ь  долго  у  окна,  казня  себя за
жестокость  и  свои  чувства,  проснувшиеся  с  возвращением  Алексея, но на
кривой  тропинке,  идущей  через сугробы глубокого снега неожиданно появился
Николай Олимпиевич Гладышев.
     Руфа  вспомнила,  что он обещал в середине этой недели побывать у них в
домике, чтобы окинуть его хозяйским взором перед "пуском в эксплуатацию".
     Посещение Гладышева оказалось так некстати...
     А  может  быть,  наоборот.  Ведь  он всегда был хорошим другом и добрым
покровителем  их  семьи. С ним она могла быть куда откровеннее, чем с родным
отцом  и,  может  быть,  в данном случае, откровеннее, чем с матерью. Руфина
вытерла слезы и направилась к двери.
     Он постучался. Она ответила:
     - Да, да...
     Его  разрумянившееся  на  морозе  доброе  лицо  обрамляли  заиндевевшие
воротник  и  шапка  из  седых  камчатских бобров. Он, ничего, разумеется, не
зная, крикнул:
     - Здорово, ребята!..
     Руфина ответила на это грустно:
     - Здравствуйте, Николай Олимпиевич.
     Увидев  лицо  Руфины,  он  не стал ее расспрашивать. Она сама объяснила
ему в коротких словах все происшедшее:
     - Вчера  вернулся  Алексей Векшегонов, Николай Олимпиевич. Вернулся - и
вернулось все... Все, что было три года тому назад.
     - И что же теперь? - боязливо спросил Гладышев.
     Руфина  опустила  голову.  Наступили  те необходимые в подобных случаях
минуты  молчания, когда слова, перед тем как сказаться, хорошо взвешиваются.
Этим и был занят Николай Олимпиевич, снимая свою жаркую шубу.
     И когда мысли Гладышева облеклись в слова, он сказал:
     - Дружочек  мой...  Слезы, конечно, облегчают сердечные боли, но все же
лучший доктор для таких недугов - время. Ему и нужно доверить свое лечение.
     - Я   думала,  Николай  Олимпиевич,  у  вас  найдутся  слова  теплее  и
убедительнее,  -  не согласилась Руфа, снова отвернувшись к окну, за которым
стоял  тот  же  синий,  безжалостный  и, кажется, усилившийся мороз. - У вас
всегда было так много успокоительных слов.
     И тогда он сказал:
     - Руфина,  тебе  не кажется, что твоим доктором может оказаться также и
работа?  Жаркая  работа.  Живая.  Такая  работа, которая потребует всю тебя.
Всех  твоих  сил.  Которая поможет забыть обо всем, не давая отвлечься ни на
минуту.
     - Да,  -  тихо  произнесла  она. - Вы, кажется, правы. Но есть ли такая
работа?
     - Есть!  -  твердо  сказал  Гладышев. - Разве ты не знаешь об отстающей
семнадцатой  линии?  Пятый месяц мы бьемся с ней, но пока никаких успехов...
Эта  линия нуждается не в укреплении новыми силами, а в полном обновлении. В
полном. До последнего человека.
     В  голове  Руфины  возникла  и молниеносно развилась мысль, опередившая
задумываемое  Николаем Олимпиевичем. И он теперь, разговаривая с нею, как бы
уточнял то, что Руфина уже достаточно ясно представила.
     Он говорил:
     - Если   бы  ты  захотела  вернуться  на  производство  и  решилась  бы
возглавить  новый  молодежный  коллектив  семнадцатой линии, коллектив своих
сверстников,  и  взялась  бы  за дело с тем жаром, каким еще не так давно ты
славилась,  то  я  готов поручиться, что результаты сказались бы в первый же
месяц работы.
     Лицо   Руфины   зарумянилось.   Николай   Олимпиевич   коснулся  самого
сокровенного.  Оказаться  снова  замеченной,  вернуть  потерянное оставалось
тайным  желанием  честолюбивой  девушки.  Это желание, как будто спавшее все
это  время,  теперь  проснулось и заговорило так громко, что, кажется, стало
заглушать все остальное.
     А Николай Олимпиевич, может быть и не желая, помогал ее воображению:
     - Я  не могу сказать заранее, во что это все выльется, но думаю, что на
заводе  может  появиться  производственная  линия,  которая  будет удостоена
права  называться  коммунистической...  А  отсюда  делай  выводы - какое это
будет иметь значение в общественной и личной жизни.
     Если  верить восточной пословице, утверждающей, что оседлавший тигра не
может  пересесть  на клячу, а пересев на нее, не может расстаться с мечтой о
тигре,  нам  будет  понятно,  почему  в  заплаканных глазах Руфины сверкнула
искорка надежды.
     Заметив это, Николай Олимпиевич сказал:
     - Не  опускать  руки,  а бороться должны мы, и особенно когда несчастья
нависают над нами. Полагаю, что сказанное мною единственно правильно.
     - Я согласна!
     Руфина,  обняв Николая Олимпиевича, по-дочернему поцеловала его пухлую,
все еще румяную от мороза щеку...
     На  другой  день  стало  известно,  что Руфина Дулесова возвращается на
производство бригадиром отстающей семнадцатой линии.
     Это   известие   было  передано  по  внутризаводскому  радио  в  "Наших
новостях",   и   конторское   платье   Руфины   сменил   синий   комбинезон,
простроченный  на  швах,  по  кромкам  карманов  и  наплечных  лямок двойной
ярко-желтой ниткой в цвет ее шелковой косынке.


IX

     На  Старозаводской  улице  нет  тайн.  Уход Сережи тоже не мог остаться
тайной.  Узнал об этом и Алексей. Ему было жаль Сережу, и, хотя стать второй
раз  причиной  страдания  Руфины  ему  было  больно, такой исход он и считал
неизбежным.
     Иван  Ермолаевич,  чтобы отвлечь внука, стал расспрашивать о самоходных
фабриках:
     - Алешка,  стар  я  и  туп уж, наверно, а отставать боюсь. И до того-то
мне  желательно  досконально узнать про твои самоходные фабрики, что даже не
сплю от любопытства.
     Старик  хитрил.  Ему  хотелось  отвлечь внука, посадить его на любимого
конька и заставить умчаться в мечты.
     Последние  два  года  Векшегонов  жил  мечтой о фабриках на колесах. Он
пока  еще  не  делился  этим  ни  с  кем.  Боялся,  что  мечта,  не  ставшая
убеждением,  может  рухнуть,  если  в  ней  усомнятся другие. Идея фабрик на
колесах  родилась  в  сибирских  просторах.  Она родилась, когда завершалось
строительство  бумажной  фабрики.  Она  выросла  в  тайге, на берегу большой
реки.  Фабрика  еще  не  вступила  в  строй,  а окрестные лесные массивы уже
заметно  поредели.  И  Алексей  подумал  тогда:  что же будет через десять -
пятнадцать  лет,  если теперь заготовители бумажного сырья - древесины - так
глубоко  шагнули  в  тайгу?  Не слишком ли дорого будет стоить доставка леса
издалека?  Даже  рекой.  Всегда  ли сырье нужно доставлять к фабрике, нельзя
ли,  чтобы  фабрика  приходила  к  сырью?  Приходила  так  же,  как приходит
комбайн,  обрабатывающий  своего рода сырье, каким являются колосья. Не есть
ли  комбайн  маленькая  фабрика  на  колесах?  А  драга?  Разве драгу нельзя
назвать самоходным заводом по добыче золота?
     Иван  Ермолаевич,  слушая  жаркий  рассказ  внука, загорался и сам. Ему
была понятна суть идеи, ее возникновение и развитие. И он сказал:
     - Дельно, Алеша. Давай дальше.
     Найдя  благодарного  слушателя,  Алексей перешел к описанию сухопутного
корабля:
     - Он  так велик, дедушка, что даже самые высокие деревья по сравнению с
ним  не  более  чем колосья пшеницы по сравнению с комбайном. Вот лес... Вот
бумажный  корабль-фабрика  на  огромных  гусеницах.  Гусеницы шириной с нашу
Старозаводскую улицу.
     Ивану Ермолаевичу была показана страница альбома.
     - Это  еще набросок, дедушка. Это еще только эскизные поиски самоходной
фабрики.  Ты  видишь,  как  она высится над тайгой. Видишь, как она сжинает,
точнее,  выкорчевывает  деревья,  а потом проглатывает и перерабатывает их в
бумагу.  Как  это  будет  происходить,  мне пока во всех подробностях еще не
ясно...  Но  я  знаю, что машины и механизмы фабрики, обрабатывая и сортируя
древесное  сырье,  превратят  его  в  бумагу, а отходы станут энергетической
пищей  фабрики.  То  есть  топливом.  Это  корневища,  ветви, кора. Тебе это
понятно?
     - Вот  тебе  и  на!  Полная  картина.  И  нос  и  корма.  А  за  кормой
взрыхленная  земля, которая с годами порастет лесом. Саженым или самосейным.
Так, что ли?
     - Так,  дедушка.  Именно так... - Алексей радуется. Его глаза светятся.
-  Тайга  будет  сводиться  не  полностью,  а  полосами.  Понимаешь,  такими
широкими просеками, чтобы оставшийся старый лес породил молодой.
     - Об этом я и толкую. Значит, мы в одно с тобой думаем. В одно.
     Рассказ продолжается:
     - Ты  представляешь,  дедушка,  как эта громадина движется все дальше и
дальше,  в  недосягаемые  пока  еще  лесные  массивы,  где  на  корню гибнут
состарившиеся  деревья,  не  принося  людям  никакой  пользы,  куда дорого и
невыгодно  прокладывать железную дорогу. А самоходной фабрике не надо дорог.
Она  сама  себе  стелет  дорогу своими гусеницами. Для нее и река как ручей.
Конечно, не Енисей и не Амур, а обычные средние реки.
     - А  люди?  Где  будут  жить  люди?  -  спросил  Иван Ермолаевич, входя
действующим  лицом  в  мечту внука. - Где, скажем, буду жить я, когда приеду
гостем на твою самоходную фабрику?
     И внук отвечает:
     - Большие  морские  корабли  вмещают  тысячу,  две, три тысячи человек.
Фабрике   же   достаточно   двести   -   триста  рабочих.  Она  должна  быть
автоматизирована   до   предела  возможного.  Современные  бумажные  фабрики
требуют  не  так  много  рук. Фабрика на колесах - это и жилища для тех, кто
уходит  в  рейс. Как на кораблях. Но там вокруг вода. На земле всегда проще.
Вот, посмотри.
     Показываются   новые  листы  эскизов  и  набросков.  Голос  Алексея  не
умолкает. Он, кажется, рассказывает не только деду, но и себе:
     - Такие  фабрики,  дедушка,  не  только  возможны, но и неизбежны. И не
одни  лишь  бумажные,  но  и  фанерные,  химические,  фабрики искусственного
волокна,  фабрики  по  прокладке  дорог.  Шоссейных  и  железных. Фабрики по
добыче  полезных  ископаемых  и  переплавке редких руд. Мало ли даров в этом
еще  неоткрытом  краю.  Иногда ценнейшие месторождения бывают недостаточными
по мощности... Ты это понимаешь?
     - Понимаю, Лешка.
     - И  на  их  базе,  ну,  что  ли,  возле них, не имеет смысла возводить
завод.  Потому  что  ему  месторождения  может  хватить  на  год,  на два. А
самоходному  заводу  это  неважно.  Он  может  прийти  хоть на месяц. Взять,
переработать  и  уйти  на  новое малое месторождение. Дедушка, веришь ли ты,
чувствуешь  ли  ты,  что  я  не  фантазер, а практик?.. Понимаешь ли ты, что
передвижные  фабрики  -  это  новая  страница в нашем народном хозяйстве? Не
посмеешься  ли  ты  надо  мной?  Я  ведь  хорошо знаю твою смешинку и как ты
иногда скрываешь ее от людей, которых любишь.
     Иван  Ермолаевич нахмурил брови, поднялся с лавки и строго посмотрел на
внука:
     - Лешка,  хитрить с тобой - значит врать себе. Я мало прошел классов, и
мне  никогда  не  понять, скажем, устройства обыкновенного радиоприемника. А
уж  про космический корабль нечего и говорить. Тут я чурка чуркой. Но это ни
в  каком  разе  не  значит,  что  я не вижу, по возможности своих глаз, куда
ведут  и  что  дадут  нам  космические  корабли и какими они будут лет через
двадцать, а то и через пятьдесят лет. Для этого хватает и моего ума.
     Иван  Ермолаевич  снова  сел  на скамейку рядом с Алексеем, обнял его и
стал говорить, будто боясь, что его подслушают стены, фикус или кот Мурзей.
     - Алешка,  я  верю  в  твои  фабрики, хотя и знаю, что это пока бумага.
Мечтания.  Я  верю в них, потому что они в линии жизни. В линии, которая еще
не  прочерчена,  но  не  может  не  прочертиться.  И  то,  что ты сказал про
комбайны,  про драги и про то, что многие фабрики неминуемо должны приходить
к  сырью  и  сойти  со  своих  фундаментов, - для меня это как дважды два. А
какой  будет  фабрика  - гусеничной, или шагающей, или разборно-сборной, или
вертолетной  - это дело десятое. Если суть верна, она найдет свою плоть. Эту
ли,  -  Иван  Ермолаевич  ткнул  пальцем  в  альбом  эскизов, - или какую-то
другую, судить не мне. Одно только беспокоит меня, Алексей. Ты!
     - Я?
     - Да.  В  тебе  есть  свой  свет.  Хороший свет. Но ты пока еще тусклый
фонарь.
     - Почему же, дедушка?
     И дед ответил:
     - Ты  боишься  своего  света.  Тебе  страшновато дать волю его лучам. И
даже  со  мной,  с  твоим  первым  дружком-товарищем, ты говоришь с какой-то
опаской.  Лешка!  Разведчик  должен  быть  осторожен. Это так. Осторожен, но
смел.  А  смел  ли  ты?  Нет,  Леша. Ты башковит и умел, но не смел. Если ты
веришь  своему  кораблю,  зачем  тебе  спрашивать,  верю ли я ему? А если не
верю,  тогда  что? Опустить руки? Отказаться? А вдруг я пень? А если на пути
твоих фабрик встретятся еще пни?..
     Иван  Ермолаевич,  потеряв нить разговора, вспомнив, с чего начал и чем
хотел кончить, стал говорить снова:
     - Алешка!..  Помни,  Алешка,  дедов  наказ.  Живущий только сегодняшним
днем,  как,  к  примеру,  твой  дядька,  Николай,  живет во вчерашнем дне. В
сегодняшнем  дне  живет  только тот человек, который зашагивает в завтрашний
день.  Кто  думает о нем. Кто желает его. Конечно, не всегда находит ищущий,
но  не ищущий - никогда ничего не найдет. А ты ищешь. Ищешь... И в этом твое
счастье.
     - Спасибо тебе, дед. Большое спасибо.
     Алеша  приник  к  теплой груди старика. Тот стал гладить его кудри. Так
сиживали  они  годков  двадцать,  пятнадцать  тому  назад.  Время  прошло, а
отношения между ними все те же.
     Хорошо мечтается Алексею Векшегонову.
     Как  бы  ни  выглядела  фабрика  на  колесах  -  "кораблем" в одиночном
плавании  или  "флотилией",  состоящей  из  цехов  на  колесах,  это придет,
найдется.  Дедушка  прав:  если  не думать, не мечтать уже сегодня, сейчас о
завтрашнем  дне,  не заглядывать в него смело и дерзко, то во имя чего мне и
всем нам жить сегодня?
     Пусть  эти  корабли  еще не завершены и на ватмане. Но все-таки они уже
есть. Разве не все, созданное человеком, было когда-то всего лишь мечтой?


X

     После  двух дней безделья Алексей Векшегонов решил показаться на люди и
побывать на своем заводе.
     Здесь  началась  его  трудовая  жизнь.  Здесь  знакомо  и  мило  каждое
строение,  каждая труба, каждый перекресток заводских улиц. Дорог шум, и мил
запах.
     Деревья,  в  посадке  которых  участвовал Алексей еще мальчишкой, стали
большими.  Появились  новые здания цехов. Из сборного бетона. Теперь строили
только так.
     Не  все  узнают  Алексея, а он не окликает их. Не хочет задерживаться и
рассказывать,  что да как. Ему нужно скорей пройти в заводоуправление к дяде
Николаше.
     И вот он у дверей его кабинета.
     - Вы к кому? Как сказать о вас?
     Знакомый  голос Лидочки Сперанской вдруг умолкает, потом снова поет, но
уже на другой ноте, в которой слышится извинение:
     - Алеша...   Алексей  Романович,  я  вас  не  узнала.  Здравствуйте.  С
приездом. Вы совсем?
     - Не...  не  знаю,  - слегка заикнулся Алексей. - А вы теперь работаете
секретарем?
     - Нет,  нет,  - почему-то смутившись, ответила Лидочка. - Я референт по
техническим  новостям...  Секретарь обедает, и я заменяю его... Проходите...
Николай Олимпиевич один.
     - Ба-а!  -  Николай  Олимпиевич  вышел  из-за  стола  и  облобызался  с
племянником.
     - Здравствуй, дядя Николаша.
     - Н-ну, рассказывай... Правда, я кое-что уже знаю... Садись.
     Они  уселись  в кресла перед письменным столом. Гладышев с любопытством
разглядывал Алексея.
     Рассказ Алексея был кратким. Точным. Похожим на рапорт.
     - Да  что ты, право, как послужной список читаешь, - прервал племянника
Гладышев. - Кроме заводского монтажа, было же у тебя еще что-то в жизни?
     - Кажется, нет, дядя Николаша.
     - Так и не влюбился?
     - Пробовал,  -  сознался  Алексей  и  покраснел,  - только все это было
каким-то самообманом. Таким же, как тогда... Но не будем об этом.
     - Почему  же  не  будем-то?  -  спросил  Николай  Олимпиевич, придвигая
кресло.  -  Даже  я  пока  еще  не  теряю  надежды.  Одиночество такого рода
противоестественно и в мои годы.
     - Наверно.
     - Лешка, ты что-то скрываешь?
     - Кажется, нет.
     - А  мне  кажется  -  да.  Леш...  ты  можешь  быть откровенным с твоим
дядькой?
     - Странный вопрос. В скрытности меня еще никто не обвинял.
     - Это верно. Курить еще не научился на новостройках?
     - Нет, не научился.
     - А я не могу разучиться.
     Николай   Олимпиевич   принялся   неторопливо  набивать  трубку,  потом
раскуривать ее. Он явно обдумывал вопрос, который хотел задать Алексею.
     - Ты  только  не  обижайся...  Я,  Лешка,  не  хочу вторгаться ни в чью
жизнь. Но иногда приходится. Скажи, ты давно не видел Ийю Красноперову?
     - С тех пор, как она уехала. А почему ты спросил вдруг о ней?
     - Я потом отвечу тебе. И не переписывался с нею?
     - Нет.
     Николай Олимпиевич развел руками, пустил клуб дыма.
     - Странно, очень странно.
     - Что же тут странного? Нужно знать Ийю.
     - Знай,  братец,  не  знай,  но  согласись: если спустя столько времени
прямо  вслед  за тобой приезжает она, то едва ли это можно объяснить простой
случайностью.
     Алеша вскочил. Он не поверил услышанному:
     - Она приезжает? Когда?
     - Лидочка сказала, что Адам Викторович ждет ее завтра.
     - Дядя  Николаша,  у меня, кажется, подкашиваются ноги. - Он снова сел.
-  Это  на самом деле очень странно. Мне часто казалось, когда я приезжал на
новый  завод,  что  встречу  ее. И теперь вдруг... Так неожиданно... А может
быть, мысли каким-нибудь образом... Нет, это, конечно, мистика...
     - Несомненно.  Ларчик,  наверно,  открывается  гораздо  проще.  Если ты
ничего  не знал о ней, то, может быть, она знала о тебе. Ведь переписывалась
же  она  с  дедом.  С  Адамом  Викторовичем.  И  может  быть,  тебе  следует
поговорить с ним.
     - Да,  да,  - ухватился за подсказку Алексей. - Я сейчас же к нему... -
Потом он остановился. - Но столько лет я не видел его...
     Раздался  телефонный  звонок.  Он как бы напомнил Алексею о рабочем дне
Николая Олимпиевича.
     - Ты  извини  меня,  дядя  Николаша...  Я  хотел на минуту и по делу, а
пробыл чуть ли не час...
     - Да  полно  тебе,  Лешка...  Порасспроси  Лидочку. Она разговаривала с
Адамом  Викторовичем...  Бывай  здоров!..  Нет,  это  я  не  вам, - сказал в
телефонную трубку Гладышев.
     Алексей уже был за дверью кабинета и спрашивал Лидочку о приезде Ийи.
     - Точно! - подтвердила Лидочка. - Он их ждет завтра.
     - Вы сказали "их"? Кого их? Разве она приезжает не одна?
     Лидочка еле заметно улыбнулась:
     - По-моему,  не  одна.  Если  Адам  Викторович назвал их "моими милыми,
дорогими  гостями"...  Если  он сказал: "Теперь я, наверно, переберусь к ним
на жительство", значит, Ийя не одинока. Это вас огорчает?
     - Я  еще  не  знаю,  -  ответил  Алексей. - Это так неожиданно... И так
приятно...  Ее  муж, наверно, химик... А я чуть было не уехал вчера... А как
вы, Лидочка? Ведь мы не виделись три года. Я все о себе да о себе. Как вы?
     - Все  так  же.  В  моей  жизни  ничего  не изменилось. Разве что стала
старше. Но вам-то, Алеша, зачем знать обо мне? Учтивости ради?
     - Нет,  почему  же...  Я  часто  вспоминал о вас... Я ведь очень хорошо
отношусь  к  вам...  Лидочка,  не  обращайте на меня внимания, я как-то не в
себе.  Столько  потрясений...  Вы, очевидно, еще не знаете, что происходит у
нас в семье.
     - Знаю, Алеша. Я все знаю.
     - Тем  лучше. Извините. Мне, кажется, нужно сейчас собраться с мыслями.
В голове такая окрошка... Я пойду.
     Лидочка  проводила  Векшегонова  до  входной  двери.  Потом вернулась и
поняла,  что она тоже должна собраться с мыслями. Ей всегда нравился Алексей
Векшегонов,  но  в  ее  голову  никогда  не приходила мысль о невозможном. А
теперь  она,  подумав о Руфине, Ийе, спросила себя: "Мог ли быть счастлив со
мной Алексей Векшегонов?" И оказалось, что мог бы.
     Разве  он  не  такой  же  одинокий в личной жизни, как и она? Разве она
растеряла тепло и чистоту своего сердца?
     Векшегонов  ничего  не  знает о ней. Они, в самом деле встречая