зад и вперед и диктовал ей  что-то.  Я  не  видел  его
самого, а лишь тень, скользившую по стенам и потолку.
   Он постоянно торчал  у  нее  в  квартире.  У  нее  не  было  ни  минуты
свободного времени, но теперь это меня уже не тревожило.  Та  ночь,  когда
она стала моей, многое изменила во мне. Если до того времени я был  болен,
то теперь  чувствовал  себя  исцеленным.  Сомнения,  терзавшие  мою  душу,
исчезли, и я не страдал больше от постоянной  смены  настроений.  Я  любил
Бибиш еще больше, чем прежде, любил так безумно, как люблю  и  теперь.  Но
вместе с тем во мне воцарилось какое-то великое спокойствие - я чувствовал
себя  как  альпинист,  который  с  необычайными   трудностями   и   риском
вскарабкался по отвесной  стене  и  теперь  лежит  на  солнышке,  радостно
опьяненный достигнутым успехом, счастливый  и  полный  веры  в  себя.  Мое
ожидание утратило всякий оттенок мучительности. Я знал, что Бибиш вернется
ко мне, как только будет закончена ее работа. И  если  я  чувствовал  себя
одиноким, если меня охватывала тоска по ней, мои  мысли  уносились  к  той
незабвенной ночи любви.
   В эти дни я работал больше, чем  обычно.  В  деревне  обнаружилось  два
случая заболевания дифтеритом, а кроме того, меня  чрезвычайно  беспокоило
состояние здоровья  маленькой  Эльзы.  Скарлатина  у  нее  прошла,  период
шелушения закончился, но ее хрупкий  организм  очень  ослабел,  и  девочка
нуждалась в перемене климата. Я считал,  что  ей  было  просто  необходимо
пожить некоторое время в менее суровом климате. Я должен был поговорить на
эту  тему   с   бароном   фон   Малхином,   всецело   поглощенным   своими
фантастическими планами, не оставлявшими  ему  времени  подумать  о  своей
маленькой дочке.
   Я возвращался из домика лесничего.  Был  субботний  вечер.  С  той  дня
прошла уже неделя. Неделю тому назад я шел в Морведе по проселочной дороге
и искал барона. Деревенские обитатели стояли  небольшими  группками  возле
постоялого двора и соседней лавки. Мужчины и женщины,  старики  и  дети  -
все, кто только не сидел  дома  за  чисткой  картофеля,  собрались  здесь.
Крестьяне были как всегда молчаливы, но в их утомленных лицах, обветренных
и изборожденных морщинами забот, сквозило какое-то  беспокойное  ожидание.
Они  смотрели  вслед  саням,  нагруженным  пивными  бочками   и   медленно
двигавшимся по направлению к барскому дому. Кучер шел  рядом  с  санями  и
пощелкивая кнутом. Хотя я никого ни о чем не спрашивал,  лавочник  тут  же
сообщил мне, что по случаю своих именин барон пригласил всю деревню к себе
на двор.  Для  приема  самостоятельных  хозяев  и  арендаторов  оборудован
большой зал барского дома,  примыкающий  к  зимнему  саду,  а  батраков  и
дровосеков будут угощать в людских комнатах, расположенных в нижнем  этаже
того дома, в котором помещается контора управляющего. В качестве  угощения
будет подаваться жареная свинина и колбаса с  тушеной  капустой,  а  кроме
того,  барон  жалует  по  два  стаканчика  водки  на  каждого  и  пиво   в
неограниченном количестве. У  него,  лавочника,  барон  купил  целый  ящик
пряников,  предназначенных  для  раздачи   детям,   чтобы   и   те   могли
побаловаться. Господин барон никогда не бывал так щедр в прошлые годы.
   - Крестьяне говорят, - продолжал лавочник, - что господин барон в честь
праздника намеревается простить некоторым должникам накопившиеся  за  ними
недоимки арендной платы.  Но  я  этому  не  верю.  Ведь  это  означало  бы
нарушение  установленных  правил!  Я-то  уж  знаю  господина  барона.  Он,
конечно, сочувствует бедным людям, но в тех случаях, когда  речь  идет  об
арендной плате, он шутить не любит. Правила необходимо соблюдать, иначе мы
Бог знает  до  чего  дойдем.  Стоит  только  крестьянам  заметить,  что  в
отношении арендной платы не соблюдается прежний строгий порядок...  В  чем
дело, малыш, чего ты так спешишь? Что, где-нибудь пожар? Что ты  говоришь?
На тридцать пфеннигов табаку для твоего деда?  Вот  тебе  твой  табак,  да
смотри, не потеряй его и не забудь кланяться от меня  своему  деду.  Ну  а
теперь беги вовсю, только смотри, не опрокинь колокольню!
   Эти слова относились к маленькому мальчугану,  который  в  этот  момент
принялся нетерпеливо стучать своими монетами  по  стойке,  чтобы  прервать
поток красноречия лавочника.


   Как в лаборатории, так и в смежной с нею комнате было темно. Я постучал
еще раз и немного сильнее, но в доме было по-прежнему тихо. Никто не пошел
открывать дверь. Мною овладело чувство тревоги. Обычно  в  это  время  дня
Бибиш бывала в лаборатории. Уж не уехала ли она? Может быть,  барон  снова
откомандировал ее в  Берлин?  И  она  сейчас  опять  проезжает  в  зеленом
"кадиллаке" по площади Оснабрюкского вокзала... Нет! Это невозможно!  Если
бы ей пришлось уехать, она бы меня об этом уведомила.  После  всего  того,
что произошло между нами, она не могла уехать, не  попрощавшись  со  мной.
Но,  может  быть,  она  закончила  свою  работу?  Ей  удалось   уничтожить
характерный запах полученного ими с бароном препарата (а он и  впрямь  был
ужасно затхлый, меня в  прошлый  раз  чуть  не  стошнило),  и  теперь  они
готовятся провести свой опыт в широких масштабах. Ну конечно,  так  оно  и
есть! Все обитатели  деревни  приглашены  сегодня  на  барский  двор.  Два
шкалика водки каждому и пиво в неограниченном количестве. В пиво подмешать
препарат нельзя, ибо точная дозировка становится невозможной,  раз  каждый
может выпить, сколько ему заблагорассудится. Но в водку! Вместе  с  водкой
крестьяне выпьют и тот одурманивающий яд, который добыла Бибиш.  А  завтра
вся  церковь  будет,  пожалуй,  переполнена  молящимися  крестьянами...  И
почему, собственно говоря, пастор так восстает против этой  затеи?  Завтра
Бибиш придет ко мне, как обещала. "Как только работа будет закончена, я не
заставлю тебя ждать", -сказала она в прошлый раз.
   Я отправился на барский двор. Там не было никого, кто  мог  бы  сказать
что-нибудь вразумительное о местонахождении барона. Все слуги скорее всего
находились  в  большом  зале  или  в  здании   конторы   и   были   заняты
приготовлениями к празднеству. Я вошел в  приемную.  Затемненный  абажуром
свет падал на две  фигуры,  молчаливо  восседавшие  друг  против  друга  в
креслах с резными деревянными подлокотниками. Одна из этих фигур поднялась
при моем появлении, и я узнал в ней пастора.
   - Добрый вечер, доктор! - приветствовал он меня. - Вы  ищете  господина
барона? Вот он сидит перед вами и спит как младенец. Мне тоже необходимо с
ним переговорить. Не стесняйтесь,  подходите  поближе!  Его,  по-моему,  и
пушками не разбудишь.
   Я бесшумно притворил за собой дверь и на цыпочках подошел к барону.  Он
сидел, немного наклонившись вперед, голова  его  покоилась  на  руках,  из
груди вырывалось мерное и спокойное дыхание. На  столе  перед  ним  лежала
раскрытая книга. Сон овладел им при чтении Лукиана.
   -  А  вы,  ваше  преподобие,  не  намерены  разделить   с   ним   бремя
ответственности? - спросил я тихо и робко. - Разве то, что он затевает, не
совершается во благо церкви Христовой?
   - Нет, - ответил пастор спокойно и  решительно.  -Церковь  Христова  не
имеет ничего общего  с  планами  и  намерениями  этого  человека.  Церковь
Христова построена на всемогуществе Божием, а не  на  людском  любомудрии.
Человек существует на земле для того, чтобы по доброй воле  и  от  чистого
сердца славословить Господа. Разве вы этого не знаете?
   Я промолчал. В передней царила полная тишина,  нарушаемая  лишь  легким
дыханием спящего.
   - А почему, ваше преподобие, вы не запретили своей пастве прийти  сюда?
- спросил я.
   - Я помышлял об этом, - ответил он. - Но это не  помогло  бы,  они  все
равно пришли бы. Мои духовные чада не слушаются меня.
   - Если в планы и расчеты этого человека  не  вкралось  никакой  ошибки,
-сказал я, -то морведские крестьяне будут вам отныне слепо повиноваться.
   Пастор поглядел на меня, а потом на барона, мирно спавшего в кресле.
   - Вы думаете? - сказал он. - Вы что, знаете здешний народ? Да знаете ли
вы вообще людей, молодой человек? Я постарел в кругу  местных  крестьян  и
дровосеков, я сроднился  со  всеми  их  заботами.  Мне  ведомы  их  мысли,
желания, страсти, и я знаю, что шевелится в потаенной глубине их душ.  Так
вот, мне страшно...
   Он указал рукой на барона.
   - Я пришел сюда для того, чтобы еще раз поговорить с  ним.  Я  полагал,
что мне удастся в самый последний момент  настроить  его  на  другой  лад,
переубедить его, удержать, показать, какую ужасную ответственность  он  на
себя принимает. И вот уже более получаса я сижу напротив него  и  наблюдаю
за тем, как он спит. Хоть бы дрожь тревоги пробежала по его лицу, хоть  бы
легкий стон вырвался из его груди и нарушил мирное  спокойствие  его  сна!
Взгляните только, как безмятежно он  спит!  Человек,  который  за  час  до
наступления самого решительного момента в своей жизни  может  спать  таким
спокойным сном,  не  поддастся  ни  на  какие  увещания.  Такого  человека
невозможно переубедить. Мне нечего сказать ему. Я ухожу. Спокойной ночи!
   Я тоже покинул приемную и отправился наверх искать Бибиш.



        "Глава 20"

   В маленькой гостиной, где барон фон Малхин имел обыкновение  пить  свой
послеобеденный кофе и читать газеты,  я  наткнулся  на  Федерико  и  князя
Праксатина. Они сидели за карточным столом. При моем  появлении  Праксатин
приветливо и несколько рассеянно кивнул мне головой и больше не обращал на
меня никакого внимания. Федерико же следил за мной поверх карт  испытующим
и настороженным взглядом. Он знал, что я возвращаюсь  из  дома  лесничего.
Обычно я приносил ему свежие новости о маленькой Эльзе, по  большей  части
заключавшиеся  в  том,  что  здоровье  ее  улучшается  и  что  она   опять
справлялась о нем. На этот раз я  промолчал.  Я  вспомнил,  что  собирался
посоветовать барону отправить ребенка на юг, но теперь это казалось мне не
столько   необходимым   медицинским    мероприятием,    сколько    гнусным
предательством по отношению к  Федерико.  Под  взглядом  этих  огромных  и
синих, как ирис, глаз, вопросительно уставившихся на меня, я  почувствовал
себя неуверенно. Мне было неловко  встречаться  с  мальчиком  взглядом,  а
потому я сделал вид, будто с интересом слежу за карточной игрой.
   Не знаю, в какую игру они играли, но только я скоро  заметил,  что  она
принимает  явно  нежелательный  для  русского  оборот   -   тот   выглядел
чрезвычайно раздосадованным и сопровождал партию злобными восклицаниями на
русском и немецком языках.
   В конце концов он бросил карты на стол.
   - Ничего не понимаю! - воскликнул он. - Еще вчера вы, Федерико, не были
в состоянии выиграть у меня и одной  партии,  а  сегодня  вдруг  сделались
мастером. Вы играете на совершенно  другом  уровне.  Вы  применяете  такие
приемы и трюки, которых я вам не мог показать, потому что сам их не  знаю.
Дошло до того, что я был вынужден вернуть вам долговую  расписку,  которую
вы мне вчера выдали. Тут что-то не так. Да  не  смотрите  вы  на  доктора,
Федерико, а лучше поглядите мне в глаза и скажите честно и откровенно, кто
вас научил этим трюкам?
   - Никто меня не обучал никаким трюкам, -  ответил  Федерико.  -  Просто
ночью я думал о том, как мне надлежит  играть,  чтобы  одержать  верх  над
вами.
   - Ах, так вы думали ночью! - воскликнул русский с возмущением. - Вы  не
имеете права обдумывать игры по  ночам!  Так  вы  получаете  недозволенный
шанс. Посмотрите-ка на него! Лиса притворяется, что спит, а на самом  деле
вовсю считает курочек! Среди джентльменов не принято обдумывать  по  ночам
игру и тайком сочинять всякие трюки.
   - Я не знал этого, - сказал Федерико.
   - Только не подумайте, доктор, - сказал Праксатин, тасуя карты и сдавая
их заново, - что я играю с Федерико ради своего собственного удовольствия,
чтобы убить время или даже выиграть деньги. Такое  предположение,  доктор,
было бы совершенно ошибочным. Я возложил на себя задачу  сформировать  его
дух, развить его ум, подготовить его к тем великим проблемам, которые одни
только и могут удовлетворить настоящего мыслителя. Видите  ли,  доктор,  я
отличаюсь немалой склонностью к философствованию и беспрестанно  размышляю
о самых фундаментальных вопросах мироустройства  -  например,  о  пределах
безграничного пространства... День и ночь занимает меня эта  проблема.  Но
прежде чем приступить к непосредственному  осуществлению  моей  задачи,  я
должен посвятить Федерико в законы логического мышления вообще. Этой  цели
и служит карточная игра. Я ежедневно играю с ним и  трачу  на  это  немало
времени.  При  этом  я,  конечно,  преследую  определенную  воспитательную
задачу. Я стараюсь сделать  так,  чтобы  игра  надоела  Федерико...  Через
какой-нибудь год он не захочет больше и смотреть на карты. Таким образом я
прививаю ему отвращение к карточной  игре  и  предохраняю  от  опасностей,
которых мне самому не всегда удавалось избежать. Когда я подумаю  о  своей
прошлой жизни, мною овладевает грусть. Все утраченное можно обрести  вновь
- но напрасно потерянное время вернуть невозможно. С этими упражнениями  я
сочетаю также практику во французском языке...
   Он стасовал карты и сказал Федерико:
   - Mais vous etes les nuages, mon cher. A quoi songez-vous? Prenes  vous
cartes s il vous plait! Vous  etes  le  premier  a  jouer  [Вы  витаете  в
облаках, мой милый. О чем вы думаете? Возьмите,  пожалуйста,  ваши  карты!
Вам первому ходить (фр.)].
   Федерико поднял карты, но тотчас же опять положил их на стол.  А  потом
посмотрел на меня.
   - Доктор, мне кажется, что вы хотите мне что-то сказать...
   Я отрицательно покачал головой.
   - ...или утаить от меня. Да, да, у вас  именно  такой  вид.  Вы  что-то
скрываете.
   Его испытующие глаза повергли меня в смущение.
   - Я думал, что еще не время, -сказал я,  -и  хотел  поговорить  с  вами
завтра.  Но  раз  вы  столь  настойчивы...  Дело  в  том,  что  я   считаю
необходимым, чтобы маленькая Эльза...
   Он словно угадал, что я намерен ему  сообщить.  Выражение  напряженного
ожидания сменилось на его  лице  выражением  ненависти  -  такой  дикой  и
необузданной ненависти, какую мне до сих пор не  доводилось  видеть  ни  у
одного человека. Мною овладел самый настоящий страх, и я дрогнул перед его
взглядом.
   - Я не считаю больше необходимым, -поправился я, - содержать  маленькую
Эльзу в изоляции от всего остального мира. Я не имею ничего  против  того,
чтобы вы ее навестили.
   Он  посмотрел  на  меня  -  сначала  недоверчиво,  потом  изумленно   и
растерянно, а еще потом открыто и ликующе.
   - Мне можно пойти к ней? Вы разрешаете? А я-то считал вас своим врагом.
Так значит, вы возвращаете мне мое слово? Благодарю вас!  Дайте  мне  вашу
руку! От всей души благодарю вас! Я сейчас же помчусь к ней.
   - Не ходите туда хотя бы сегодня, - попросил я. - Она сейчас  спит.  Вы
разбудите ее.
   - Не разбужу, не беспокойтесь. Я тихонько войду  в  комнату  и  так  же
тихонько выйду. Я даже дыхание затаю. Я хочу всего лишь разочек  взглянуть
на нее.
   И вдруг по его лицу скользнула тень.
   - Надеюсь, вы не скажете отцу, что я пошел к ней?
   - Я не выдам вас.
   - Вы знаете, если отец узнает об этом... Однажды он грозился  отправить
ее в Швейцарию или Англию. Я не смогу жить без нее.
   - А, еще как смогли бы! -  пробормотал  Праксатин.  -  Я  нисколько  не
сомневаюсь в этом.
   - Ваш отец ничего не узнает, -  пообещал  я,  мысленно  отказавшись  от
своего первоначального намерения отослать больную девочку на  юг.  "Она  и
здесь поправится, -уговаривал я себя для успокоения совести. - Может быть,
как раз лесной воздух и окажется  для  нее  полезным,  а  через  несколько
недель уже наступит весна".
   Федерико обратился к русскому:
   - Аркадий Федорович, я ухожу. Вы слышали - доктор вернул мне мое слово.
Будьте здоровы! Мне очень жаль, что я вас разозлил. Завтра  мы  сыграем  с
вами матч-реванш.
   Он вышел из комнаты. Русский с недовольной миной посмотрел ему вслед, а
затем набросился на меня с упреками:
   - И надо же было вам сказать ему об этом в самый разгар  игры!  Неужели
вы не могли немного подождать? Что же мне  теперь  делать?  Чем  заняться?
Ничем. Решительно ничем. Сейчас всего лишь восемь часов, так  что  мне  не
остается ничего другого, как отправиться вниз и позаботиться о гостях.
   Вернувшись в приемную, я застал в ней Бибиш. Она была одна.
   Едва  завидев  меня,  она  вскочила  с  кресла,  подбежала  ко  мне   и
характерным для нее движением схватила меня за руки повыше кистей.
   - Где ты был? - воскликнула она. -  Я  тебя  везде  искала  -  вот  уже
несколько часов! Все кончено.  Слышишь?  Мы  закончили  нашу  работу.  Бог
знает, сколько дней я тебя не видела... Думал ли ты обо мне все это время?
   Пожалуй, ты больше и не интересуешься мною... Ну, чего же ты  сейчас-то
ждешь?
   - Ты не откажешь мне в небольшом поцелуе?
   - О, вы чрезвычайно обходительны, милостивый государь! Ладно  уж,  один
раз тебе разрешается меня поцеловать. Он ушел вниз,  но  мы  с  ним  скоро
помиримся.
   Я не сразу понял, что она говорила о бароне фон Малхине.
   - Мы с ним повздорили. Чрезвычайно серьезный получился спор.
   - Да с кем же?
   - Как с кем? С бароном, конечно. По поводу нашего одурманивающего  яда.
Он настаивал на том, что мы с ним не должны принимать его.  "Мы  вожди,  -
сказал он, -и должны стоять над событиями. Наша задача - направлять их,  а
не быть вовлеченными в их водоворот". Вот по этому поводу мы и повздорили.
Я сказала, что вождь должен чувствовать  в  унисон  с  толпой,  он  должен
думать ее мыслями. Одним словом, я не смогла убедить его,  а  он  не  смог
убедить меня. Когда мы расстались, у него было ужасное настроение.
   - Ты действительно хочешь принять этот дурман, Бибиш? - спросил я.
   - Иди сюда и садись, - сказала она и потянула меня на стоявшую у камина
скамью.  -  Дорогой  мой,  я  его  уже  приняла.  Если  ты   хочешь   меня
предостеречь, то сейчас уже слишком поздно. Я должна была принять его.  Ты
должен понять меня. Видишь ли, я не слишком  счастливый  человек...  Может
быть, именно потому, что утратила веру. Мне так  хочется  снова  ходить  в
церковь и молиться, как я молилась в детстве. С тех пор  как  убили  моего
отца, я... Впрочем, ты ведь  наверняка  ничего  не  знаешь.  Я  мало  кому
рассказываю об этом. Когда в Греции  была  провозглашена  республика,  его
схватили и... Нет, кажется, это было во время уличных боев. Он был осужден
военно-полевым судом и расстрелян... Он был адъютантом короля.  Из  нашего
дома было совсем  недалеко  до  места  казни,  и  мы  слышали  выстрелы  и
барабанную дробь. С того самого дня я перестала молиться и  начала  верить
только в науку. Но  мне  больше  всего  на  свете  хочется  снова  обрести
способность молиться, я так мечтаю вернуть свою детскую веру... Теперь  ты
меня понимаешь?
   Пару минут мы сидели молча. Потом она прижалась ко мне.
   - Ты знаешь, я сегодня была у тебя... - внезапно сказала она. -Я искала
тебя по всей деревне, а потом пришла к тебе домой и  целый  час  просидела
одна-одинешенька в твоей комнате. Я ведь обещала, что  приду,  как  только
работа будет закончена. Я очень  боялась,  но  все  же  поднялась  к  тебе
наверх. Твой хозяин все еще кашляет.  Почему  в  твоей  комнате  постоянно
пахнет хлороформом? Этот запах ужасно утомляет меня. В камине горел огонь,
было тихо-тихо... Я чуть было не заснула. А что же ты? Где ты был? Взял да
и заставил меня дожидаться  понапрасну.  Ты  искал  меня  здесь?  О  Боже,
значит, ты искал меня везде, но только не у себя дома! Это забавно.
   Она откинула голову назад и захохотала. Ее глаза и ноздри улыбались.
   - Сегодня я больше не приду, - отсмеявшись, сказала  она.  -  Я  ужасно
устала  и  хочу  лечь  спать.  Пожалуйста,  не  делай  такого  кислого   и
возмущенного лица! Я при