадей   и   тремя   собственными   горничными,
представляет  собой  образ,  на  котором  перу  его  создателя   приятно
остановиться  подольше.  Такая  героиня  делает  честь  концовке  любого
романа, и его автор вправе воспользоваться частью лавров,  которыми  она
щедро делится со всеми окружающими. Мне, однако, приходится  иметь  дело
со случаем иного рода. Свою героиню я возвращаю в родной дом одинокой  и
опозоренной. И, поскольку у меня нет  повода  для  ликования,  ничто  не
побуждает меня рассказывать о ее прибытии  сколько-нибудь  обстоятельно.
Героиня, едущая в наемной почтовой карете, наносит чувствам автора такой
жестокий  урон,  под  действием  которого  исчезает   всякая   охота   к
возвышенному и торжественному стилю повествования. А посему кучер быстро
провезет ее через поселок, минуя группы воскресных зевак, и  она  тотчас
же покинет свой экипаж. И все же, как  бы  Кэтрин  ни  была  расстроена,
представ таким образом перед пасторским домиком, и какое бы унижение  ни
испытывал, рассказывая  об  этом,  ее  биограф,  обитателям  домика  она
доставила недюжинную радость, вызванную,  во-первых,  остановкой  у  его
подъезда кареты, а во-вторых - появлением из кареты ее самой.  Карета  с
путешественниками не часто показывалась в Фуллертоне, и, завидев ее, все
семейство  тотчас  собралось  у  окна.  Остановка  же  кареты  возбудила
всеобщее ликование, озарив улыбками  их  лица  и  завладев  воображением
каждого члена семьи, - ликование,  не  предвиденное  никем,  кроме  двух
младших ее отпрысков, мальчика шести и  девочки  четырех  лет  от  роду,
которые ждали прибытия  брата  или  сестры  в  каждом  проезжавшем  мимо
экипаже. Счастлив был взгляд, первым распознавший Кэтрин!  Счастлив  был
голос, возвестивший это открытие! Впрочем, принадлежало ли  это  счастье
по справедливости Джорджу или Харриет, установить было невозможно.
   Отец, мать, Сара,  Джордж,  Харриет  собравшиеся  у  подъезда,  чтобы
встретить ее со всем радушием, - такое зрелище не  могло  не  вызвать  в
душе Кэтрин