ленно  шел  мимо  дулесовского дома, но, чувствуя, что этого
недостаточно, остановился, спустил с рук маленького Алешу и сказал:
     - Теперь маленечко своими ножками пошагаем.
     Алеше  давно хотелось пробежаться по незнакомой дороге. И он побежал по
ней.
     - Товарищ  Векшегонов,  -  нарочно  громко  предупреждал  правнука Иван
Ермолаевич,  -  не  споткнись смотри, а то мне знаешь как на орехи от твоего
папочки достанется.
     Это  слышали  многие.  Сегодня будет о чем поговорить на Старозаводской
улице.
     А Степанида Лукинична то и дело смотрела в окно.
     - Да что ты, бабушка, ждешь кого, что ли? - спросил Алексей.
     - Дед где-то запропастился...
     - Явится.   Никуда   не  денется,  -  успокоил  он  бабку  и  продолжал
рассказывать Ийе о новом станке.
     Иван  Ермолаевич  вошел  в  дом так тихо, что никто и не слыхал, как он
раздел  в прихожей Алешу. Приведя мальчика в полный порядок, он торжественно
ввел его в большую горницу.
     У  Степаниды  Лукиничны  запал  язык.  Стоявшая  спиной Ийя не заметила
вошедших.  Алексей,  сердясь,  через  силу  доедая  третью  котлету, тоже не
обратил внимания на появившихся.
     - Кто  это,  Алешенька?  -  спросил Иван Ермолаевич и указал пальцем на
Алексея.
     - Папа! - бойко ответил мальчик.
     Алексей замер, из его рук выпала вилка.
     - Здравствуй! - крикнул Алеша и подбежал к отцу.
     Алексей был белее снега:
     - И! Милая И!.. Этого не может, И...
     Алексей  схватил  маленького  Алешу,  а  Ийя, еле удерживаясь на ногах,
прошла за перегородку.
     - Вот  как  оно бывает, - повторил Иван Ермолаевич слова Красноперова и
пошел вслед за Ийей.
     Степанида  Лукинична  все  еще  не  обрела  дара речи. Она сразу узнала
живое  повторение  своего  внука. Ей не надо объяснять, что и как. И это так
взволновало  ее,  что  у  нее  не  оказалось  даже  слез. Она целовала такие
знакомые  ручки  маленького  Алеши  и,  может  быть,  впервые неодобрительно
посмотрела на большого Алексея.
     А до него только-только начинало доходить все случившееся.
     Маленький  Алеша, обнимая отца, не переставал шептать ему на ухо, не то
утверждая, не то спрашивая:
     - Ты папа... Ты папа... Ты папа...
     Громко  хлопнула  дверь.  Это  вбежал  Сережа.  Снова  хлопнула  дверь.
Появились  отец  и  мать  -  Роман Иванович и Любовь Степановна Векшегоновы.
Слухи быстрее телеграмм.
     - Доченька  моя  милая!  - бросилась к Ийе Любовь Степановна и залилась
слезами.
     - Он!  Он!  Как  две капли, - твердил Роман Иванович, любуясь маленьким
Алешей.
     А  мальчик,  пугливо  прижимаясь  к  отцу,  не  знал, скольких людей он
соединил сегодня и скольких - размежевал.


XVIII

     Счастливую   пору  переживал  старый  векшегоновский  дом.  Неожиданное
отцовство  заполнило  всего  Алексея. Радость была так велика, что он не мог
поверить  в  нее.  Особенно ночью. Просыпаясь, он спрашивал себя: "Правда ли
это?"  А  потом,  вскочив, Алексей подбегал к белой кроватке. В ней спал его
сын. Сколько теперь в нем заключено!
     - Милый  мой,  -  шептал Алеша, - как хорошо, что ты ничего не знаешь о
своем отце... Милый мой, как мне стыдно...
     Стоя  на  коленях  у  белой кроватки, Алексей хотел и не мог найти себе
хоть  какое-то  оправдание. Почему не пришло ему в голову то, что сейчас так
ясно?  Ийя  в  первый  же  день  встречи прямо намекнула ему... А он? Как он
теперь презирает за это себя...
     Он  знает,  что  Ийя никогда ни о чем не напомнит ему. В ее доброй душе
нет  места для злой памяти. Зато Алексей навсегда сохранит в себе свой позор
и никогда не даст ему замолчать.
     Никто  не  знает  угрызений совести Алексея Векшегонова. Да и до нее ли
теперь  людям на счастливом повороте его жизни, который не может не радовать
даже вчуже всякого хорошего человека...
     В  людской  молве  снова вспомнилось забытое и родилась устная повесть,
которая  с  каждым  пересказом  обрастала  новыми  подробностями. Имена Ийи,
Алексея, Руфины и маленького Алеши называли и те, кто их не знал.
     Старуха  Митроха  Ведерникова  стала  желанной гостьей многих домов. Уж
она-то  не  от  кого,  а  от самой Степаниды Лукиничны знала чистую правду и
своими глазами видела векшегоновского правнука.
     Живет   в   народе  неодолимая  потребность  рассказывания  и  слушания
"роковых  историй",  особенно  тех, где героями оказываются знакомые люди, с
которыми  можно  встретиться и поговорить, а затем прямым или окольным путем
узнать, что будет дальше.
     На  все  лады  прославляют  люди  Ийю Красноперову, приписывая ей самые
лучшие  черты  женщины,  матери, человека. Особенно приятно людям, что после
долгой  разлуки,  когда любовь Алексея так широко раскрыла свои объятия, Ийя
не  захотела  воспользоваться  самым главным. Она не привела своего малютку,
не  поставила  сына  самой  тяжелой  гирей  на весах своего счастья. Значит,
хотелось  ей,  чтобы  сама любовь, а не кто-то, ни даже самое дорогое в этой
любви  -  их  ребенок,  соединила  ее с Алексеем. И это дает повод, особенно
женским  устам,  называть  Ийю  "большой  силы женщиной, не ищущей для своей
любви никаких подпорок".
     Восторгаясь  Ийей,  люди  приписывают  ей  и  то,  чего не было. Так уж
водится. Молва никогда не знает меры.
     Сережа   Векшегонов,   затененный  счастливой  развязкой  любви  брата,
оставался  пока  незамеченным  даже  близкими.  Было  как-то  не  до него. А
железный  петух-флюгер  на  штоке башенки недостроенного дома, поворачиваясь
туда-сюда  по  ветру, как бы напоминал о Сереже. Петух, широко раскрыв клюв,
как бы спрашивал: а с ним-то что будет? Что будет с ним?
     Благожелательные  и  простодушные  люди  всегда  хотят  лучшего. Многим
теперь  казалось, что ничто уже не мешает Сергею и Руфине открыть счастливую
дверь  и  зажить  в  мире.  Многие  ждали,  что вот-вот задымит труба дома с
башенкой  и  дым  оповестит людей, что в оставленные комнаты пришло тепло. И
это казалось неизбежным.
     Мало ли какие неурядицы ссорят любящие пары, а жизнь мирит их.
     Но  дым  из  трубы  пока  не появлялся. Не появлялась на людях и Руфина
Дулесова.  На  завод  она  ходила  дальней дорогой - берегом пруда, чтобы не
выслушивать соболезнований, советов и поучений. До них ли ей?
     А  маленький  Алеша  ходил посередине улицы с отцом или с дедушкой-пра.
Ходил  в белых валеночках, в синей шубке, отороченной серым мехом, и радовал
всякого,  кто  встречался  с  ним. И каждый раз, когда мальчик проходил мимо
дулесовского  дома,  Руфина  оказывалась  у  окна.  Она  задергивала оконную
занавеску,  но  от  этого ничего не меняется. Все равно мальчуган идет мимо.
Идет  не  по улице, а по ней, по Руфине. Идет и ступает не по рыхлому белому
снегу, а по ее, Руфининому, сердцу, брошенному ему под ноги.
     Какое   могущество   в   этом   ребенке!  Могущество,  которому  нечего
противопоставить. Теперь уже не остается никаких надежд.
     День  ото  дня  становится  все  тяжелее.  И  кажется,  нет  в ее жизни
просвета.   Мать   и   тетка  говорят  одно  и  то  же:  "Надо  перетерпеть,
перемаяться, а потом полегчает... У жизни на все есть лекарства".
     Пустые  слова.  Это же не головная боль. Не насморк. Принял порошки или
вылежался,  и  все.  Не  смягчает  страдания  и  сон.  Наоборот,  ночью  все
оказывается  гуще. Из памяти не выходит скандальная встреча с Ийей на улице.
Руфине  все  еще  хочется  ненавидеть  Ийю,  а  совесть  внушает  уважение к
сопернице.  Руфина  сопротивляется,  а  уважение  растет помимо ее воли. Ийя
стоит    перед   ней,   уверенная,   спокойная,   величавая.   Она   кажется
высокой-высокой.  И  не  во  сне,  а  наяву  Руфина  видит себя рядом с Ийей
шипящей кошкой. А Ийе мало дела. Шипи. Пугай. Угрожай.
     Как  хочется  забыть,  не  видеть себя такой. Отсечь все. Перемениться.
Уйти  от своего "я". Самоуверенного "я". Самого злого врага, сидевшего в ней
и  натворившего  столько  бед.  А  этот  враг, это ненасытное неизбывное "я"
живет  в  ней и теперь. И кажется, на семнадцатой линии она и теперь борется
не  за  благополучие всех и для всех, а за благополучие своего "я". И звание
линии  -  линия  коммунистического  труда,  -  которое рано или поздно будет
присвоено,  тоже  должно  украсить  ее "я", хотя она и пытается изо всех сил
убедить себя, что не стремится к славе.
     Себя   не   обманешь.  Разум  утверждает  одно,  а  чувства  -  другое.
Коммунистический  труд  исключает  притворство.  Видимо,  в  ее  душе еще не
родилось  то,  чем  живет  Алексей  и, конечно, Ийя, а теперь, может быть, и
Сережа.  Их  труд  -  смысл  их  жизни,  а  не  способ существования. Они не
кичатся,   а   наслаждаются   сделанным.   У   Ийи  семь  или  восемь  новых
синтетических   материалов,  созданных  его  на  химическом  комбинате.  Это
огромный  успех  для молодого химика. Ийя могла бы назвать множество вещей и
продающихся  в  магазинах,  и  пришедших  на завод, а она всего лишь, как-то
между   прочим,  сказала  Николаю  Олимпиевичу:  "Да,  я  принимала  в  этом
участие".
     Она  всего  лишь  "принимала  участие"  в том, что принадлежит ее уму и
настойчивости.  Об  этом так определенно напечатано и в наших и в зарубежных
журналах.  Можно  очернить и эту скромность, назвав ее "скрытой гордыней". И
Руфина  уже  пробовала  искать  в  ней пороки, а нашли их в себе. Чего стоит
история  с  "неизвестным  сыном" Ийи. Как тогда она очернила ее... А не ради
ли  счастья  Алексея и Руфины скрыла Ийя в ту весну памятного школьного бала
ожидаемое  материнство  и,  уехав,  не  осталась  даже тенью между Руфиной и
Алексеем?  Она  не  напоминала о себе все эти годы. Скрыла адрес. Похоронила
себя  для  них. И теперь, спустя столько лет, когда не кто-то, а сама Руфина
сломала свою первую свадьбу, Ийя не торжествовала.
     Могла бы так поступить Руфина и хотя бы десятой долей походить на Ийю?
     Нет, не могла.
     Ийю можно ненавидеть, но не уважать ее нельзя.
     Томительны  дни.  Мучительны  темные  ночи. Но где-то в сознании Руфины
брезжат просветы. Пусть отраженные, но брезжат.
     Как хочется Руфине уйти от самой себя...


XIX

     Николай  Олимпиевич  и на этот раз оказался добрым волшебником. И в это
его  появление  у  Дулесовых  им,  наверно, руководило не одно сострадание к
Руфине, но и другие соображения.
     Снова  начала  прихрамывать  семнадцатая линия, от которой зависел ритм
сборки малых, но очень нужных токарных станков.
     Упадок  духовных  сил Руфины сказался на ее работе. Промахи случались и
там,   где  их  невозможно  было  ожидать.  Большинство  участников  бригады
семнадцатой  линии составилось из сверстников Руфины. Многие учились с нею в
одном  классе.  Следовательно, в одном классе с младшим Векшегоновым. Сережа
еще  до  назначения  Руфины бригадиром стремился попасть на отстающую линию.
Он  постеснялся сказать об этом. А потом, когда там оказалась Руфина, ему не
захотелось  приходить  в  ее  бригаду.  И  она и другие могли в этом увидеть
желание  Сережи  встречать  Руфину,  работать  с  нею бок о бок. Мало ли как
могли истолковать люди...
     А  вскоре получилось так, что работающие в бригаде сначала меж собой, а
потом  и  на  собраниях  стали  поговаривать  о  новом  бригадире - о Сереже
Векшегонове, за которым пойдут все ребята.
     Сергей  всегда  был  на хорошем счету. Особенно теперь, после разлада с
Дулесовой,  ребятам  хотелось  его  приободрить,  поднять  и  зажечь большим
делом.
     Николай  Олимпиевич  решил  убить сразу двух зайцев. Он пришел и сказал
Руфине:
     - А не взять ли тебе отпуск да не махнуть ли в Москву?
     В  иных  обстоятельствах  такое  предложение едва ли нашло бы отклик. В
Москву? Одной? Зачем? Как и где устроиться?
     А  сейчас  не возникло никаких вопросов. Николай Олимпиевич, прежде чем
предложить  что-то,  всесторонне  продумывает  и обосновывает сказанное. Так
было и на этот раз.
     - Ты  остановишься  у  Радугиных.  Они  будут  рады. Они встретят тебя,
Руфина.
     Семья  Радугиных  знакома  Руфине.  Они  гостили  у  Гладышева.  Нина -
молоденькая  жена  почтенного Модеста Михайловича Радугина - произвела очень
хорошее  впечатление  на  нее.  Руфина  и  Анна  Васильевна, сидя в гостях у
Николая  Олимпиевича,  заметили,  как  Николай Олимпиевич старается обратить
внимание  Руфины  на жену своего друга, словно роняя этим какую-то подсказку
или желая оправдать приглашение в этот вечер Лидочки Сперанской.
     Хоть  и  прост Николай Олимпиевич, да не всегда его легко понять. Вот и
сегодня  есть  что-то такое в его заботе о Руфине, а что - не скажешь. Но об
этом  пусть  размышляет мать, а Руфине не до того. Она рада пожить в большой
квартире  на Новопесчаной улице, увидеть Москву, побывать с Ниной в театрах,
в  Кремле,  в  прославленной  Третьяковской  галерее  и...  и  не  видеть ни
Алексея, ни его сына, ни Ийю.
     - А как же семнадцатая линия? - спросила Руфина.
     - О,  не  беспокойся,  друг  мой...  Была  бы  линия,  а кому вести ее,
найдется, - успокоил Николай Олимпиевич. - Решай.
     И  вопрос  был  решен. На другой день Руфина получила очередной отпуск.
Сборы были недолгими, а проводы и того короче.
     За  окном вагона бежали сосны и ели. Горы все ниже и ниже. Выемки реже.
И наконец последний тоннель. Урал позади.
     Теперь  позади,  кажется,  все.  И  люди,  с  которыми она в разладе, и
улица,  по  которой  стало  трудно  ходить,  и семнадцатая линия, где она не
очень прижилась...
     А  Сережа был доволен переходом на семнадцатую линию. Она сулила что-то
очень  хорошее. Сережа пока еще не разобрался, в чем заключается радость его
новой  работы.  Да  и  надо  ли  разбираться  в  этом?  Какие  бы чувства ни
руководили  им,  он  во всех случаях постарается оправдать доверие и надежды
ребят, с которыми он учился.
     В  скобках  нужно сказать, что в его бригаде появилась девушка по имени
Капа.  Та самая Капа, которая все еще хранит бумажную ромашку с подклеенными
лепестками.
     Многим,  и  в  том  числе Николаю Олимпиевичу, кажется, что возвращение
Руфины,  работа  в одной бригаде сдружит ее и Сережу. Но Капа так не думает.
У  нее  свои  суждения.  Она в бригаде самая юная, а ее голос звучит. К нему
прислушиваются.
     Капа  предложила  проводить  ежедневные итоговые летучки после смены. И
это было принято бригадой.
     На одной из летучек она сказала очень коротко, но внятно:
     - Мы  станем  линией коммунистического труда вовсе не с того дня, когда
нас  назовут  так  другие.  Мы  станем  линией коммунистического труда с той
минуты,  когда  каждый из нас почувствует, что мы стали такой линией. Потому
что коммунистический труд в нас. В каждом и во всех вместе.
     Сережа  слушал  ее и думал об Ийе. Думал не только потому, что у Капы с
Ийей  были  схожи  голоса. У них были схожи мысли. Наверно, не случайно Капа
привязана  к  Ийе.  Наверно,  также  не  случайно  Ийя  оказывает  так много
внимания  Капе,  считая  ее  чуть ли не своей подругой. И это очень подымает
авторитет Капы в Сережиных глазах.


XX

     Маленькому  Алеше  первое  время было трудно разобраться в новой родне.
Очень  много  появилось  родни.  Легче  всего ему было с бабушкой-пра. У нее
столько сказок. И однажды была рассказана сказка о Фениксе.
     Оказывается,  маленького  Алешу, как и его отца, принесла в своем клюве
сильная   птица   Феникс.   Пока  еще  сказка  рассказывалась  сокращенно  и
упрощенно.  Она  с каждым пересказом будет дополняться новыми подробностями,
главную из которых он уже слышал.
     Бабушка-пра  шепотком сообщила Алеше, что светлая птица Феникс, улетая,
наказывала:  "Если маленький Алешенька хочет вырасти таким же, как его отец,
то он должен быть правдивым, добрым и работящим мальчиком".
     Как  он  мог  не  хотеть  вырасти похожим на папу? Он обязательно будет
таким.  В  этом он был уверен до встречи с ним. Но что значит быть правдивым
и  добрым,  мальчик  еще  не  понимал.  Для этого ему нужно было узнать, что
такое  ложь и зло. Поэтому прабабке пришлось объяснить пока, что значит быть
работящим.
     А  быть  работящим  - это значит помогать отцу, матери и обоим пра. Как
помогать,  Алешенька  тоже  еще не знал. А помогать ему хотелось немедленно.
Поэтому     Степанида     Лукинична     стала     давать     своей     новой
"виноградинке-ненаглядинке,   трудовой   родовой  дедовой  косточке"  первые
поручения.  Нитку  вдеть  в  иголку. Налить кошке молочка. Не дать засохнуть
старому фикусу и поить его каждое утро кружкой воды.
     Не   налюбуется  Адам  Викторович  воспитанием  Векшегонихи,  глядя  на
мальчугана, выполняющего свои первые трудовые обязанности.
     - Как  ты  только  расстанешься  с ним, Степанида Лукинична, когда Ийка
увезет его в Сибирь?
     Степанида Лукинична ответила шуткой:
     - Нынче  разлука  невелика  докука.  Сел на "Ту" - и ту-ту-у! Поехали с
орехами к маленькому Алешеньке в гости... Так, что ли, шелковая головушка?
     - Да-да!  -  серьезно  ответил мальчик. - Мы с папой домой тоже на "Ту"
полетим.
     Домой? Значит, дом у него там, а не здесь?
     Адам   Викторович   задумывается.  Сказать  легко  "сел  на  "Ту"  -  и
ту-ту-у"...
     - А  не  дорогонько  ли  будет на "Ту" летать туда и обратно? Да и годы
наши в багаж не сдашь.
     - За  годы  на  самолете денег не берут. Всех по одной цене возят. Ну а
если  цена  окажется  не  по  карману,  то  можно  годок-другой  и  в Сибири
погостить.  Нам  что?  Мы  с  Иваном  легкие  на  подъем.  Было бы ради чего
подыматься.
     Адам Викторович больше не задавал вопросов. Закурил. Задумался.
     Столько  лет он прожил на одном месте. Знает каждую елку вокруг, каждую
муравьиную  кучу.  Приезд Ийи с правнуком скрасил его одиночество. А уедут -
что  тогда?  Он  да  кот.  А  худо ли посмотреть, как велика наша земля, как
проснулся  и  зацвел  богатый  край,  где  будут  жить  Алексей с Ийей и это
маленькое  кудрявое  существо,  которое ездит сейчас на красном трехколесном
велосипеде  и  кричит  на весь дом: "Ту-ту-ту-у!", воображая себя летящим на
самолете.
     Прощай, Шайтанова дача, здравствуй, матушка-Сибирь!
     О  Сибири  думает и Алексей. У него теперь одна радость рождает другую.
Химический   комбинат  -  лишь  звено  большого  индустриального  узла.  Уже
поднялись  корпуса громадного завода нового машиностроения. Может быть, этот
гигант  и  станет  отцом  первых  самоходных  фабрик. Алексей не пожалеет ни
дней,  ни  ночей.  Он  приложит  все силы, чтобы люди поняли, поверили в его
замысел.  Пусть  для  этого  нужно  отдать полжизни. Пусть!.. Лишь бы только
зажечь  людей.  И  если  это  случится,  тогда  не  один  ум,  а  сотни умов
конструкторов,  механиков, как один человек, как дружная бригада семнадцатой
линии, осуществят то, что не под силу одному.
     Коллективный  коммунистический  труд,  где  каждый человек как клеточка
единого  разума,  становится в наши дни единственно возможным трудом. Минуло
время,   когда   одиночка   мог   создать  знаменитую  прялку  "Дженни"  или
сконструировать  огнедействующую  машину,  построить  первый  паровоз и даже
соорудить   простейший   самолет.  Века  потребовались  бы  одиночке,  чтобы
запустить  в  небо  космический  корабль,  для  расчетов  и  конструирования
"умных"  кибернетических  машин.  Привычный  для  нашего  глаза  современный
самолет  и  тот  обязан своим полетом конструктору-коллективу, создающему по
частям и частицам единое целое в сложнейшем и творческом взаимодействии.
     Сложны  детища  новой  техники,  будь то атомный ледокол, электрическая
станция,  автоматическая  производственная  линия  или  маленький  карманный
приемник,  -  в  каждом  из  них  усилия многих умов. И если какой-то из них
оказывается первенствующим, то все же не становится единственным.
     Этими  мыслями  живет  Алексей  Векшегонов,  не  чувствуя себя одиноким
открывателем.  Новое  всегда  впервые  пр