от любви девушки уходит редкий, очень редкий парень.
Тем  более  такой,  как  Алексей.  Ему,  как  и  многим  другим,  всего лишь
покажется,  будто  он  выбрал  ее,  на самом деле она заставит Алешу выбрать
себя. Такова первородная неизбежность женского начала в любви.
     Все собрались в актовом зале.
     Появился директор. Выпускники встали.
     - Садитесь, садитесь, пожалуйста!
     Все  тихо  сели.  Как  первоклассники.  Первый и последний день в школе
чем-то похожи один на другой. Наверно, торжественной тишиной.
     Директор произнес короткую напутственную речь.
     Руфина   в  числе  одиннадцати  выпускников  получила  из  рук  Алексея
Романовича  Векшегонова  похвальную  грамоту  за успехи в овладении основами
профессий  строгаля  и  сверловщика. Принимая грамоту, отпечатанную золотыми
буквами, чуть слышно сказала:
     - Спасибо вам, Алексей Романович... За все спасибо.
     После  выдачи  аттестатов раздали свежие номера заводской многотиражки.
Одна  из  страниц  была  озаглавлена  "Наши  выпускники".  Масса  заметок  и
множество  снимков.  Под двумя из них была подпись: "Таким, как они, не надо
выбирать  профессию.  Ворота  завода  открыты  для  них". Эти слова касались
Руфины  и  Сережи,  запечатленных  довольно  отчетливо в правом верхнем углу
газетной страницы.
     Сережа  понимал,  что  заводская  многотиражка  не  расточает напрасные
похвалы  выпускникам.  Пусть  не для всех, но для доброй половины школьников
производственные  мастерские  были  настоящим вечерним техническим училищем.
Хоть  и  два  раза  в неделю работали мастерские, но ведь три года - немалый
срок.  И  такие, как Руфина, обучавшиеся старательно, получали не показной и
снисходительный  производственный  разряд, а настоящую квалификацию, по всем
строгостям.
     Сережа сиял.
     О  чем  тут  говорить, коли даже в газете они рядом! Она - справа. Он -
слева.  Как  мама  и  папа  в семейном альбоме. Все ясно. Газета знает, кого
нужно  печатать рядышком, кого порознь. Риту Ожеганову и Володю Санкина тоже
напечатали  вместе и не случайно под снимками написали: "Они сидели рядом на
парте, они рядом станут к токарным станкам".
     Сережа  снова  проверил,  на  месте  ли  его  письмо Руфине. Хотел было
пуститься  бегом,  чтобы  скорее  показать  матери  аттестат  и  грамоту, но
сдержал  себя.  Сдержал  и  пошел  медленно,  широко  шагая,  хмуря  брови и
прокашливаясь  не  открывая  рта,  как это делал директор школы. Все-таки он
сейчас  нес  аттестат  зрелости. Как можно мчаться в своем взрослом костюме,
когда, наверно, из всех окон смотрят, как он идет...
     Но  Сереже пришлось опустить высоко поднятую голову. Он услышал мышиный
писк:
     - Сережа!  Ты  потерял  мой букетик. Вот он... Я собирала его все утро.
Не теряй его больше, пожалуйста.
     Это  была  опять Капа. Та самая Капа, про которую Руфа сказала... Леший
знает,  что сказала она... Сереже снова хотелось бросить букетик фиалок и на
этот  раз растоптать его. Но букетик фиалок словно был припаян к его руке. А
темные глаза Капы смотрели на Сережу заклинающе.
     - Спасибо   тебе,   Капа.   -   Сережа   поклонился  ей  с  вынужденной
приветливостью.  -  Я  так рассеян сегодня... Аттестат, понимаешь, зрелости,
почетная  грамота,  портрет  в  газете...  Вот!  -  Он  показал  газету. - Я
непременно сохраню твой букетик...
     - Пожалуйста, Сережа.
     Капа  сделала  что-то  похожее  на  реверанс.  Она  была в танцевальной
группе. Дворца культуры и умела раскланиваться, держась за края юбочки.
     Сережа  выдержал  характер  и  вернулся  домой  таким  важным  и  таким
солидным, что Любовь Степановна, желая подыграть ему, робко промолвила:
     - Поздравляю вас, дорогой Сергей Романович, со зрелостью!
     Тут Сережа не выдержал, обнял мать, приник к ней и крикнул:
     - Мама, я люблю тебя больше всех на свете!
     Сережа  всегда был нежен с матерью, не в пример Алеше, выросшему у деда
с бабкой. Припадок нежности сына ничуть не удивил Любовь Степановну.
     Обняв  Сережу, Любовь Степановна провела его к себе. Там были разложены
подарки.  Ружье  от  отца. Моторчик для велосипеда от брата. Большая коробка
конфет  сладкоежке  сыну  от  матери.  Охотничьи  лыжи  от деда с бабкой. По
лыжине  от  каждого. И... вышитая синими васильками чесучовая косоворотка от
учениц восьмого класса, как бывшему вожатому пионерского отряда.
     Сережа крикнул:
     - Опять эта Капа!
     Любовь Степановна мягко закрыла его рот рукой:
     - Не  надо,  мой  мальчик.  За  все,  что идет от чистого сердца, нужно
благодарить...
     - Я никогда не надену эту рубашку, мама. Никогда!
     Сережа  занялся  осмотром  и  разборкой  ружья.  Это  было великолепное
тульское   ружье.   Чок-бор.  Его  нужно  было,  не  откладывая  на  завтра,
освободить  от  густой  фабричной смазки. И он занялся этим, забыв о Капе и,
кажется, о Руфине.
     До   сегодняшнего  дня  ружье  ему  не  доверяли.  А  теперь  наступила
зрелость.  О  ней  свидетельствует  не  один  лишь  аттестат,  но  и мужской
отцовский подарок. И невозможно откладывать охоту хоть на один день!
     Но  сейчас  июнь,  какая  же охота! Однако если человеку нужно, человек
хочет, он всегда придумает обходные пути. Сережа сказал матери:
     - Сороки - очень вредные хищники.
     - Да что ты говоришь, Сереженька...
     - Да.  Они  разбойничают в гнездах малых птиц. Съедают яйца, птенцов. И
вообще их необходимо истреблять.
     - Если  так,  то  и  раздумывать  нечего, - согласилась мать, довольная
тем, что ружье, охота на сорок могут доставить сыну радость.
     Значит,  "все  остальное" не так серьезно, как ей показалось, когда она
прочитала забытое Сережей начало письма к Руфине на листке в клеточку.
     "Он  совсем  у  меня мальчик", - убеждала себя Любовь Степановна, когда
Сережа  переодевался в охотничье. Он натянул высокие отцовские сапоги, надел
братову  кожаную  куртку,  его же старую кепку, затем опоясался патронташем,
вскинул за плечи вещевой мешок и наконец взял ружье.
     - Я пошел на охоту, мама!
     - Ни пуха ни пера, Сереженька.
     Сережа осмотрел себя в зеркало. Он выглядел очень солидно.
     И  вот  он  вышел  на  улицу. Мать любовалась им в окно. Она знала, что
Сережа,  выйдя из ворот, должен пойти в сторону леса. Но Сережа пошел влево.
Пошел мимо окон дулесовского дома.
     Значит, сороки сороками, а все остальное само собой...


VI

     Сережа,  как,  может  быть,  вы уже заметили, принадлежит к тем юношам,
которые  всем  нравятся. Пусть он в чем-то смешноват, излишне самонадеян, но
это все неизбежная дань возрасту. Кто не платит ее своей юности!
     Но  как  бы  ни  был  мил  и  хорош Сережа, все же мы, воспользовавшись
охотой  на  сорок,  должны  пока  оставить  его и познакомиться с его братом
Алексеем.
     По  байке  Степаниды  Лукиничны,  ее  внук  Алешенька  не был найден на
капустном  листке  или  под  ракитовым кустом. Он и не был куплен на базаре,
куда  старый  цыган  в  большом  коробе привозит для продажи видимо-невидимо
маленьких ребят.
     Алексея  принесла,  по  бабушкиному  велению,  по  дедушкиному хотению,
светлая  птица  Феникс,  которой  Степанида Лукинична вылечила простреленное
молнией  крыло.  За это светлая птица Феникс слетала за семьдесят семь лет в
предбудущие  годы и добыла из них кудрявого, голубоглазого мальчика, который
должен жить и расти не для своей корысти, а для счастья всех людей.
     С  первой сказки о Фениксе, с первых шагов Алеши он рос в холе, да не в
баловстве,  в  неге,  да  не в безделье. Рано узнал Алеша, для чего человеку
руки  нужны.  Только ли для того, чтобы в мячик играть, да ложку держать, да
кошку  гладить?  По  бабушкиным,  по  дедушкиным, по отцовским рабочим рукам
стал  маленький  мальчик  приноравливать  и  свои  руки. Фикус напоит, кошку
накормит,  бабушке  нитку  в  иголку  вденет  или  ухват подаст - и то дело.
Большое всегда с малого начинается.
     Малого  ершишку  поймает  Алеша,  а  в большой семейной ухе и его навар
сказывается.  Пятерку из школы принесет - опять общий котел пополнит, только
уж  не семейный, а народный. Каждая пятерка, говаривал Иван Ермолаевич, силу
народа  множит  и  хоть  не  сразу,  а через семь, через десять лет не малым
ершишкой, а большим сомом сказывается.
     И так неустанно, день за днем, воспитывали старики своего внука.
     Школа  встретила  Алешу  настороженно. Не драчлив, не шумлив, уступчив.
Не  слюнтяй ли? Даже сдачи не дает обидчику - а мог бы. Двоих одноклассников
на руках поднимает и проносит через весь школьный двор.
     Может быть, трус?
     Тоже  не похоже. Ему не страшна никакая собака. Улыбнется и скажет: "Да
будет  тебе тявкать, ты же умная" - и та завиляет хвостом. А бодливому козлу
из  пожарной  части Алеша так скрутил рога, что козел и близко не подходит к
школьным воротам.
     Первыми  Алешу  разглядели  девочки,  а  потом и мальчишки потянулись к
нему.  Он,  не  стремясь  подчинять  своему  влиянию  других, разоружал даже
озорных  заводил и заставлял хорошо учиться заядлых лентяев, не жалея на это
ни сил, ни слов, ни своего времени.
     Приветливы  с  Алешей  были  и  взрослые. В семьях всегда и все знают о
школе,  о ее делах и, конечно, о тех школьниках, кто на хорошей или на худой
молве.
     В  те  годы  отец и мать Алеши жили в старом векшегоновском доме. Когда
же  они  получили от завода квартиру и отделились от стариков, Алеша остался
у  бабушки с дедушкой, потому что началась война. Отец Алеши, Роман Иванович
Векшегонов, ушел на фронт, мать стала к станку.
     Алеша,  как  и  все  в  их роду, начал трудовой путь слесарем. Так было
заведено  чуть  ли  не  сто  лет  тому  назад. Слесарное ремесло Векшегоновы
считали  чем-то  вроде  обязательной  азбуки,  без  которой в заводском деле
человек не может двигаться вперед.
     Старомодно  это  или  нет, только никому не приходило в голову нарушать
родовой порядок.
     Закончив  семь  классов,  Алексей  поступил  в  ремесленное училище. На
завод  он  пришел  уже лекальщиком и вскоре был замечен как искусник в своем
деле.  Разумеется,  в  этом  немалую  роль  сыграл  его дед, Иван Ермолаевич
Векшегонов,  натаскивая внука в домашней мастерской. Эти мастерские и в наши
дни бытуют в старых уральских домах.
     Молодой  слесарь  привлек  внимание  главного  инженера  завода Николая
Олимпиевича  Гладышева.  Доводясь Алексею двоюродным дядькой, он вдвойне был
доволен,  что  и этот молодой Векшегонов оказывается на виду, как и отец его
Роман  Иванович, как в свое время и дед Иван Ермолаевич - знаменитый слесарь
станкостроительного завода.
     Теперь  Алексей Векшегонов работает наладчиком автоматических станков и
линий.   Это   его   призвание.   Его  трудовая  стихия.  Усовершенствовать,
смастерить,  придумать,  заменить  -  самое  большое  счастье  для  Алексея.
Увлекаясь   рационализацией,   изобретательством,  он  забывает  о  времени,
окружающих и, может быть, о себе.
     Это  началось  еще  в  отроческие  годы, рассказывает о внуке дед, Иван
Ермолаевич  Векшегонов. Для кого игра, бабки, шаровки, чижики, а для Алексея
тиски,  молоток,  пила,  ножницы.  И  не  было  у  него большей радости, как
соорудить  что-нибудь  своими  руками.  Клетку  ли для чечеток, пенал ли для
карандашей  или  еще  какую-нибудь пустяковину смастерит он - всегда от себя
добавит  новое. И как бы хорошо ни сделал Алексей свою хитроумную самоделку,
никогда не был доволен собой.
     Вот  и  сейчас  на  заводе появился многошпиндельный сверлильный станок
Алексея  Векшегонова, названный его именем - "ABE". Радоваться бы... Не всем
молодым  механикам в молодые годы удается создать свой станок. А ему радости
нет.
     - Об  автомате  думал, - жалуется деду внук, - а получился полуавтомат.
Недотянул. Не то знаний не хватило, не то времени.
     Дед утешает:
     - Дотянешь.  У  тебя  годов  много впереди. Кончишь заочный. День будет
длиньше - ума больше. Вот и доведешь свое детище.
     У  Алексея  в самом деле было туговато со временем. Завод. Учеба. А тут
еще  школьные  мастерские.  У парня совсем не оставалось часов для прогулок,
театра, веселых вечеринок и всего, что принято называть часами досуга.
     Но  на  школьный бал он, конечно, пойдет, потому что должен туда пойти.
Ведь он же в школе на правах педагога, и на балу будут его ученики.
     Если  говорить  честно,  то  ему  в  этот  вечер  было бы куда приятнее
покататься  на  лодке  с Ийей Красноперовой. Во-первых, это настоящий отдых,
во-вторых,  она  не  будет  мешать думать о приводе к винторезному станку, а
в-третьих, он всегда так легко и свободно чувствует себя с ней.
     И  он,  наверное,  сумел  бы  как-нибудь совместить и бал, и прогулку с
Ийей.  Показался  бы  во Дворце культуры... А потом затерялся в толпе - и на
пруд.  Что  ему,  в самом деле, до бала? Танцор он плохой. Огни, шум, наряды
не  привлекают  его.  В  новом  костюме он будет чувствовать себя неловко. И
вообще - что за радость кружиться напоказ?
     Рассудив  так,  Алексей решил отбыть положенный час на школьном вечере,
а  потом  махнуть с Ийей на озеро. Белая ночь. Тихий пруд. Теплынь... Но все
случилось совсем по-другому.
     К  Векшегоновым  пришла  Руфина.  Она будто разгадала сомнения Алексея.
Руфина  появилась  не  в  форменном  школьном платье, с которым уже навсегда
рассталась,  а  в широкой юбке и пышной кружевной кофте. Вместо кос - модная
прическа. Руфина будто выросла, возмужала за считанные часы.
     - Ты ли это, Руфа? - не скрыл своего удивления Алексей.
     Руфина ответила на это без всякого жеманства:
     - Ты  знаешь,  Алеша,  я  тоже сегодня нравлюсь себе. - Сказав так, она
закружилась. - Мне очень хочется наряжаться.
     - Зачем?
     - Не знаю...
     Впрочем,  она  знала  "зачем".  Кажется,  догадался  об этом и Алексей.
Догадался  и  задумался.  Задумался  и  вспомнил  намеки матери, разговоры в
цехе,  на  которые  он  не  обращал  внимания.  А  теперь Алеша, может быть,
впервые  зримо,  осязаемо  почувствовал,  что  кроме  наладки станков, кроме
зачетов и чертежей есть другие стороны жизни.
     - Я  надеюсь,  Алеша,  -  просил голос и просили глаза Руфины, - что ты
зайдешь за нами, а потом мы все вместе отправимся во Дворец на бал!
     Тут  надо  сказать,  что  настойчивый  и  упорный  Алексей  Векшегонов,
беспощадный  к  себе,  был мягким и отзывчивым к другим. Эта черта, привитая
дедом  с бабкой, еще скажется не один раз и принесет немало злополучных дней
Алексею  и другим людям. И началось это, может быть, как раз сегодня, в этот
торжественный день.
     - Ну  конечно, ну конечно, - согласился Алексей. - У тебя сегодня такой
день. Я непременно зайду.
     Руфина  ушла.  В  комнате  остался тонкий запах духов, сияние смеющихся
глаз,  а  в душе Алеши какой-то смутный разлад, какое-то разногласие с самим
собой.


VII

     Теперь, пожалуйста, на школьный бал!
     Во  Дворце  культуры,  построенном  металлургами  и  станкостроителями,
ожидалось  семьсот - восемьсот хозяев и наследников. Отцов и детей. Корифеев
знатных рабочих династий и юнцов, еще не переступивших порог завода.
     Июнь  -  месяц  белых  ночей  на Среднем Урале, но люстры зажжены. Окна
открыты.  Музыке  и  голосам  тесно  в огромном зале. Они оглашают дворцовый
парк и гаснут в зелени деревьев, еще не потерявших нежную окраску весны.
     Распорядители  бала  с  белыми  атласными  розетками, какие случались у
шаферов на свадьбах минувших лет, встречают гостей и участников бала.
     Сережа  тоже  распорядитель.  Он  стоит  на гранитных ступенях лестницы
главного  подъезда Дворца в промежутке колонн. Сереже вместе с тремя другими
десятиклассниками  поручено  встречать  гостей  у  входа  и  прикалывать  им
бумажные  ромашки  с  десятью  лепестками,  символизирующими  десять классов
школы.
     Ромашки  уже  приколоты  многим выпускницам его и других школ, а Руфины
нет.  Сережины  глаза  устремлены  в  глубину центральной аллеи парка. Среди
белых  платьев  он  ищет  то,  на  котором  сегодня должна красоваться самая
большая и самая красивая ромашка.
     Минуты - как улитки... Уж не случилось ли чего-нибудь?
     Ну что ты, милый, заботливый Сережа! Взгляни! Она идет. Не узнаешь?
     Сережа  не  узнал  Руфину.  Копна  волос,  перевязанная  белым  бантом.
Какая-то  другая  шея,  без  воротничка,  с  тоненькой  цепочкой  и  зеленым
камушком.  Платье  как  белый  колокол.  Руки открыты. Он никогда не обращал
внимания,  какие  у нее руки. Она не идет, а будто медленно скользит, словно
девушки на экране из танцевального ансамбля "Березка".
     Рядом  с  нею  -  мать.  Тоже  в  белом. Но зачем ее рассматривать? Она
всегда была франтихой. А кто по другую сторону Руфины? Кто?
     Не  может  быть! Это Алеша... Он почему-то выглядит сегодня выше. Зачем
он вместе с нею?
     У  Сережи  слегка кружится голова. Зачем он несет ее белую сумку? Зачем
он   разговаривает  с  нею  и  все  смотрят  на  них?  Смотрят  и  о  чем-то
переговариваются.
     А радио, как по злому заказу, рыдает на весь парк:

                Ах, Ольга, я тебя любил,
                Тебе единой посвятил...

     Это уже похоже на издевку.
     - Добро   пожаловать!  -  произнес  Сережа  стандартное  приветствие  и
приколол  ромашку  Анне  Васильевне,  затем  вторую - Руфине и третью, самую
большую,  - брату. Волнуясь, он перепутал ромашки. - Ты, Алеша, тоже на бал?
- спросил упавшим голосом Сережа.
     - А   как   же?   Ведь   я   в   некотором   роде   педагог...  Хотя  и
слесарно-механический.
     Дулесовы  и  Алексей  прошли в распахнутую дверь дворца, а Сереже нужно
оставаться на лестнице и прикалывать ромашки другим.
     Там  уже  начались  танцы,  а  у него еще половина коробки неприколотых
ромашек.   Люди   все   идут   и  идут.  Сережа  не  справляется  со  своими
обязанностями.  Его руки не приучены быстро прикалывать цветы. Он уже уколол
одну  родительницу  из  заречной школы, и та ойкнула от боли. После этого он
стал  просто раздавать ромашки. Пусть прикалывают сами. Но одна из пришедших
на бал не захотела этого. Она попросила:
     - Сережа, приколи мне ромашку своими руками.
     Сережа едва сдержался:
     - Ты-то зачем здесь?
     А та с достоинством ответила:
     - Как  отличница.  Даже  из седьмых классов все отличники приглашены на
бал,  а  я  перешла  в  восьмой... И нам тоже разрешили надеть белые платья.
Посмотри. Почти такое же длинное, как у Руфы.
     Тут  девочка,  имя  которой  уже  вам  известно,  сделала снова подобие
реверанса, придерживая тонюсенькими пальчиками свое платье.
     Окончательно  рассерженный Сережа выбрал самую мятую ромашку и, оторвав
у нее два лепестка, сказал:
     - Все должно быть как полагается. Ты еще пока в восьмом классе.
     - Пока  да,  -  снова  поклонилась  Капа,  благодаря этим за приколотую
ромашку,   а   потом,   нагнувшись,  подняла  оторванные  бумажные  лепестки
изуродованного   цветка   и   голосом,  теперь  так  похожим  на  голос  Ийи
Красноперовой,  прозвенела:  -  На следующий год я к ромашке приклею девятый
лепесток. А через год у меня ромашка будет с десятью лепестками.
     - Хватит!
     Сережа  бесцеремонно  повернул  Капу  лицом  к двери, слегка толкнул ее
туда и увидел Ийю.
     - Только подумал о тебе, а ты уж тут. Давай я приколю тебе две...
     - Зачем же, Сереженька, две? - спросила Ийя.
     - Одну  за  школу, другую за химический факультет... Между прочим, Ийя,
понимаешь, Алексей сегодня не очень правильно себя ведет.
     - Да? Что же он делает?
     - Понимаешь,  носит всякие белые сумки... Вызывает ненужные разговоры и
вообще... Вообще ты должна держаться решительнее и солиднее.
     - Постараюсь, Сережа.
     Ийя  грустно улыбнулась. Поцеловала Сережу в щеку, будто поздравляя его
с окончанием школы, и белой тенью прошла вслед за маленькой девочкой Капой.
     Сережа, провожая глазами грустную