я. Он хочет, от всего сердца хочет верить, что брат
любит  Руфину,  а  этого  не  получается.  Даже в улыбке брата он улавливает
какое-то  непротивление  тому, что происходит. И ему кажется, что брат будто
не женится, а всего лишь не противится женитьбе.
     Сережа,  перестань!  Не  выдумывай.  Ты  пристрастен. Ты сочиняешь свои
предчувствия. Танцуй, пой!
     И  Сережа  поет  и танцует. На девичниках, на мальчишниках, на семейных
сборищах  будущей  родни.  Здесь  все  -  и Дулесовы и Векшегоновы. Приходят
ближние  и  дальние  дядьки  и  тетки.  Веселится  дядя  Николаша  - Николай
Олимпиевич  Гладышев. Только нет деда с бабкой - стариков Векшегоновых. Один
жалуется  на  поясницу,  другая  -  на  ноги.  А  дрова  пилят,  с  огородом
управляются. Целый день в ходьбе и работе.
     Опять  пробегают  тучки в Сережиной голове, опять шепчет голос всякое и
разное,  а  музыка гремит, бежит танцевальная лента магнитофона, жаром дышат
рыбные  пироги...  Хватит,  Сергей.  Не  морочь  себе  голову. Посмотри, как
отплясывает Руфинина тетка.
     Ярмарочной  каруселью  кружились  дни. Алеша и не заметил, как подоспел
день  защиты  дипломного  проекта. Защиту назначили на воскресенье вечером в
цехе.
     Он  должен  собраться  с  мыслями.  Еще раз перечитать написанное. Хотя
исход защиты и предрешен, но все же... Это серьезный день в его жизни.
     Руфина  очень предупредительна. Она даже посоветовалась с Алешей, в чем
ей  лучше  всего прийти в цех на защиту. Остановились на темном платье. Хотя
оно не празднично для такого дня, но это же официальный день.
     В   газете   появилось   сообщение   о  дне,  времени  и  часе  защиты.
Объявлялось, где можно ознакомиться с дипломным проектом.
     В  жизни  Алексея  наступило  затишье.  Теперь уже было все оговорено и
улажено.   Больше   нечего   обсуждать,   выяснять,  проверять,  теряться  в
догадках...
     Нужно перестать мучить себя и Руфину.
     Дни,  полные  тихой  радости,  переживали  Векшегоновы  и  Дулесовы. Их
желания  накануне  исполнения.  Соединяются два рабочих рода, жившие порознь
на  одной  улице.  Докупается  недостающее  к  свадьбе. Лучше перебрать, чем
недобрать в таких случаях.
     Счастливые  хлопоты.  Милые заботы. Тепло, светло, радостно. И черемуха
зацвела.  Все, как хотелось, мечталось, думалось счастливым матерям Руфины и
Алексея.
     Неужели еще что-то может омрачить эту весну на Старозаводской улице?..


XXV

     Наступил вечер защиты дипломного проекта.
     В  цехе  были  воздвигнуты  подмостки.  Затем установлен стол, покрытый
зеленым   сукном.   Принесены  кресла.  Трибуна  из  Дворца  культуры  стала
кафедрой.   Съехались   преподаватели,   профессора.   Необычная   для  цеха
обстановка.
     Собралось  множество  рабочих,  большинство из них никогда не бывали на
таких защитах.
     После  вступительного  слова  председательствующего  предоставили слово
Алексею Романовичу Векшегонову.
     Цех  замер.  Как-никак  их парень получает сегодня диплом инженера. Это
не шутка.
     Руфина  сидела  на  одной из садовых скамеек, принесенных в цех. Она не
захотела сесть в первый ряд, где ей было предложено место.
     - Спасибо,  мне  там  удобнее,  -  скромно отговорилась она и уселась в
глубине.
     По  лицу  Руфины  нельзя  было  узнать,  что  она  думает сейчас, какие
чувства  владеют  ею.  Можно  было  лишь догадываться, что ей не очень легко
слушать  Алексея. Это теперь понимали многие. И в первую очередь товарищи по
цеху.  Да и в газете достаточно ясно было сказано, что популярный на заводах
полуавтомат  "ABE"  больше  не  будет  нуждаться  в  руках рабочего, что ему
теперь придаются свои стальные, неустанные руки.
     Такое сообщение в дополнениях не нуждается.
     - Теперь   предоставим   слово   "содокладчику",   -  послышался  голос
Векшегонова. - Он лучше меня продолжит защиту моего дипломного проекта.
     В  цехе  оживление. Одобрительный смешок. Голос: "Давай, Алеша!" Сердце
Руфины забилось учащеннее. Начинается самое главное испытание.
     Алексей  подошел  к  рубильнику.  Руфина замерла. У такого знакомого до
последнего  шплинта  станка  -  нет ее. Нет вообще сверловщицы. Рука Алексея
касается ручки рубильника. Он объявляет:
     - Включаю!
     Станок  ожил.  Сверла пришли в движение. Вращаясь, они стали опускаться
на  зажатую  универсальную  шайбу.  В  этом не было ничего особенного. Шайба
была   зажата  до  того,  как  был  пущен  станок.  Что  будет  дальше?  Как
автоматическая приставка заменит руки?
     Как?
     На  лице  Руфины  белые  пятна.  Она  поправляет  прическу.  И это тоже
признак волнения.
     И  вот  операция сверления заканчивается. Сверла поднимаются в исходное
положение.   Зажимные  кулачки  талера  разжимаются.  Рассверленная  деталь,
универсальная  шайба,  выталкивается  и сползает в ящик готовых изделий. Это
делали руки.
     Сверла  замерли  в  исходном  положении.  Замерли и сердца сотен людей.
Мгновение.  Гробовая  тишина.  Послышался опять чей-то голос: "Смотри ты!.."
По  кривому  желобу  из  обоймы автоматической приставки скатилась очередная
шайба.  Скатилась  и  точно  легла  в  отверстие  зажимных  кулачков талера.
Кулачки, будто почувствовав появление детали, сжались.
     Кажется,  не  слышно  и  дыхания.  Весь  цех - внимание. Да и как может
иначе   быть,  когда  сегодня,  сейчас  держит  экзамен  новый  механический
заместитель рабочих рук - автоматическая приставка.
     Снова  опускаются  вращающиеся  сверла  на  зажатую  деталь... Операция
повторяется.
     Тишина  взрывается  аплодисментами. Председательствующий протирает свои
золотые  очки.  И  те,  кто наблюдает за ним, понимают, как растроган старый
ученый.
     Алексей подает знак. В цехе снова тишина. Он говорит:
     - А  можно  заставить  станок  работать быстрее. Но в этом случае будет
уже менее наглядна его работа.
     Слесарь  Макар  Петрович  Логинов  подходит  к  автомату  и  прибавляет
скорость.  Операции убыстрились. Руфина еще старается взять себя в руки. Она
смотрит  на  свои  часики и проверяет по секундам быстроту работы станка. По
ее  приблизительным  подсчетам  видно, что если бы она работала даже на трех
"ABE", то и в этом случае реконструированный станок опередил бы ее вдвое.
     Руфина  уже  знала  об  отмене  показа  ее  работы  на  трех станках. И
примирилась  с  этим.  Но  она  не ожидала, что предполагаемый ею рекорд так
наглядно для всех будет побит, даже и не состоявшись.
     Она  почувствовала  на  себе  взгляд многих глаз. Ей показалось, что на
нее  смотрит весь цех - все люди, собравшиеся здесь. На самом же деле на нее
смотрели  только  Сережины  глаза  да глаза старика Логинова. А ей чудилось,
что  все  смотрящие  на  нее  думают:  "Вот  и  конец  твоей  славе, знатная
сверловщица".  На  самом  же  деле  так  никто  не думал. Это были ее мысли,
приписанные  людям.  Даже  Сережа  не  думал  так.  Наоборот,  в  его голове
возникало  совсем  другое:  "Ну  теперь-то  уж  Руфина загремит еще больше и
станет наладчицей двадцати, а то и тридцати Алешиных станков".
     Автомат   "ABE"   был   пущен  на  предельную  скорость.  Трудно  стало
различать,   как  подаются  рассверливаемые  шайбы,  как  они  выталкиваются
выбрасывателем.
     Царило    шумное   оживление.   Станку   аплодировали,   как   артисту.
Председательствующему  за  всю  его  долгую  жизнь  не приходилось бывать на
таких   шумных   и  людных  защитах  дипломных  проектов.  Он  еле  угомонил
разбушевавшихся слушателей, хотя их справедливее назвать зрителями.
     Когда  предоставили  слово оппоненту, Руфины уже не было в цехе. Первым
это  обнаружил Сережа Векшегонов. Она незаметно затерялась в толпе рабочих и
ушла  с  завода.  У  нее  не  хватило  силы  сдержать себя и делать вид, что
радуется,   когда   хотелось  плакать.  За  воротами  завода  она  не  стала
сдерживать  слезы,  а  вернувшись  домой,  рыдала  по своей славе, как можно
рыдать только по безвременно умершей матери.
     Через  час  или  немногим  более  Руфина  слегла. Сначала легкий озноб,
головная боль, а потом жар и бред.
     Слава,  ты  не  уходишь просто так, особенно если ты, опьянив человека,
заставила  полюбить  тебя.  Любила ли Руфина кого-нибудь больше своей славы?
Была  ли  ее  любовь к Алексею сильней, чем к тебе, вероломная чаровница? На
это теперь, кажется, не ответит и сама Руфина.
     Вызванный Дулесовыми доктор, осмотрев больную, сказал:
     - Нервное потрясение. Не волнуйтесь. Нет ничего угрожающего.
     Затем было прописано снотворное. Вскоре Руфина уснула.
     Поздно вечером появился Алексей.
     - Хватит  уж,  Алексей  Романович,  нервировать  Руфиночку,  -  сказала
встретившая  его  Анна  Васильевна.  - Не добивайте невесту. Милости просим,
когда встанет на ноги. Я дам знать.
     Дверь,  скрипнув,  закрылась за ушедшим Алексеем. Никогда в жизни он не
чувствовал себя таким виноватым.
     Побродив  по  берегу пруда, Алексей направился к деду. Куда же еще? Там
его родной дом! Туда принесла его птица Феникс...
     - За  что  же  это  все,  дедушка?  -  жаловался  он Ивану Ермолаевичу,
рассказав  обо  всех этих днях сомнений и размолвок с самим собой и Руфиной.
- Я хочу лучше, а получается очень плохо.
     Старик  недолго  думал.  Видимо, то, что он сказал, давно было выношено
им. Совет был кратким:
     - Отложи свадьбу!
     - Отложить свадьбу! А зачем?
     - Там  видно  будет,  зачем  и к чему, - сказал Иван Ермолаевич. - Твой
дед, Лешенька, не посоветует худого.
     - И   бабка  тоже,  -  послышался  из-за  перегородки  голос  Степаниды
Лукиничны.
     - И  надолго  нужно отложить свадьбу? - совсем послушно, как в школьные
годы, спросил Алеша.
     - На  год!  -  сказал,  как  отсек, Иван Ермолаевич, а потом куда мягче
стал  растолковывать:  -  Лет-то  ей  сколько...  Да  и тебе торопиться пока
некуда. Год - не велик срок, а подумать будет когда и тому и другому.
     Степанида Лукинична тоже нашла свои слова:
     - Если  не  клеится, не паяется, зачем нитками сшивать то, чему надобно
быть на хорошем клею, на вековечном паю. Так или нет?
     - Так, бабушка!
     И  все  смолкли.  В  старом  доме стало тихо. На кухне о чем-то напевал
самовар.  Он,  кажется,  тоже был согласен, что свадьбу придется отложить на
год.
     Но как это сделать?


XXVI

     В  доме деда все было знакомо, мило и дорого Алексею. Здесь он не сумел
бы  назвать ни одного предмета, который бы не состоял с ним в давней дружбе,
а может быть, и родстве.
     Родной  была  и старая чугунная чернильница каслинского литья. Глядя на
чернильницу,  Алексей  подумал,  что  письмо  куда лучше устных объяснений с
Дулесовыми.  К  тому  же  если  при  разговоре окажется тетка Руфины, то все
может кончиться ссорой. А он не хочет и не будет ссориться.
     Было  уже  за полночь. Откладывать на завтра не хотелось. И он принялся
писать.  Принялся  писать,  не  выискивая слов, не подбирая выражений. Писал
так, как пишется.

     "Милая  Руфина!  За  последние  дни  и  особенно за последний вечер мне
стало  понятно,  что  я  приношу тебе только несчастья. Я, Руфа, не виноват,
что  мои  мысли,  мои  стремления  не  совпадают  с твоими мыслями. Так, как
живешь  ты,  живут  еще  многие. Но я, как ты видишь, не хочу и не могу жить
этими  нормами  личного  благополучия.  Мне претит превосходство над другими
людьми.  Это  все не только заставляет меня стыдиться людей, но и мешает мне
быть  самим  собой.  А  я  не могу не быть самим собой, не могу отступить от
своих  убеждений,  как  и  ты  не  можешь  расстаться  со своими желаниями и
представлениями  и  всем  тем,  что  составляет  тебя,  твою  личность, твое
мировоззрение.
     Мне  казалось,  что  после  того,  как  ты и я будем женой и мужем, все
изменится.  А  сегодня  я  понял, что не изменится ничего и мы, поженившись,
окажемся  несчастными  людьми.  Ты  и  все  наши,  рано или поздно, придут к
такому же выводу.
     Милая  Руфина! Ты будешь счастлива! Ты не можешь ею не быть. И мой уход
от  тебя  -  это начало твоего настоящего, а не кажущегося счастья; каким бы
негодо..."

     Тут  Алексей и остановился. Садясь за письмо, он хотел объявить о своем
желании  перенести  свадьбу на год. А получилось, что он вообще отказывается
от свадьбы.
     Он задумался.
     Раздумья  не  были  долгими. Он понял, что разговор об отсрочке свадьбы
лицемерен и лжив, что он никогда не женится на Руфине.
     Алексей снова обмакнул перо и продолжил:

     "...ванием  ты,  Анна Васильевна, Андрей Андреевич, моя мать и мой отец
ни  встретили это письмо, какие бы обидные дни и месяцы ты ни пережила после
этого  письма,  все  же  я  свой разрыв с тобой считаю благородным и честным
поступком.  Лучше  пусть  будут отравлены несколько месяцев твоей жизни, чем
вся твоя жизнь.
                                                        Алексей Векшегонов".

     Перечитывать письмо он не стал.
     Утром,  часов  в  пять,  когда  встал  не  смыкавший  глаз дед, Алексей
сказал:
     - Вот,  дедушка, письмо Руфине Андреевне Дулесовой. Прочитай его вместе
с бабушкой, а потом заклей конверт. Письмо пусть передаст ей Сережа.
     Иван Ермолаевич кивнул головой.
     - А  это,  -  протянул  он лист бумаги, - заявление на завод. Я прошу в
нем  об  уходе  с  завода.  Потом прочитаешь. Или о продлении моего учебного
отпуска.  Я  на  это  имею  право.  Ты напишешь мне о решении дирекции. Свой
адрес я тебе сообщу.
     - Куда же ты надумал, внук?
     - Наверно,  в  Сибирь.  Мне уже советовали в институте. Там нужны люди.
Очень нужны. И больше ни о чем не спрашивай меня.
     Иван  Ермолаевич  более  не задал ни одного вопроса. И только Степанида
Лукинична спросила:
     - Когда?
     - Сейчас!
     - А багаж?
     - Он при мне. Если добавишь десятку-другую, с меня и хватит.
     Не прошло и часа, как Алексей уехал.
     Степанида Лукинична не проронила ни одной слезинки. А дед сказал:
     - Стеш, где-то смородиновка была... И рюмку тоже подай...
     На  Старозаводской  улице  было  тихо-тихо. Пахло черемухой, цветущей в
палисадниках.  Слышалось  чириканье  воробьев  за  наличниками  окон.  Сохли
мелкие слезинки росы на траве.
     Иван Ермолаевич налил вторую рюмку и сказал:
     - Никак жаркий будет денек...


ВТОРАЯ ЧАСТЬ


I

     На  Старозаводской  улице  вырос прехорошенький дом-теремок с башенкой.
Он  будто  сошел  с  красочной  книжной страницы и ожил на дулесовском дворе
добротным  строением  неподалеку  от  старого,  уже почерневшего дома Андрея
Андреевича.
     Крутая   крыша,   светлые   окна,   бревенчатые   лиственничные  стены,
отливающие  то  нежной  розовиной, то янтарным прожильем бревен, радуют глаз
прохожего.   А   забавный   железный   петух-флюгер   с   открытым   клювом,
поворачиваясь  по  ветру туда-сюда на штоке башенки, будто хочет крикнуть на
весь  белый  свет,  как  хорошо  будет  житься под этой крышей новой молодой
семье.  И все, от затейливых переплетов оконных рам до приветливого крылечка
и   белых  кружевных  наличников,  рассказывает  о  тихой  радости,  которая
начнется в этом доме.
     Руфина  подолгу разглядывает свою милую "скворешенку", и от этого на ее
душе  становится  так  светло,  будто  над ней никогда не проходили грозовые
тучи,  будто  не  было  на  ее  пути  Алексея  Векшегонова и оскорбительного
разрыва накануне свадьбы.
     Прошло  уже  около трех лет. Срок, вполне достаточный для того, чтобы в
молодом сердце зарубцевались обиды и...
     Впрочем,  об этом не скажешь в двух-трех фразах, и нам придется хотя бы
бегло  ознакомиться  с  тем,  что  предшествовало  появлению  этого  дома  с
башенкой и радостям, которые должны перешагнуть его порог.
     После  отъезда  Алексея  Векшегонова было сказано немало слов и пролито
много  слез.  Для  пересудов  и  догадок нашлось достаточно пищи, но события
большой   жизни   завода,   города,  страны  вытеснили  из  молвы  и  памяти
злоключения  Руфины и Алексея. Конечно, Дулесовы и Векшегоновы дольше других
переживали  обидное  для  обеих сторон крушение такой желанной свадьбы, но и
они примирились с мыслью, что виноватых в этом разрыве искать не следует.
     Слава   еще   долго  не  оставляла  Руфину.  Ветер  стих,  а  волны  не
успокаивались.  Руфину по привычке называли в газетах, выбирали в президиумы
торжественных  заседаний.  Все  еще шли письма от почитателей, поклонников и
заочно влюбленных в нее воздыхателей.
     В  цех  после отъезда Алексея она не вернулась. Ей советовали наперекор
всему  стать  наладчицей  новой  автоматической  линии, в цепь которой вошли
реконструированные  станки  "ABE".  Эту линию называли на заводе "козырной".
Управляя  ею,  Руфина могла бы в какой-то степени поддерживать уровень своей
известности. Она не захотела этого.
     В  цехе  все  напоминало  Алексея Векшегонова. Руфина даже старалась не
бывать    там,    став    секретарем-диспетчером   вновь   созданного   бюро
автоматизации.
     Отгоревав,  отплакавшись,  она  стала  просыпаться  с  сухой подушкой и
перестала  видеть  сны,  в которых Алексей стучал ей в окно и сидел с нею на
сундуке,   где   томилось  такое  кружевное,  такое  тонкое,  такое  цветное
приданое.
     Мебельный  гарнитур  как  был  в  фабричных ящиках, так и остался ждать
лучших  дней  на  бывшем  сеновале  старого  дулесовского  сарая.  Мебель не
состарится. Да и Руфине рано было вести боязливый счет своему возрасту.
     Успокоилась  и  мать  Руфины,  Анна  Васильевна. Нашла нужные слова для
дочери, для себя и для других:
     - Забудется,  залечится, быльем порастет. Полюбит моя Руфина достойного
молодого  человека.  А  от  них  нет  отбою.  Инженеры  и техники. Доктора и
артисты.  Художники  и  журналисты.  Хоть  бы взять того же Мишу Демина. Без
пяти минут врач.
     Руфине,  кажется,  нравится  Миша Демин. Но - на час, на два... Пока он
поет. У него очень задушевный голос, и он сам сочиняет песенки.
     И  Анне  Васильевне  приятен тихий влюбленный певец с зачесанными назад
светлыми  волосами и мечтательными глазами. И она не скрывает своих симпатий
к Демину.
     - Мишенька  редкой  души  человек.  Из  всего  твоего  табуна  он самый
располагающий.  И  медицина,  конечно, наука тоже уважаемая. Только тебе-то,
Руфина, - рассуждает мать, - нужен заводской человек. Спокойнее и понятнее.
     - Чем же понятнее-то, мама? - спрашивает Руфина, проверяя себя.
     - Не  знаю,  как  и  сказать,  доченька. В заводском дыму мы родились и
выросли.  И речь у нас заводская. И сами мы все одной ногой дома, а другой -
на   заводе  стоим.  Хоть  бы  и  меня  взять.  Никогда  я  не  работала  на
станкостроительном,  а  все  мои  думы  там,  в кузнечном цехе. У отца. Я не
против,  что  Миша  поет.  Отец  тоже  пел.  И  на  концертах  выступал.  Но
понимаешь,  Руфина...  Муж  должен  быть  мужем. И дров наколоть... Починить
что-то   или   покрасить.   Крышу   замазать.   Плиту  переложить.  Сараюшку
соорудить...
     Руфина заглушает слова матери громким смехом:
     - Не  надо  же,  мамочка, теперь ничего этого делать в новых квартирах.
Кончилось время Жулановых...
     А мать не может согласиться:
     - Делать,  может  быть,  и  не надо, а уметь желательно. Мужчине, как и
машине,  нужен  какой-то  такой  запас  мощности. Взять хотя бы твоего отца,
кузнеца.  Лишись он, к слову, своей работы в кузнечном или окажись в беде. В
самом  безвыходном положении - ничего нет, все надо начинать сызнова. И я за
ним  -  как  за  каменной  стеной. А почему? Запас мощности. Умение. Знание.
Мужские  руки.  В  степи нору выроет. В лесу дупло выдолбит. Из снега халупу
слепит и дым очага пустит.
     Задумалась дочь. Молчит мать. А потом снова:
     - Миша  Демин  очень  душевный  человек,  но  ведь тосковать под гитару
только  в  театре  хорошо,  а  по жизни надо и помойное ведро уметь вынести.
Ведь  ты  же  и  шить,  и мыть, и стира