одном  из  университетов  Южной
Германии  лекции  о  споре  по  поводу  инвеституры  [в  феодальном  праве
торжественный ввод духовных лиц во владение недвижимостью, обычно - леном;
светская инвеститура заключалась в передаче  епископам  знаков  их  власти
(кольца и посоха); спор о светской инвеституре был вызван  тем,  что  папа
Григорий VII запретил ее в 1075 г.; однако в 1122 году папа Каликст  II  и
император Генрих V договорились, что епископы  впредь  будут  получать  от
папы посох и кольцо, а от императора скипетр на владение имперским леном],
о военном строе Германии в конце тринадцатого века и  об  административных
реформах Фридриха II [Фридрих II  Гогенштауфен  (1194-1250)  -  германский
король и император Священной Римской империи с 1212 г., король  Сицилии  с
1197 г.]. Когда он умер, мне было всего четырнадцать лет.  Он  не  оставил
мне никакого наследства, кроме довольно  внушительной,  хотя  и  несколько
односторонней по своему составу библиотеки - помимо произведений классиков
она почти сплошь состояла из книг по  историческим  вопросам.  Часть  этих
книг хранится у меня и по сию пору.
   Меня взяла на воспитание одна из сестер матери. Строгая, педантичная  и
крайне несловоохотливая женщина, редко выходившая из себя.  У  нас  с  нею
было мало общего. Тем не менее я буду благодарен ей всю свою  жизнь.  Мне,
правда, очень редко приходилось слышать от  нее  ласковое  слово,  но  она
сумела так распределить свои скромные  средства,  что  я  смог  продолжать
образование. Будучи мальчиком, я проявлял живейший интерес к  той  области
знания,  которая  являлась  специальностью  моего  отца,  и  во  всей  его
библиотеке, пожалуй, не было книги, которой я не  перечитал  бы  несколько
раз. Но когда  незадолго  до  экзамена  на  аттестат  зрелости  я  впервые
заговорил о своем намерении посвятить себя изучению истории и  последующей
академической карьере,  моя  тетка  стала  возражать  против  этого  самым
решительным образом. Исторические исследования казались  ее  трезвому  уму
чем-то  неопределенным  и  излишним,  чем-то  отстраненным   от   мира   и
практической жизни. Мне надлежало избрать себе  какую-нибудь  практическую
профессию - стать, по ее выражению, на твердую почву,  сделавшись  юристом
или врачом.
   Я настаивал на своем, и между  нами  происходили  подчас  очень  резкие
сцены. Однажды моя тетка с присущим ей педантизмом подсчитала с карандашом
и бумагой в руках, какие жертвы она принесла на протяжении всех  прошедших
лет для того, чтобы дать мне возможность продолжать образование.  Тут  мне
пришлось уступить -ничего иного не оставалось.  Она  действительно  лишала
себя многого ради меня и желала мне только добра, так что я не имел  права
разочаровывать ее. Я поступил на медицинский факультет.
   Шесть лет спустя я стал врачом, обладающим посредственными познаниями и
столь же  посредственными  ремесленными  навыками,  врачом,  каких  много,
врачом без пациентов, без денег, без связей и, что  всего  печальнее,  без
истинного призвания к своей профессии.
   В  последний  год  моего  учения,  когда  я  уже  работал  в   качестве
врача-практиканта  в  госпитале,   я   приобрел   (под   влиянием   одного
происшествия, к которому я еще вернусь впоследствии)  некоторые  привычки,
которых, в сущности, я не имел права себе позволять. Я старался бывать  во
всех местах, которые обычно посещались великосветским обществом. Хотя я  и
вел себя при этом возможно более скромно, мой новый образ  жизни  требовал
повышенных расходов, для покрытия которых мне  не  хватало  средств,  даже
несмотря на то, что у меня было  несколько  учеников.  Поэтому  мне  часто
приходилось продавать ценные книги из библиотеки моего покойного отца.
   В начале января нынешнего года я  снова  оказался  в  очень  стесненном
материальном положении и понаделал чрезвычайно угнетающих меня  долгов.  В
библиотеке, собранной моим отцом, оставались еще  дорогие  издания,  среди
которых выделялись полное собрание сочинений Шекспира  и  редкое  собрание
Мольера. Я отнес книги одному моему  знакомому  букинисту.  Он  согласился
приобрести их и предложил цену, которая показалась мне подходящей. Когда я
уже выходил из магазина, он позвал меня обратно и обратил мое внимание  на
то обстоятельство, что  собрание  сочинений  Шекспира  было  неполным.  Не
хватало тома с сонетами и "Зимней сказкой". Сначала  я  страшно  удивился,
так как этого тома у меня не было и на квартире, -  это  я  отлично  знал.
Потом я вспомнил, что несколько месяцев тому назад одолжил его  одному  из
своих коллег. Я попросил букиниста подождать до  вечера  и  отправился  за
недостающим томом.
   Я не застал своего товарища дома и решил дожидаться  его.  От  скуки  я
взял лежавшую у него на столе утреннюю газету и принялся за чтение.
   Сейчас   мне   чрезвычайно   любопытно   вспоминать   момент,   который
предшествовал  неожиданному  повороту  событий,  и  спрашивать  себя,  что
занимало меня в то время, где были мои мысли  непосредственно  перед  тем,
как в жизни моей наступила резкая перемена.
   Так вот, я сидел в нетопленной комнате и изрядно мерз  в  своем  легком
пальто. Зимнего пальто у меня не было. Без особого внимания, только  чтобы
как-нибудь убить время, я прочел отчет об  аресте  какого-то  преступника,
пытавшегося взорвать поезд, статью "Кофе как продукт питания" и,  наконец,
заметку о пользе гимнастических упражнений. Я ужасно сердился на  коллегу,
считая, что с его стороны было возмутительным не вернуть мне книгу в срок.
Кроме того, меня раздражало большое жирное пятно посредине газетного листа
- должно быть, товарищ мой,  читая  газету,  завтракал  и  задел  страницу
бутербродом.
   Событие, которое произошло вслед за тем, носило совершенно обыденный  и
ничего не значащий характер. Мой взгляд упал на одно объявление  -  вот  и
все.
   Управление поместьями барона фон Малхина в вестфальской деревне Морведе
оповещало  о  том,  что  у  них  освободилось   место   общинного   врача.
Гарантировались  определенный  ежегодный  доход,  квартира  со  светом   и
отоплением. Предпочтение будет оказано тем  претендентам,  которые  помимо
медицинских познаний обладают хорошим общим образованием.
   Мысль о том, что я мог бы занять это место, сначала вовсе не  приходила
мне в голову. Мое внимание обратило на себя только имя владельца поместья.
"Барон фон Малхин-и-фон-Борк", - повторял я  машинально,  и  тут  до  меня
вдруг дошло, что имя "Малхин" вызвало  в  моей  памяти  полный  титул,  не
указанный в газете. Очевидно, этот человек был мне знаком. Но  где  я  мог
слышать или читать о нем?
   Я  задумался.  Ход  моих   воспоминаний   бывает   иногда   чрезвычайно
своеобразен. В  моей  памяти  воскрес  сначала  какой-то  мотив,  какая-то
старинная песня, о которой я уже много лет не  вспоминал.  Я  напевал  про
себя эту мелодию до тех пор, пока не увидел комнату с  дубовой  панелью  и
загроможденный книгами стол. Еще я увидел себя, сидящего перед  пианино  и
наигрывающего эту самую песню. Теперь я припомнил и текст - в  достаточной
мере банальный. "Одной любви твоей я жажду", - так начиналась  эта  песня.
Мой отец расхаживал взад и вперед по комнате, по своему обыкновению сцепив
руки за спиной. Из сада доносилось щебетанье птиц. "Мне верность не  нужна
твоя", -играл я дальше. "Барон фон-Малхин-и-фон-Борк!"  -  доложил  чей-то
голос. Мой отец остановился и сказал:
   - Попросите этого господина войти.
   Я встал из-за пианино и отправился в свою комнату, как всегда  поступал
в тех случаях, когда к отцу приходили гости.
   Только потом мне пришло в голову, что давешний посетитель моего отца  и
владелец мовердских поместий вовсе не  должны  были  оказаться  непременно
одним и тем же лицом и что могло быть несколько носителей этого титула.  Я
прочел объявление еще раз. Затем я уселся за  стол  и  написал  письмо,  в
котором заявлял о своей  готовности  занять  освободившееся  место  врача.
Вскользь я упомянул о своем отце, описал свою жизнь и, поскольку это могло
представлять интерес для постороннего человека, сообщил кое-какие данные о
своем образовании.
   Я не  стал  дожидаться  возвращения  коллеги.  Оставив  ему  записку  с
просьбой вернуть мне взятую для прочтения книгу, я отправился в  ближайшее
почтовое отделение и отправил письмо.
   Ответ я получил спустя  десять  дней.  Он  вполне  соответствовал  моим
ожиданиям.  Барон  фон  Малхин   писал,   что   почитает   за   честь   то
обстоятельство, что был лично знаком с моим отцом. Он счастлив, что случай
предоставляет ему возможность оказать услугу сыну столь высоко им  чтимого
и, к сожалению, столь  преждевременно  скончавшегося  ученого.  Он  просил
сообщить ему, могу ли я занять место уже в этом месяце, и подробно  описал
дорогу к поместью: мне придется проехать через Оснабрюк и  Мюнстер,  а  на
станции Рода меня будет ожидать коляска. Что ж, теперь мне оставалось лишь
выполнить  некоторые  формальности:  послать  в  общинное  управление  мой
докторский диплом и свидетельство о том, что  я  уже  работал  в  качестве
врача-практиканта.
   Когда я сообщил тетке, что еще в этом месяце  покину  Берлин,  так  как
поступил на место деревенского врача, она приняла это известие к  сведению
как нечто само собою разумеющееся и долгожданное. В тот вечер мы  говорили
только о предстоящих мне расходах.  Мне  было  необходимо  пополнить  свой
гардероб, купить основные хирургические и родовспомогательные инструменты,
а  также  приобрести  небольшой  запас  медикаментов.  После  моей  матери
остались некоторые драгоценности:  кольцо  с  изумрудом,  два  браслета  и
старомодные жемчужные серьги. Все это мы продали. К сожалению, мы выручили
за эти вещи значительно меньше, чем предполагали, и мне пришлось,  как  ни
тяжело было на это решиться, продать значительную часть библиотеки отца.
   Двадцать пятого января тетя проводила меня на вокзал. Она  настояла  на
том, чтобы оплатить мой дорожный провиант из собственных средств. Когда  я
простился с нею на перроне и поблагодарил ее за все то,  что  она  сделала
для меня, я впервые увидел на ее лице нечто вроде волнения.  Мне  казалось
даже, что в ее глазах стояли слезы. Когда я вошел в вагон, она  решительно
повернулась налево  кругом  и  покинула  вокзал,  ни  разу  не  больше  не
оглянувшись на меня. Такова уж была ее манера.
   К обеду я прибыл в Оснабрюк.



        "Глава 3"

   До отхода  поезда,  которым  мне  следовало  ехать  дальше,  оставалось
полтора часа, и я использовал это время для  того,  чтобы  прогуляться  по
городу. В  Оснабрюке  имеется  старинная  площадь  под  названием  Большая
Соборная Свобода, а также выстроенная еще в шестнадцатом веке  укрепленная
башня,  которую  называют  "Гражданское  послушание".  Эти  два  названия,
несмотря на заложенный в них противоположный смысл, почему-то казались мне
подходящими друг к другу. Они возбудили мое любопытство, и я направился  в
старую часть города. Но случаю было угодно, чтобы я не увидел ни  площади,
ни башни.
   Был ли это и впрямь только случай? Я  слышал  о  том,  что  посредством
электромагнитных волн можно не только приводить в движение находящиеся  на
отдалении нескольких  километров  суда,  но  и  управлять  ими.  Какая  же
неведомая сила управляла мною тогда?  Каким  образом  она  заставила  меня
забыть, что именно я ищу, и повлекла по извилистым  улочкам  старой  части
города, как если бы я стремился к определенной  цели?  Я  вошел  в  ворота
какого-то сквозного дома и попал на маленькую площадь,  в  центре  которой
возвышалась  каменная  статуя  неизвестного  святого,  окруженная  лотками
расположившихся там торговцев овощами и  колбасными  товарами.  Я  пересек
площадь, поднялся по  каменным  ступеням,  завернул  в  боковую  улочку  и
остановился перед лавкой антиквара. Я думал, что рассматриваю  витрину,  и
не знал, что в действительности заглядываю в свое будущее. Но  почему  эта
неведомая воля предоставила мне в тот момент возможность бросить взгляд  в
будущее, я и сейчас не могу сказать. Случай... Разумеется,  не  что  иное,
как случай... Я отнюдь не склонен  объяснять  самые  обыкновенные  явления
какими-то сверхчувственными причинами и принципиально против  того,  чтобы
таким путем придавать вещам не присущее им в действительности значение.  А
потому я отмечу лишь реальные факты. В этом старинном городке, несомненно,
имеется  много  антикварных  магазинов,  и  я  остановился  перед   первым
попавшимся  мне  на  пути.  В  том   обстоятельстве,   что   среди   всего
выставленного в витрине старинного хлама - бокалов, римских медных  монет,
разных вещичек из дерева и фарфоровых фигурок-мое внимание привлек  именно
мраморный барельеф, нет ничего удивительного. Он должен был броситься  мне
в глаза одними своими  размерами.  Этот  барельеф  был,  очевидно,  копией
какого-то  средневекового  художественного  произведения.  На   нем   была
изображена мужская голова со смелыми, почти что  дикими  и  вместе  с  тем
исполненными высокого благородства чертами лица. В уголках рта застыла  та
потусторонняя улыбка, которая часто встречается у статуй готической эпохи.
Но я сознавал, что уже не в первый раз вижу это удлиненное,  изборожденное
страстями лицо с его мощным лбом удивительно благородной формы.  Где-то  я
его уже встречал. Может быть, в какой-нибудь книге или на старинной гемме?
Я никак не мог припомнить, чье бы это могло быть лицо, и чем дальше  я  об
этом думал, тем беспокойнее становился. Я знал, что не смогу отвязаться от
этих характерных черт, что они будут преследовать  меня  даже  во  сне.  В
конце  концов  мною  овладел  какой-то   ребяческий   страх   перед   этим
изображением, и я отвернулся от него.
   Тут мой взор скользнул по перевязанной бечевкой пачке запыленных книг и
брошюр. Я мог прочитать заголовок той книги, что лежала сверху. Он гласил:
"Почему в мире исчезает вера в Бога?"
   Странный вопрос! Допустим ли он вообще в подобной формулировке? К каким
скудным выводам мог прийти автор этой книги? Какой банальный  ответ  давал
он своим  читателям?  Возлагал  ли  он  вину  на  науку?  На  технику?  На
социализм? Или, быть может, все-таки на церковь?
   Несмотря на то что все это являлось для меня,  в  сущности,  совершенно
безразличным, я никак не мог отделаться от мысли о книге и  украшавшем  ее
обложку вопросе. Я находился в состоянии какого-то необычного раздражения.
Может быть, здесь играл известную  роль  страх  перед  новой  обстановкой,
перед ожидающей меня деревенской жизнью, перед той  задачей,  которую  мне
предстояло выполнить и с которой я боялся не  справиться.  Возможно,  этот
подсознательный страх заставлял меня искать новое направление моим мыслям.
Я ощущал настоятельную потребность узнать, почему же в мире исчезает  вера
в Бога. Я должен был узнать это непременно, немедленно и  безотлагательно.
Это желание терзало меня, как навязчивая идея. Я хотел зайти в  магазин  и
сейчас же купить эту книгу - я не остановился бы даже перед необходимостью
приобрести всю пачку книг и брошюр, если бы  продавец  отказался  отдельно
отпустить заинтересовавшую меня книгу, но до этого дело не дошло, так  как
дверь в магазин оказалась запертой.
   Я забыл о том, что было как раз обеденное время  и  владелец  магазина,
очевидно, отправился домой. Я тоже начал  ощущать  голод,  мое  настроение
становилось  все  хуже  и  хуже.  Неужели  мне  придется  стоять  здесь  и
дожидаться, пока этому антиквару заблагорассудится  вернуться  и  отпереть
свою лавку? И в конце концов прозевать  поезд?  Зачем  я  вообще  пошел  в
город? Мне следовало остаться на вокзале и  преспокойно  отобедать  там  -
тогда со мной не  приключилось  бы  этой  глупой  истории  и  я  избег  бы
нежданного огорчения. Правда, владелец лавки мог каждую минуту  вернуться.
Должно быть, он живет где-нибудь поблизости - в  одном  из  этих  лишенных
воздуха домов с грязно-серыми фасадами  и  подслеповатыми  окнами  -  и  в
настоящий момент торопливо доедает свой жалкий обед... А может быть, он  и
вовсе не уходил, а торчит в какой-нибудь боковой комнатушке и только запер
дверь, не желая, чтобы ему мешали во время еды. Я увидел  прикрепленный  к
двери звонок и нетерпеливо дернул ручку. Но мне никто не открыл.
   "Он наверняка дрыхнет после  обеда",  -  злобно  подумал  я,  и  фигура
антиквара вдруг отчетливо  встала  перед  моим  умственным  взором:  лысый
старикашка с седой, неаккуратно подстриженной бородкой лежал на  диване  и
громко храпел, натянув одеяло до самого подбородка. Его засаленный котелок
висел на гвоздике у самой двери.
   Ну вот, он там с чистой совестью дрыхнет, а я  изволь  дожидаться  того
времени, когда он наконец проснется! И не подумаю! Пусть пеняет на себя за
то, что покинул свою лавку именно в тот момент, когда  у  дверей  появился
покупатель! Он, очевидно, совершенно не заинтересован в том, чтобы продать
свое барахло. Ладно. Наплевать мне на эту книгу.
   Украдкой, словно делая что-то запретное, я бросил еще один  беспокойный
взгляд на готический барельеф и отправился прочь.
   Когда я дошел до сквозного двора, мне пришло на ум, что я могу написать
этому антиквару и поручить ему выслать мне книгу  по  почте,  Я  торопливо
повернул обратно - у меня оставалось очень мало  времени.  Лавка  все  еще
была заперта, но я отметил для себя  название  улицы,  номер  дома  и  имя
владельца.
   Антиквара звали Герзон, а книга эта, должно быть, и по сию пору лежит в
витрине. Я так и не заказал ее,  а  потому  мог  бы  не  тратить  силы  на
обратную прогулку. Но в тот момент я  не  мог  подозревать,  что  найду  в
Морведе ответ на оба неотвязно преследовавших меня вопроса  и  что  там  я
узнаю, почему в мире исчезла вера в Бога и кто был изображен на  мраморном
барельефе.
   За десять минут до отхода поезда я стоял  на  площади  перед  вокзалом.
Здесь-то и произошла  неожиданная  встреча  с  зеленым  автомобилем  марки
"кадиллак". Упомяну вкратце, что автомобиль этот подъехал как  раз  в  тот
момент,  когда  я  ожидал  сигнала  полицейского,  руководившего   уличным
движением, и что за рулем сидела женщина, которую я хорошо знал.



        "Глава 4"

   Теперь, когда я лежу в этой больничной палате  с  сонно  покоящейся  на
одеяле правой рукой, а мои глаза пытаются задержаться на одной из  красных
черточек, зубчиков или звездочек стенных обоев, теперь, в этот  совершенно
безразличный момент, сердце мое начинает усиленно биться и у меня  спирает
дыхание при одной мысли о Бибиш. Но тогда, на вокзальной  площади,  я  был
абсолютно спокоен. Меня даже удивило, что я так хорошо владею  собой.  Мне
кажется, я отнесся к этой встрече как к чему-то совершенно  естественному,
отнюдь не замечательному. Странно  было  только,  что  она  произошла  так
поздно, в самый последний момент.
   Женщину, сидевшую за рулем  зеленого  "кадиллака",  я  тщетно  искал  в
Берлине на протяжении целого года.  Теперь  мне  предстояло  начать  новую
жизнь, от которой я ничего не  ожидал,  на  которую  не  возлагал  никаких
надежд и которая представлялась мне однотонно-серой и безотрадной - и  как
раз в этот момент город,  с  которым  я  расставался,  как  с  холодной  и
эгоистичной возлюбленной, город  с  жесткими,  враждебными  чертами  вдруг
приветливо улыбнулся мне. "Вот что я приберег для тебя, -восклицал  вослед
мне этот город. -Ты видишь, как  я  хорошо  отношусь  к  тебе,  и  все  же
собираешься уехать?" Должен ли я был повернуть обратно и остаться? К этому
ли сводился смысл неожиданной встречи? Если да, то она  произошла  слишком
поздно. А может, это был  всего  лишь  прощальный  привет,  посланный  мне
вдогонку тем миром, который я  покидал,  насмешливое  "прости",  последний
мимолетный кивок с того берега?
   Это не было ни тем ни другим. Мы вновь обрели друг друга, и эта встреча
стала для меня прелюдией чего-то большого, Но в тот момент я еще  не  смел
об этом помышлят