зал барон фон Малхин и погрузился в раздумье.
   - А вы, барон? На что вы жалуетесь? -  спросил  я.  Он  встрепенулся  и
посмотрел на меня.
   - Я? Ни на что. Я никогда не болею. У меня железный организм.
   Он снова замолчал, пуская клубы сигарного дыма.
   - Железный организм... - повторил он. - Послушайте, доктор, я  довольно
хорошо знаю всех обитателей деревни.  Не  зовут  ли  одного  из  тех  двух
мужчин, что сидят в вашей приемной, Гаузе?
   - Да. Если не ошибаюсь, его зовут именно так.
   - Бедный парень. Время от времени я даю ему работу -поручаю пахать  или
молотить. Он  у  нас  нечто  вроде  деревенского  философа.  Размышляет  о
потустороннем мире и божественной справедливости, о  первородном  грехе  и
непорочном зачатии. Кстати, все это он отрицает. Он вам не говорил о  том,
что Христу пришлось умереть из-за того, что в те времена  пролетариат  был
еще плохо организован?
   - Нет, - ответил я. - Мы не разговаривали на такие  темы.  Он  посещает
меня из-за ревматических болей в суставах.
   - Болей в суставах? Так значит, он жалуется  на  ревматические  боли  в
суставах. И что же вы даете ему против этой болезни?
   - Я прописал ему аспирин и горячие ванны.
   - Так... Пожалуй, это подходящий человек...  -  сказал  барон  и  снова
погрузился в молчание.
   Затем  он  внезапно  поднялся   с   кресла   и   принялся   взад-вперед
прогуливаться по комнате.
   - Я не предполагал, что будет так тяжело,  -  сказал  он.  -  Право,  я
представлял себе это значительно проще.
   - Могу ли я быть вам чем-нибудь полезным, барон? -спросил я.
   Он остановился.
   - Да, доктор, вы можете оказать мне одну услугу.  У  меня  к  вам  есть
просьба, и от вас зависит, захотите ли вы  мне  помочь.  В  сущности,  это
пустяк. Я, право, даже и не знаю... Ну ладно, в худшем  случае  вы  просто
скажете "нет".
   Он достал из кармана пиджака тонкую стеклянную трубочку и откупорил ее.
В трубочке плескалось несколько капель какой-то бесцветной жидкости. Барон
осторожно понюхал ее.
   - Отвратительный запах, - констатировал  он  со  смущенной  улыбкой.  -
Пронзительный. Так и бьет в нос. Моей ассистентке пока не удалось добиться
его устранения.
   Он протянул мне трубочку.
   - Что это такое? И что мне с этим делать? - спросил я.
   - Гаузе как раз тот человек, который мне необходим, - сказал  барон.  -
Если вы дадите ему эти капли в стакане воды или, скажем, в чашке чаю...
   - Я не совсем понимаю. Это  что,  какое-нибудь  лекарство  от  болей  в
суставах? Домашнее средство?
   - Да. То есть, строго говоря... Нет, доктор, я не хочу вас  обманывать.
Это  средство  не  имеет  ничего  общего  с  ревматическими  болями.   Это
предпринимаемый мною опыт. Научный эксперимент.
   - Но как врач, я не  могу  предоставить  одного  из  моих  пациентов  в
качестве объекта для ваших опытов! - воскликнул я.
   - Отчего же нет? Мы оба  научные  работники,  и  один  должен  помогать
другому. Я принимаю на себя всю  ответственность  и  гарантирую,  что  это
средство ни в малейшей степени не вредит организму. Оно  производит  всего
лишь  психическое  воздействие  -   воздействие   проходящего   характера,
заметьте. Может  быть,  оно  сделает  этого  человека  на  короткое  время
счастливее - вот и все. Почему вы не можете мне в этом помочь?
   - Это какой-нибудь препарат опиума?
   - Нечто в этом роде. Если опыт удастся,  я  расскажу  вам  подробнее...
расскажу все. Видите ли, я мог бы просто взять да  угостить  этого  самого
Гаузе рюмочкой водки. Но этот дьявольский запах и затхлый вкус  сейчас  же
наведут его  на  подозрения.  А  лекарство,  прописываемое  врачом,  может
отличаться самым неприятным запахом и вкусом.
   Он обернулся и посмотрел на дверь.
   - Снаружи не слышно, что мы здесь говорим?
   - Нет, - ответил я. - Там ничего не слышно. Но я, право, не знаю...
   - Можете ли вы доверять мне? - перебил он меня. - Это верно, вы отдаете
себя в мои руки, но разве я, в свою очередь, не полагаюсь на вас?  Ведь  я
имею дело с сыном моего покойного друга. Я работаю на пользу идеи, которой
и он очень интересовался. Он помогал мне в моих исследованиях. Я знаю, что
в данный момент апеллирую к дорогой для вас тени.  Поймите,  все,  что  мы
делаем, делается также и для него, в память о нем. Я уверен,  что  он,  не
колеблясь, посоветовал бы вам сделать это!
   Под влиянием этих слов я утратил  всякую  способность  сопротивления  и
произнес тихим, подавленным голосом:
   - Я сделаю это...
   Барон схватил мою руку и крепко сжал ее.
   - Благодарю вас! - воскликнул  он.  -  Я  вам  чрезвычайно  обязан.  Вы
оказываете мне огромную услугу. Дело очень простое:  все  содержимое  этой
трубочки - каких-нибудь три или четыре капли - вылить в чашку чая.  Да,  я
попрошу вас еще  кое  о  чем.  Скажите  этому  человеку,  что  завтра  мне
необходимо потолковать с ним. Я жду его в десять  часов  утра...  Скажите,
ему, пожалуйста!
   Затем он ушел, даже не заметив, насколько я раскаивался в том, что  дал
ему обещание.
   Пожалуй, мне все же не хватает всех качеств, необходимых  для  хорошего
врача. Но уж в отсутствии порядочности  меня  обвинить  нельзя.  Не  успел
барон  закрыть  за  собой  дверь,  как  во  мне  с   удесятеренной   силой
зашевелились сомнения, колебания, угрызения совести. "Как  мог  я  обещать
ему это? - терзал я себя вопросами. - Как мог барон обратиться  ко  мне  с
подобным предложением? Я же врач.  Разве  я  имею  право  давать  пациенту
препарат, о составе, дозировке и действии  которого  ничего  не  знаю?  Не
значит ли это злоупотреблять  тем  слепым  доверием,  которое  он  ко  мне
питает? Нет, я  не  могу  исполнить  обещание,  которое  выманили  у  меня
хитростью. Я не имею на это права..."
   Затем во мне снова заговорили трусость и инертность.  Неужели  я  смогу
нарушить свое слово и обмануть барона? Ведь этот  препарат  безвреден  для
организма. Барон это утверждает категорически и; более того, принимает всю
ответственность на себя. Помимо всего прочего, барон ученый, он занимается
научными исследованиями и имеет право рассчитывать  на  мое  сочувствие...
Понимание...
   "Нет! Нет! Нет! Я не имею права этого делать!" -твердил мне  внутренний
голос.
   Чтобы раз и навсегда положить  конец  своей  внутренней  раздвоенности,
колебаниям  и  опасениям  поддаться  соблазну,  я  в  припадке   внезапной
решимости разбил трубочку и разлил ее содержимое по полу.
   В комнате распространился на редкость отвратительный запах.  Меня  чуть
не стошнило.
   "Этого мне не следовало делать, - сказал я самому себе, - Но, с  другой
стороны, я не имел ни малейшего права на этот эксперимент.  Я  должен  был
отнести барону его препарат и сказать: возьмите его, я  не  могу  сдержать
свое слово. Но уничтожать снадобье тоже было нельзя..." Как же мне  теперь
быть? Отправиться к барону и сознаться в том, что я натворил? Нет, на  это
у меня не хватало мужества.
   Я нашел выход. Жалкий, ничтожный и лживый выход.
   Я взял стакан воды и выжал  в  него  половинку  лимона.  Затем  добавил
несколько капель  йода.  Эта  смесь  имела  довольно  противный  вкус,  но
действие ее могло свестись разве  что  к  тому,  что  пациента  стошнит...
Пожалуй, даже этого не случится. Ну а барон? "Он  подумает,  что  опыт  не
удался..." - утешал я себя. Какое мне до всего этого дело?
   Я пригласил в  кабинет  человека,  о  котором  говорил  барон.  То  был
долговязый, худой и немного сутулый парень.  Я  обратил  внимание  на  его
плохо выбритый подбородок, недоверчивые глаза и - так оно и есть!  -  лицо
мечтателя. Накануне я разглядел его лишь мельком.
   Я указал на стакан.
   - Это для вас. Выпейте, пожалуйста. Ну, ну! Это  не  так  уж  противно.
Глотайте залпом! Отлично. На ночь опять примете таблетку аспирина, а утром
и вечером сделайте себе теплую ванну. Да, чуть было не забыл! Барон  хочет
с вами о чем-то поговорить. Он  ждет  вас  завтра  к  десяти  часам  утра.
Смотрите, не опоздайте!
   Он уронил шляпу, которую до того держал в руках, поднял ее и положил на
стул. Мое сообщение, казалось, встревожило его. Он провел рукой по  своему
плохо выбритому подбородку.
   - К господину барону? - пробормотал он, слегка заикаясь. - Может  быть,
все-таки к господину инспектору?
   - Нет. Барон желает поговорить с вами лично. Он окончательно смутился.
   - Господин барон? Лично? О чем может говорить со мною  господин  барон?
Господин инспектор иногда приглашает меня поговорить  о  делах,  но  чтобы
господин барон?.. Вот уже пять лет, как я живу здесь, и он еще ни разу  не
вызывал  меня...  Очевидно,  соседи  насплетничали.  Подумаешь,  несколько
поленьев дров. Все же так поступают...
   Я принялся успокаивать его:
   - Нет, нет. Это не по поводу дров.
   Он разволновался еще больше:
   - Что? Значит, это не потому, что я взял дрова?.. Ну, тогда я  понимаю,
в чем дело. Когда он увидел меня в той комнате, то сразу же так сурово  на
меня посмотрел... Но каким образом он узнал? Клянусь вам, господин доктор,
и  готов  подтвердить  это  под  присягой  на  суде,  что  это   случилось
один-единственный раз. В рождественский сочельник... Во всем доме не  было
ни кусочка мяса, вот жена и сказала...
   Он не договорил. Порывистым движением схватив со стула свою  шляпу,  он
нетвердыми шагами вышел из комнаты.


   Вечером того же дня я отправился к Бибиш. Я застал ее  за  микроскопом.
На ее столе, среди тиглей, колб и пробирок, стоял нетронутый ужин.
   - Чрезвычайно мило с вашей стороны, что вы вспомнили обо мне, - сказала
она. - Мне очень приятно, что вы пришли. Бедняжка Бибиш! Целыми  днями  за
работой. Работа не отпускает меня ни на минуту.
   Она заметила мое разочарование и улыбнулась. Но сейчас же вслед за  тем
лицо ее снова стало серьезным.
   - Я очень изменилась за последний год, не правда ли? Я уже не та, какой
была раньше. Да... Как вам  это  объяснить?  Я  превратилась  в  сосуд,  в
котором хранится необычайная и гениальная идея. Эта  идея  исходит  не  от
меня, я сознаю это, но она всецело заполняет  меня  и  не  дает  покоя.  Я
чувствую, как она  бежит  в  моих  жилах  и  примешивается  ко  всем  моим
ощущениям. Одним словом, она целиком завладела мною.
   Она снова улыбнулась.
   - Может быть, все это звучит  чересчур  напыщенно.  Да,  я  всего  лишь
незначительная ассистентка, но эта работа  стала  частью  моей  жизни.  Вы
понимаете меня? Не смотрите же на меня  так  мрачно.  Не  дуйтесь.  Я  так
довольна, что вы пришли! Завтра... Хотите пойти со мною  завтра  погулять?
На часок перед завтраком. В восемь утра. Постучите  мне  в  окно.  Я  буду
готова. Наверное...
   Я ушел не сразу. В нескольких шагах от ее дома я  остановился  и  долго
смотрел в освещенные окна.
   В девять часов пришел барон. Он не заметил меня. Бибиш сама открыла ему
дверь. Затем закрылись ставни окон.
   Шесть часов подряд простоял я в снегу на морозе. Только в три часа утра
барон вышел из дома Бибиш.
   Остаток ночи я провалялся без сна в своей постели.


   В восемь часов утра я постучал ей в окно. Внутри ничто не  шелохнулось.
Я постучал еще раз.
   Двери дома раскрылись, и на улицу  выскочил  мальчик  лет  одиннадцати,
неся в руках два пустых кувшина из-под молока.
   Он посмотрел на меня с подозрением.
   - Барышня спит, - сказал он. - Приказала не будить.
   Желая придать своим словам особенное  значение,  он  приложил  палец  к
губам, а затем пустился бежать и скоро скрылся из виду.
   Еще несколько секунд сквозь густой туман до меня  доносился  скрип  его
удаляющихся шагов.



        "Глава 11"

   Мне думается, в тот момент, когда я разбил стеклянную трубочку и  вылил
ее содержимое на ковер, я  упустил  случай,  которому  не  суждено  больше
повториться: я упустил возможность решающего вмешательства в ход  событий.
Какое-то неопределенное, смутное чувство подсказывает мне, что если  бы  я
исполнил тогда желание барона фон Малхина, то, может быть, дело приняло бы
совершенно иной оборот. Я этого не сделал и тем самым,  сдается  мне,  сам
исключил себя из цепи последующих событий. Сейчас, оглядываясь в  прошлое,
я понимаю, что всегда оставался всего лишь  зрителем,  страстно  волнуемым
всем, что узнавал и видел, но не принимавшим никакого активного участия  в
происходящем. И в том, что именно  я  стал  жертвой  того  невероятного  и
необъяснимого оборота, который  приняли  события,  что  именно  я  получил
ранения и угодил в больничную палату, где мне еще долго предстоит валяться
в горячечной лихорадке и полубреду, - во всем этом я вижу зловещую  иронию
судьбы.
   С другой стороны, я не имею права жаловаться: я-то хоть остался жив. Не
знаю, какая судьба постигла остальных  героев  драмы.  Удалось  ли  барону
спастись от  разыгравшейся  в  последний  момент  бури?  Что  случилось  с
Федерико? А она - что сталось с ней?  В  том,  что  она  осталась  жива  и
находится в безопасности, у меня не возникало сомнений.
   В больнице есть человек, который мог бы  дать  мне  ответ  на  все  эти
вопросы. Праксатин, почти неузнаваемый  в  своем  белом  балахоне,  каждые
несколько часов прокрадывается в мою палату с метлой в  руках  и  украдкой
поглядывает на меня. Однажды я нарочито громко сказал  сестре  милосердия,
что охотно  сыграл  бы  партию  в  trente-et-un  [тридцать  одно  (фр.)  -
карточная игра], но он сделал вид, что не расслышал моих слов. Он труслив,
безгранично труслив, и я ненавижу его так же сильно, как ненавидел  тогда,
когда неожиданно столкнулся с ним у Бибиш.
   Он приветствовал меня и пригласил сесть. Он довлел  над  разговором.  Я
сразу же настроился крайне враждебно по отношению к  нему.  Особенно  меня
возмутило то, что он держался как дома. У меня было такое ощущение, что  я
пришел в гости к нему, а не к Бибиш. Помимо него там  находился  пастор  -
старый господин с костлявым лицом и седыми волосами.
   - В моем лице, - сказал Праксатин, когда  Бибиш  разливала  чай,  -  вы
видите человека, которому  выпал  нелегкий  денек.  Я  имею  полное  право
утверждать это. У барона сегодня  гости  из  заграницы.  Нас  здесь  часто
навещают. Но знаете ли  вы,  что  это  означает  для  меня?  У  меня  едва
оставалось  время  передохнуть.  "Аркадий  Федорович,  -сказал   мне   мой
благодетель-барон, - позаботьтесь  о  завтраке  и  обеде".  -  "Охотно,  -
ответил я. - Конечно, позабочусь". Само собой разумеется, я позаботился  и
даже своими собственными руками приготовил рыбный салат,  ибо  на  здешних
поваров  нельзя  положиться  в  этом  отношении.  И  что   же   произошло?
Батюшка-барон уединился со своими гостями и беспрестанно совещался с  ними
о чем-то. Я его не видал целый день, так что  вся  работа  выпала  на  мою
долю. Должен признаться, в подобные дни я понимаю, насколько прав был  мой
дед, утверждая, что работа низводит человека до положения животного. Когда
я привел с вокзала сэра Реджинальда...
   - Аркадий Федорович, - перебила его Бибиш, - вы ведь знаете, что  барон
не любит, чтобы...
   - Да, да, конечно! - поспешил ответить русский. -Когда вы морщите  лоб,
Каллисто, показывая, что недовольны мною, я испытываю такое ощущение,  как
если бы солнце вдруг скрылось с неба.  Я  знаю,  что  эти  господа  желают
сохранить свое инкогнито. Но ведь в Англии наверняка существует  не  менее
дюжины сэров Реджинальдов.
   Он снова повернулся ко мне.
   - Вы смотрите на меня так  испытующе,  доктор.  Я  бы  сказал,  глазами
научного исследователя. Мне просто жутко становится от вашего взгляда. Вы,
должно быть, думаете про  себя:  низкий  лоб,  выдающиеся  скулы,  слабый,
безвольный человек. Я угадал, не правда ли? Тщеславный человек, пустомеля,
на которого нельзя положиться, эгоист, который думает  только  о  себе.  В
прежние беззаботные и медоисполненные времена я и был таким человеком,  но
теперь... Жизнь обошлась со мной очень сурово, она беспощадно била меня. Я
стал совершенно иным. Теперь я думаю почти исключительно о других и только
в самую последнюю  очередь  о  самом  себе.  Вот,  например,  сейчас  меня
угнетает - угнетает сильнее, чем я  это  могу  выразить  словами,  -  ваше
дурное настроение. Послушайте, что это вы сидите таким сычом и даже чая не
выпьете? Каллисто, мы должны предпринять что-нибудь для развлечения  наших
гостей. Организуйте какую-нибудь игру-игорочку!
   Бибиш коснулась ладонью моей руки и прошептала:
   - Что с вами? У вас плохое настроение? Праксатин уже вытащил из кармана
карты.
   - Ваше преподобие, - обратился он к пастору. - Партийку в  trente-et-un
шутки ради? Вы ведь не откажетесь? Я буду держать банк.
   - Вы очень устали? Или у вас какая-нибудь неприятность? - тихо спросила
меня Бибиш.
   - Нет уж, вы меня извините, но я играть не стану, -  сказал  пастор.  -
Прежде я, бывало, поигрывал по вечерам в скат  с  моими  мужичками  или  в
пикет с помещиком. Но теперь...
   - Я играю и в пикет, - поторопился заметить русский.
   - Я хочу быть вполне откровенным. Мои  материальные  обстоятельства  не
позволяют мне более рисковать возможностью проигрыша в карты. Даже  в  том
случае, если играют по самой маленькой. Видите ли, у меня каждый  грош  на
счету.
   Пастор говорил правду. Я уже слышал о том, что на свои скромные  доходы
он содержит многодетную семью брата, недавно  уволенного  со  службы.  Для
того чтобы как-то свести концы с концами, он сдал почти все комнаты своего
дома Бибиш, а сам ютился чуть ли не на чердаке. В той комнате,  где  Бибиш
устроила лабораторию, красовавшиеся  на  стене  распятие  и  запечатленное
неизвестным художником "Святое семейство" с удивлением взирали  на  колбы,
реторты,  электрические  трубочки,  лакмусовую  бумагу,   комья   ваты   и
наполненные желатином мисочки.
   - Ваше преподобие, в том случае,  если  проиграете,  вы  всегда  можете
выдать мне долговое обязательство, - предложил русский.
   - Это значило бы злоупотреблять вашей любезностью, - заметил  пастор  с
легкой усмешкой.  -  Долговое  обязательство,  снабженное  моей  подписью,
представляет собой меньше ценности, чем чистый лист  бумаги.  Нет,  право,
мне не хочется играть.
   Русский спрятал карты обратно в карман.
   - В таком случае, ваше преподобие, возьмите еще кусочек этого пирога, -
сказал он. - Он начинен толченой сиренью и ежевичным вареньем. Да  и  вам,
доктор, следовало бы его отведать. Этим вы окажете мне большую честь.  Это
мое собственное "креасьон" [творение (фр.)], работа моих  рук.  Вы  должны
знать, что мы празднуем сегодня, так сказать, "знаменательное событие".
   -  Да,   -   подтвердил   пастор.   -   Мы   тут   устроили   небольшое
импровизированное празднество.
   - Дело в том, -продолжал Праксатин, -что сегодня ровно год с того  дня,
как наше одиночество украсилось появлением Каллисто. Каллисто, разве я  не
отдал вам свою душу в первый же момент, как увидел вас?
   - О да, вы мне ее тотчас же поднесли, - сказала Бибиш, - и она,  должно
быть, и по сию пору хранится под стеклянным колпаком в лаборатории,  если,
конечно, не испарилась с того времени.
   В  ее  словах  было  нечто  такое,  что  пристыдило  меня  и  заставило
покраснеть. Разве я, в свою очередь, не "поднес ей свою душу" в первый  же
момент, как увидел ее? С первого дня мысли мои беспрестанно витали  вокруг
нее. Ей это было известно, я сам ей в этом сознался. Но раньше я был  горд
и сдержан. А теперь?  Без  малейших  усилий,  несколькими  словами,  одним
подаренным мне взглядом она сокрушила всю мою гордость. Она видела, что  я
безоружен, и это доставляло ей искреннее удовольствие. Иногда ей нравилось
заставлять меня верить в то, что я представляю для нее известный  интерес.
Но эту веру она внушала мне на какое-то мгновение,  после  чего  неизменно
ускользала от меня, как фокусница. Почему же мне стало ясно только сейчас,
что ее насмешки относились вовсе не к князю Праксатину?
   Я поднялся со стула. Волна грусти и озлобления захлестнула меня.
   - Ах, так у вас интимное торжество, - ск