ть, и вязать. А он что? Но вообще-то,
Руфочка,  ты  хоть  за  артиста,  хоть  за  журналиста... воля твоя. Лишь бы
счастье.  А  оно  бывает  и  с  молодым,  и  со  старым...  Счастье никто не
предпишет.  Если  уж  оно  есть, так и лысина солнцем светит, седой волос не
замечается.  А  уж  если  нет  его,  так  и  молодая кровь в жилах стынет, и
хмельные кудри могильным плющом вьются.
     Разговоры  на эти темы матери и дочери случались за последнее время все
чаще  и  чаще. Видимо, сердце Руфины искало ушедшему из него Алексею замены.
О  ней  пока  не  хотелось  думать  Руфине,  но  она  уже  и не исключала ее
возможность  и  потому,  наверное,  прибегала  к древнейшему способу решения
затруднений: "Поживем - увидим".
     Поживем - увидим...


II

     Вы,  конечно,  помните  тот день, когда Сережа Векшегонов понял, как он
был  смешон,  написав  Руфине  любовное  письмо. Она оказалась вовсе не той,
какой  видел  ее  Сережа  в  школе. Она уже готовилась стать женщиной, когда
Сережа  не  стал  еще  и юношей. Она тогда разговаривала с его братом, как с
ровесником,  для  него  же Алексей в то время был чем-то недосягаемым. Автор
станка   "ABE".  Мастер  учебно-школьных  мастерских.  Человек  с  именем  и
отчеством.
     А  что  представляет  собой он - Сергей? Что представляет он собой даже
теперь?
     Пока  он  хороший  слесарь  -  и только. Правда, ему уже доверили очень
сложные  штампы,  и Макар Петрович Логинов сказал, что может уйти на пенсию,
потому  что  пришел  человек,  руки  которого  вскоре  еще  больше прославят
слесарный векшегоновский род.
     Но  ведь  это  всего  лишь  руки...  А  голова?  Сережа  пока ничего не
изобрел,  кроме  новых универсальных мерителей кривизны посредством оптики и
света.
     Пусть  его  благодарили  в приказе, пусть он получил немалую премию, но
это  всего  лишь  рационализаторское предложение, а не изобретение, хотя его
называли  именно этим словом. Наверное, хотели польстить. Или же это сделали
ради  брата.  Брата нет, а его имя освещает Сережу. Некоторые, не стесняясь,
называли его "вторым Алексеем".
     Такие  слова  приятно слышать, но лишь отчасти. Сережа хочет быть самим
собой и никаким не повторением. Но многое повторяется...
     Сережа,  так же как и брат, поступил на заочный. Он туда был принят без
трудов.  Там  шутя  сказали,  что  один  Векшегонов  принес  завидную  славу
институту, так, очевидно, принесет и второй.
     Очаровательная   сотрудница   технической   библиотеки  завода  Лидочка
Сперанская  -  может  быть,  тоже  шутя  -  приветлива  с Сережей. Когда они
встречаются на главной зеленой магистрали завода, она твердит:
     - Ты  красивее  и  стройнее своего брата. Выше ростом и серьезнее. Тебе
нужно как можно дольше не отвечать на улыбки...
     А сама улыбается и ждет ответа.
     Он  уже  танцевал  с  нею  на  летней площадке и в ту ночь долго не мог
уснуть.
     Лидочка  хотя и несколько вольно обращается с Сережей, но все это у нее
очень  чисто и хорошо. Ей, может быть, он нужен просто так, чтобы кто-нибудь
был  возле  нее.  Ведь одна. Совсем одна. Можно ли винить Лидочку за то, что
недостойный  ее  техник  Андрюшка  Кокарев вскружил ей голову, когда Лидочке
едва  минуло  восемнадцать  лет.  А  теперь  он  женат  на  сонливой  дочери
начальника инструментального цеха Виктории.
     Может  быть,  Лидочка еще и будет счастлива и жизнь улыбнется ей. Жизнь
иногда  так  поворачивает  человеческие судьбы, что, кажется, и сама дивится
своим проказам.
     Когда  Сережа  несколько  возмужал,  чему, может быть, способствовала и
шляпа,  которую  он недавно надел, в его сторону устремилось немало девичьих
глаз.
     Как-то  в  июльский воскресный день Сергей, зарядив все двадцать четыре
патрона,  умещающихся  в  его поясном патронташе, зная, что бить дичь в июле
запрещено  законом,  отправился  во  имя  спасения будущей, еще недостаточно
оперившейся молоди стрелять ястребов.
     Ястреба  выслеживают  поживу  обычно,  паря  над  гнездовьями, и падают
камнем,  заметив  беспечные  выводки.  Вот  тут-то  Сережа  метким выстрелом
радовал   крылатых  матерей,  не  подозревающих,  что  и  они  осенью  могут
проделать такой же смертельный маршрут с высоты в болото.
     Все   условно   в  охотничьем  законодательстве,  особенно  календарное
чередование  бессердечия  и гуманности. Впрочем, и в неписаном кодексе любви
полярность чувств также имеет свои календарные оттенки.
     Капа  перешла  в девятый класс. Помните восьмиклассницу, которой Сережа
приколол  ромашку  с  двумя оторванными лепестками? Так вот, эта самая Капа,
встретив  охотника  Сергея  Векшегонова,  сообщила  ему,  что  она давно уже
подклеила   девятый   лепесток  к  подаренной  им  ромашке.  На  что  Сережа
благосклонно сказал:
     - Ты почти взрослая, Капа.
     Это обрадовало ее, и она не преминула заметить:
     - Я, кажется, расту не по годам. Все стало коротко и узко.
     Сережа  не вполне был согласен с этим, но, помня прошлые, нанесенные ей
обиды, сказал:
     - Воображаю, Капа, какой ты будешь на будущий год в это время.
     Умная девочка Капа не растерялась:
     - Может  быть, на будущий год в это время ты, встретив меня, не станешь
торопиться на охоту, как сейчас...
     Этим  Капа,  вероятно,  не  хотела  сказать,  что  иногда  сам  охотник
становится  добычей  другого  охотника.  Так  она  не  могла  думать хотя бы
потому,  что  афористичность  мышления  пока  еще  не  была  свойственна  ее
возрасту. Зато именно так подумала другая, увидев Сережу в поле.
     - Охотник!   Остановись.  Дай  поглядеть  на  тебя.  Мы  так  давно  не
встречались с тобой.
     Такими словами остановила Сережу собиравшая землянику Руфина.
     Сережа остановился:
     - Ты что тут делаешь?
     - Собираю ягоды.
     - Зачем они тебе?
     - А зачем тебе ястреба?
     - Тогда пойдем вместе.
     И  они  пошли  рядом. Сережа с ружьем и Руфина с корзинкой. Сначала они
молчали, а потом Руфина заговорила первой:
     - Сережа, у тебя уже, кажется, колючие усы.
     Ее глаза смеялись, но не насмехались.
     - Кажется, Руфина. Кажется, колючим теперь стал и я.
     - Это очень хорошо, Сережа.
     - Чем же хорошо?
     - Я  буду  бояться  тебя.  Такие,  как  я, обязательно должны бояться и
уважать  того,  кто  идет  рядом.  Пусть  даже не очень далеко. На прогулку.
Сережа, это ястреб?
     - Да?
     - Выстрели в него. Только попади. Я загадала.
     Сережа  прицелился,  плотно  прижал ложу ружья к плечу и щеке. Раздался
выстрел. Руфина взвизгнула. Ястреб комом упал вниз.
     - Лекально! - сказала Руфина.
     - А что ты загадала?
     - Сережа,  я  не  могу  быть  откровенна с тобой. Ведь ты теперь не тот
Сережа. И я не та Руфина. Мы же не в десятом классе.
     - А ты вернись туда... Вернись и скажи.
     - Сережа, я загадала, поцелуешь ты меня сегодня или нет.
     - Это очень глупо, Руфина.
     - А  разве  я  говорю,  что  умно?  Но сегодня же воскресенье. А больше
всего глупостей приходится на этот день недели. Или я ошибаюсь?
     Сережа нашел довод Руфины неоспоримым:
     - Против  этого  ничего  не  скажешь.  Я  еще  никогда  и  ни  с кем не
целовался, Руфина. И по-моему, ни до чего хорошего поцелуи не доводят.
     - Если  с  Лидочкой, то да, - вставила маленькую шпилечку Руфина. - Она
женщина, а я девчонка.
     Произнеся  эти  слова  вполголоса, Руфина отвернулась. Сережа подошел к
ней и тихо сказал:
     - Хорошо. Пусть сбудется загаданное. Только ты закрой глаза, Руфа.
     Они поцеловались. Сережа сиял:
     - Спасибо тебе, Руфа...
     В небе появился другой ястреб.
     - Хочешь,  я  загадаю еще, Сережа, на этого... Стреляй! Я загадываю еще
раз!
     Сережа вскинул ружье. Прицелился. Выстрелил и... промахнулся.
     - Ура! - закричала Руфина и снова оказалась подле Сережи.
     - Я же промазал, - показал он глазами на улетающего ястреба.
     - А я загадывала на промах...
     Так вернулось потерянное Сережей и проснулось казавшееся умершим.


III

     В  это  воскресенье  утром,  несколькими часами раньше встречи Сережи и
Руфины в поле, на городском рынке произошла другая встреча.
     Николай  Олимпиевич  Гладышев  в  праздничные  дни, чтобы не беспокоить
Аделаиду  Казимировну,  ведущую  его  домашнее хозяйство, частенько на рынок
отправлялся сам.
     На рынке у него всегда бывали приятные встречи.
     Простота  и  общительность  Гладышева никогда, однако, не допускали той
упрощенности  отношений,  когда  можно дернуть за рукав или, положив руки на
плечи,  сказать:  "Коля,  милый  Коля,  послушай,  что  тебе  скажу". Так не
осмелился  бы  сделать даже пьяный. Гладышев был для многих Николашей, и его
называли  так,  но за этим именем всегда слышалось - Николай Олимпиевич... И
даже - глубокоуважаемый Николай Олимпиевич.
     Лидочка  Сперанская  торжественно  и  празднично  несла  свою белокурую
головку  по  главному  ряду  рынка.  Воскресный рынок выглядел куда наряднее
будничного.  Словно  все  съестное  сюда  пришло,  чтобы  в  первую  очередь
покрасоваться, а потом уже быть проданным.
     Воскресный  городской  рынок  всегда  несет на себе щегольство выставки
даров  земли,  и  торгующие  не забывают одеться понаряднее, как, впрочем, и
покупающие.
     На  Лидочке короткое платье из золотистой ткани. Рыночная сумка с двумя
большими  кольцами; продев сквозь них руку, она украсила ее, как браслетами.
Весь  облик  Лидочки  говорит,  что  в  этом воскресном посещении рынка есть
что-то театральное.
     - Ау!  Николай  Олимпиевич!  -  окликнула  Лидочка  Гладышева,  помахав
рукой,  и  направила  к  нему  свои  ножки,  обутые  в  сложную вязь хитрого
переплетения белой кожи, ставшей босоножками на тонких каблучках.
     - А  вы-то  зачем  здесь?  Здравствуйте,  Лидочка, - поздоровался с нею
Гладышев,  а  Лидочка,  такая  изящная,  будто  она  вчера  была не только у
парикмахера,  но  и  у  скульптора, убравшего своим резцом все лишнее в ее и
без того безупречном сложении, ответила:
     - Такой вопрос скорее следовало бы задать вам, Николай Олимпиевич.
     - Вот  тебе  и  на! - оживился Гладышев. - Как я изменю давней привычке
обедать дома? Особенно в воскресенье.
     - Вот   так   же,   представьте,   и   я.   Привыкнув   с  первого  дня
кратковременного   замужества   готовить   семейный   обед,  боюсь  нарушить
заведенный  порядок. Мне все время кажется, что кто-то придет и повелительно
скажет:  "Лидия,  я  хочу  есть".  И  я всегда готовлю с запасом, а потом...
потом съедаю оставшееся на другой день.
     - Это  очень  печально,  -  посочувствовал  совершенно искренне Николай
Олимпиевич.  -  Но  мне  кажется,  у  вас,  Лидочка,  есть  все основания не
оставлять на завтра то, что может быть съедено сегодня.
     - Наверно,  вы правы, Николай Олимпиевич. - Лидочка грустно улыбнулась.
- Но ведь в таких случаях не зазывают на обед.
     Ее кроткие зеленоватые глаза жаловались.
     Все  это  говорится  без  всякого намека на то, что Лидочка не случайно
внимательна  к  Николаю  Олимпиевичу.  И  если  сейчас  она  занимается  его
покупками  на  виду  у  всех,  то никто не усматривает в этом нарушений норм
общежития. Всякая другая поступила бы точно так же.
     Но  если  уж  говорить  откровенно,  то  после первого неудачного брака
Лидочка  никак  не  исключила  бы  второй,  удачный,  хотя и неравный брак с
Николаем Олимпиевичем. И этот брак украсил бы не только его, но и ее.
     Пускай  в  первые  месяцы  люди всплескивали бы руками и говорили: "Вот
только  представьте  себе...",  или:  "Такая  молоденькая  и..."  А потом бы
привыкли  и,  привыкнув,  стали  относиться  к  ней  с уважением, потому что
Николая  Олимпиевича  в  самом деле можно полюбить, и есть за что. Труженик,
сутками  не  покидающий  завод, тянущий нелегкий воз, может быть, и достоин,
чтобы  его  квартира  в  старом  заводском  доме  посветлела и ожила веселым
смехом;  таким,  как  у  Лидочки.  Чтобы  два одиноких обеда оказались общим
обедом.  Чтобы  давно молчащие и, может быть, уже ослабнувшие струны старого
рояля  зазвучали  вновь  и  застоявшаяся  в гараже наградная "Волга" открыла
счет километрам на своем спидометре.
     Николай  Олимпиевич,  возвращаясь  домой,  слегка  насвистывал  мелодию
"Веселый  ветер". И это вполне закономерно. Ему стало ясно, что он еще может
нравиться, и не по занимаемому им положению, а... как таковой.

                Как таковой... Как таковой...
                Веселый ветер... Веселый ветер...


IV

     Тот  же  "веселый  ветер"  помог  Николаю Олимпиевичу вывести из гаража
двухцветную,  черно-кремовую,  с  хромированным пояском "Волгу". Вскоре она,
запылив   по  грунтовой  дороге,  идущей  через  заводские  покосы,  помчала
повеселевшего Гладышева.
     Мир,   оказывается,   полон   красот  и  радостен,  а  он  столько  лет
отшельничал.  Во  имя чего? Слышны далекие песни. Кому-то признается в любви
гармоника, а в стороне целующаяся пара.
     Вот  счастливцы.  Они ничего не видят, не слышат. Может быть, подать им
озорной гудок?
     "Волга"   окликнула   целующихся.   Они  вздрогнули,  потом  недовольно
посмотрели  на  машину и, не узнав ее водителя, побрели, взявшись за руки, к
перелеску.
     А  Николай  Олимпиевич  узнал  и  Сережу  и  Руфину.  Это  почему-то не
обрадовало  его,  но,  прибавив газку, вспугнув притаившегося грача, он стал
думать о Лидочке Сперанской.
     Как  странно  иногда  одна  мысль  рождает  другую.  Он вспомнил, что в
дирекции  давно  пустует место референта по новинкам зарубежной техники. Его
следует  занять  Лидочке. Она окажется на виду и обязательно обратит на себя
внимание  и  найдет  свое  счастье.  И  он  будет рад этому. Что же касается
"веселого  ветра",  который  шевельнул  некоторые  мысли сегодня, то это все
следует  считать  такой  же  ерундой, как и любование Руфиной, похожей на ее
тетку Евгению.
     Сегодня  утром  Руфина,  может быть, и хотела всего лишь проверить силу
своих  чар  на  Сергее.  Может  быть,  она три часа назад чем-то и повторила
юность  своей  тетки  Евгении, но не теперь, когда Сережа, смеясь, рассказал
ей  о письме на кальке. И чем больше он потешался над собой, тем серьезнее и
старше  выглядел  в  ее  глазах.  Значит,  он вырос настолько, что уже может
критически посмотреть на свою первую мальчишескую любовь.
     - Но,  Сережа,  -  сказала ему Руфина, когда они уселись в березняке, -
все-таки  эта  первая  любовь принадлежала мне. И меня она теперь трогает до
глубины души.
     - Мне  она  тоже  не  кажется  такой пустой, как я сейчас рассказываю о
ней.  Но  я  и  теперь,  Руфина,  боюсь  поверить тебе и себе и этому дню, -
признавался  Сережа.  -  Может  быть, все это только так. Воскресный день, в
который,  как  ты  сказала,  случается больше всего глупостей. Но все равно,
всегда, всю жизнь я буду благодарен этому дню.
     - За что же, Сережа?
     Она хотела подробностей, хотела признаний. И Сережа стал признаваться:
     - Руфина,  ты  одна, которой я могу сказать, что для меня не может быть
другой.  В  тебе  нет  ничего,  что  бы  могло  не  нравиться мне. Я не умею
говорить,  как  мой  брат.  Я  не  вырос  на  бабушкиных  сказках, и меня не
приносила  птица  Феникс  из-за  семидесяти  семи  лет.  И  я верю, что я ты
когда-нибудь  полюбишь  меня  как  равная  равного.  Конечно,  ты  и  теперь
чувствуешь  свое  превосходство  надо  мной. Оно в каждом твоем взгляде. И я
понимаю,  что  стоит тебе только свистнуть... Прости за такое слово... Стоит
тебе  только  мигнуть...  Еще  раз  прости. У меня нет настоящих слов. Стоит
тебе  только  поманить  пальчиком,  и  возле тебя окажется любой из этих Миш
Деминых,  Саш  Донатовых и всех этих опытных молодцов, играющих на гитарах и
умеющих  хорошо носить свои пиджаки. Но можешь ли ты с уверенностью сказать,
что не окажешься потом такой же несчастной, как Лидочка Сперанская?
     Сережа  произнес  эти  слова  с дрожью в голосе, отвернувшись, не желая
показывать  Руфине своих глаз. А она хотела видеть их, поэтому повернула его
голову и, держа ее в своих руках, смотрела ему в глаза.
     - Говори все, Сергей. Говори... наверное, я стою этого...
     - Не  надо  так, Руфа. Ты же знаешь, я не могу унизить тебя. Ты никогда
не  очутилась  бы  в положении Лидочки Сперанской. Но если бы оказалось, что
Миша  Демин  или  кто-то  другой  покинул  потом  тебя, так же, как Андрюшка
Кокарев  Лиду,  то  все  равно  я  бы  пришел  к  тебе и предложил назваться
Векшегоновой.
     Этого  признания  не  ждала  Руфина.  Так  ей  не  признался бы никто и
никогда.  И если бы даже признался, то можно ли было бы поверить его словам?
Вот   он,  этот  заводской  человек,  о  котором  говорила  мать.  Вот  оно,
повторение  ее  отца.  Вот человек, который, если понадобится, выроет нору и
поселится  там,  выдолбит  дупло  и  назовет  его домом. Может схватить ее в
охапку и вынести через горящий лес.
     Руфина  взяла  руку  Сергея  и,  прильнув к ней, поцеловала. Рука пахла
порохом и ружейным маслом.
     - Какая  у  тебя  большая  душа,  Сергей  Романович Векшегонов. И чтобы
отплатить тебе за то, что ты сказал, я обещаю исполнить любое твое желание.
     Руфина,  легко  вспрыгнув,  сбросила  разлетайку,  накинутую  на  плечи
поверх сарафана, и пустилась в пляс.
     - Тра-ля-ля!  Тра-ля-ля!  Тра!.. Ля, - напевала она знакомую мелодию из
"Кармен",  придумывая  новые  слова.  -  Ни  для  кого  еще  так  не плясала
зазнайка-девчонка...  Любуйся,  мой милый Сережа... Сгорая от счастья, сожгу
я  тебя.  А  дальше  мне  слов  не  придумать  для песни... Придумай их сам.
Тра-ля-ля...
     Пляска,  продолжавшаяся  без  слов,  словно  повторяла  Сереже обещание
исполнить любое его желание. И он сказал:
     - Руфина, пусть Миша Демин не приходит к вам в гости.
     - Только-то  и  всего? - спросила Руфина, положив голову Сережи на свое
плечо. - А я думала, что ты попросишь встречаться только с тобой.
     - Это уж как ты захочешь, Руфина. Я ни во что не могу верить...
     И они долго сидели обнявшись. Кругом было тихо.
     Прыгали кузнечики. В траве розовела полевая земляника.
     С  тех  пор  Сережа  и  Руфина  встречались ежедневно. В июле, августе,
сентябре...  Они  встречались  всю  осень  и  всю зиму. И чем дольше были их
встречи, тем они казались короче.


V

     Сближение  Руфины и Сережи снова сдружило Векшегоновых и Дулесовых. Они
снова  начали  бывать  друг  у  друга. Чайку попить, пирог добить, масленицу
отметить. Мало ли причин. Было бы желание.
     - От  судьбы,  видно,  не  уйдешь, - начала давно задумываемый разговор
Анна  Васильевна  Дулесова.  - Но и судьбе надо помочь, чтобы она не ушла от
них.
     Разговор сразу же повернулся практической стороной.
     - А где они жить будут? - спросила Любовь Степановна.
     Такой,  казалось  бы,  второстепенный  вопрос  вдруг  вызвал  серьезные
обсуждения.  В  большую  квартиру  Романа  Векшегонова, оказывается, Руфа не
могла   перейти   потому,  что  "когда-никогда"  мог  вернуться  Алексей,  а
встречаться с ним при всех обстоятельствах ей было бы затруднительно.
     Дулесовский  дом старомоден, неудобен и тесен. На квартиру в новом доме
хотя  и можно было рассчитывать, но не на такую, что была когда-то уготована
для  Алексея  и Руфины. Возникнут обидные сравнения, появятся ненужные слова
и все такое...
     Дулесова предложила построить для молодых домик.
     Векшегоновых вначале это испугало, а потом обрадовало.
     - Это  можно  бы,  -  оживился  Роман  Иванович  Векшегонов. - Только в
городе нынче с земельными участками теснее тесного. Хуже некуда.
     Вот  тут-то  и  начала  Анна Васильевна излагать свой план, который был
тотчас  же  принят.  Она  начала  с  того,  что  двор  и  огород  Дулесовых,
перешедшие к ним от дедов, по нормам нашего времени слишком велики.
     - Оно,   конечно,   -   заметила   Анна  Васильев