ь.


   В бактериологическом  институте  о  ней  знали  только,  что  ее  зовут
Каллисто Тсанарис и  что  она  изучает  физиологическую  химию.  Сведения,
которые нам удалось собрать о  ней  впоследствии,  также  носили  довольно
скудный характер. Двенадцатилетней девочкой она покинула Афины и  жила  со
своей больной  матерью  в  одной  из  вилл  в  Тиргартене.  Она  вращалась
исключительно в  высшем  свете.  Ее  отец,  полковник  и  бывший  адъютант
греческого короля, давным-давно умер.
   Это было все, и  этим  нам  приходилось  довольствоваться,  потому  что
Каллисто Тсанарис ни с кем не разговаривала  о  своих  личных  делах.  Она
умела держать других на почтительном расстоянии, и в тех  редких  случаях,
когда дело доходило до краткой беседы, темой  таковой  обычно  становились
чисто  профессиональные  вопросы   -например,   то   обстоятельство,   что
бунзеновская горелка плохо функционирует или что полезно было  бы  завести
второй стерилизатор высокого давления.
   При первом своем появлении в институте  греческая  студентка  произвела
самый настоящий фурор. Каждый из нас  вовсю  старался  произвести  на  нее
впечатление.  Ее  окружали  всевозможным  вниманием,  расспрашивали  о  ее
научных интересах, давали ей советы  и  предлагали  всяческое  содействие.
Впоследствии, когда мы убедились в том, что  она  с  холодным  равнодушием
отклоняла все попытки сближения, интерес к ней остыл, но все же никогда не
исчезал окончательно. Ее признали  гордой  и  заносчивой,  избалованной  и
расчетливой, а кроме того, разумеется, еще и глупой. "Нас, студентов,  она
абсолютно ни во что ни ставит, - утверждали коллеги. - Для того чтобы быть
замеченным ею, необходимо обладать хотя бы автомобилем марки емерседес"".
   Ее неприятие  всякой  формы  дружеского  сближения  в  действительности
наблюдалось только  в  стенах  лаборатории.  Когда  вечером  она  покидала
институт, ее неизменно поджидал какой-нибудь кавалер в  своем  автомобиле.
Мы научились различать всех ее поклонников -  каждый  из  этих  обладавших
собственным  автомобилем  господ  получил  от  нас   характерную   кличку.
Отмечалось, в частности, что вчера за ней заехал "праотец Авраам" или  что
ее видели в опере в ложе с "ухмыляющимся фавном". "Праотцом  Авраамом"  мы
называли пожилого господина с седой  бородой  и  явно  семитскими  чертами
лица, а "ухмыляющимся фавном" - одного очень  молодого  человека  с  вечно
улыбающимся лицом жуира. Помимо этих поклонников гречанки мы  отличали  ее
"мексиканского  пивовара",  "охотника  за  крупной  дичью"  и  "калмыцкого
принца". "Охотник за крупной дичью" зашел  однажды  в  лабораторию,  чтобы
справиться о том, почему в тот день она особенно долго  задерживается.  Мы
отлично знали, что она находится в гардеробной, но тем не менее обошлись с
"охотником за крупной дичью" как с наглым пришельцем, самым строгим  тоном
указав ему на то, что посторонним лицам вход в  лабораторию  воспрещен,  и
потребовав,  чтобы  он  ждал  на  улице.  Он  отнесся  к  нашему  выговору
совершенно безразлично и преспокойно вышел -  к  величайшей  моей  досаде,
потому  что  я  пользовался  репутацией  превосходного   фехтовальщика   и
чрезвычайно охотно вызвал бы его на дуэль, не столько из ревности, сколько
в надежде на то, что таким образом мог бы обратить на себя ее  внимание  и
сыграть некую роль в ее переживаниях.
   В конце семестра я заболел и вынужден был несколько дней проваляться  в
постели. Когда я вновь появился в институте, Каллисто Тсанарис там уже  не
было. Она закончила свою работу. Мне  рассказали,  что  она  простилась  с
каждым из коллег в отдельности  и  осведомилась  даже  обо  мне.  О  своих
дальнейших планах она упомянула лишь в нескольких  неопределенных  словах.
Тем не менее в институте утверждали, что она оставила свою научную карьеру
и в ближайшем будущем выходит замуж за "калмыцкого принца". Но я-то в  это
не поверил: слишком уж  большое  рвение  проявляла  она  при  производстве
опытов и слишком уж необычайное, почти болезненное, честолюбие  выказывала
в связи со своей  будущей  карьерой.  Кроме  того,  именно  тот  господин,
которого мы прозвали  калмыцким  принцем,  на  протяжении  двух  последних
месяцев ни разу не встречал ее у института. Очевидно, он вместе  со  своей
элегантной "испано-суизией" впал у нее в немилость.
   Целых полгода, начиная с  раннего  утра  и  до  поздних  послеобеденных
часов, я проработал рядом с нею. За все это время, если  мне  не  изменяет
память, я едва ли обменялся с нею  более  чем  десятком  слов,  не  считая
приветов при встрече и расставании.


   Сначала я был убежден, что Каллисто Тсанарис  скоро  вновь  появится  в
лаборатории и начнет какую-нибудь новую работу. Я  не  мог  примириться  с
мыслью о том,  что  время,  в  продолжение  которого  я  имел  возможность
ежедневно видеть ее, слышать ее голос, узнавать ее шаги и следить  глазами
за ее движениями, миновало раз и навсегда. Только после нескольких  недель
бесплодного ожидания я пустился на ее поиски.
   Я ничуть не  сомневаюсь  в  том,  что  существуют  определенные,  точно
разработанные методы для разыскания в Берлине интересующего вас человека и
его дома. Наверняка можно легко и просто установить его привычки  и  образ
жизни. Детективное бюро справилось бы с этой задачей в несколько дней. Мне
же приходилось искать другие пути. Моя встреча с Каллисто Тсанарис  должна
была произойти совершенно случайно или, по  крайней  мере,  показаться  ей
таковою.
   По вечерам я посещал шикарные рестораны, которых  до  того  времени  не
знал даже по названию. Когда входишь в подобные помещения без намерения  в
них оставаться, то почти всегда испытываешь неловкое ощущение того, что на
тебя направлено всеобщее внимание и что  всем  своим  видом  ты  вызываешь
подозрительное к себе отношение.  В  большинстве  случаев  я  притворялся,
будто  отыскиваю  свободный  столик  или  же   условился   встретиться   с
каким-нибудь  знакомым.  Кельнерам   я   обычно   назывался   каким-нибудь
вымышленным  именем,  после   чего   быстро   покидал   ресторанный   зал,
осведомившись, не здесь ли сегодня обедает консул  Штокштрем  или  асессор
Баушлоти, и состроив недовольную мину, когда  мне  отвечали,  что  они  не
знают такого господина.  Иногда  я  все  же  оставался  и  заказывал  себе
какой-нибудь пустяк. При одном из таких посещений кельнер  приятно  удивил
меня сообщением о том, что господин консул Штокштрем только что ушел.  Да,
знаем, это такой высокий стройный господин в роговых очках  и  с  пробором
посреди головы.
   Я разыскивал Бибиш среди  танцующих  пар  на  файф-о-клоках  в  больших
отелях.  На  театральных  премьерах  я  стоял  у   входа   и   разглядывал
подъезжающие автомобили. Я старался попасть на  вернисажи  и  демонстрации
новых фильмов перед избранной публикой. С огромным трудом я раздобыл  себе
приглашение на раут в греческом посольстве. Когда же  ее  не  оказалось  и
там, я впервые почувствовал себя обескураженным.
   Я вспомнил, что один из моих коллег столкнулся с Бибиш в одном баре.  Я
сделался его постоянным посетителем. Вечер за вечером просиживал я там  за
рюмкой дешевого коньяку или бокалом коктейля, не спуская  глаз  с  входной
двери. Сначала я  испытывал  трепет  каждый  раз,  как  дверь  отворялась.
Впоследствии я перестал и глядеть на нее - настолько я привык к тому,  что
в дверь неизменно входили совершенно мне безразличные и неинтересные люди.
   Результаты моих поисков  оказались  весьма  скудными:  я  запомнил  все
модные танцевальные мотивы и зазубрил наизусть названия всех ставившихся в
столичных театрах пьес. Бибиш же мне так и не удалось увидеть.
   Однажды я встретил "охотника за крупной дичью". Он одиноко восседал  за
столиком ресторана и, уставившись глазами в  пространство,  пил  вино.  Он
показался мне очень постаревшим. У меня почему-то сложилось убеждение, что
он тоже потерял Бибиш из виду и теперь колесит за нею по всему Берлину  на
своем родстере [автомобиль с открытым типом  кузова].  Внезапно  я  ощутил
симпатию к человеку, с которым когда-то порывался  драться  на  дуэли.  Мы
были товарищами по несчастью. Я чуть было не встал, чтобы подойти к нему и
пожать ему руку. Он не узнал меня, но мой  испытующий  взор,  по-видимому,
неприятно подействовал на него. Он переменил место и уселся так,  чтобы  я
не мог видеть его лица. Затем он вытащил газету из кармана и погрузился  в
чтение.
   До самого последнего дня я не  прекращал  поисков  Бибиш.  Как  это  ни
странно, но мысль о том, что она  могла  покинуть  Берлин,  пришла  мне  в
голову только в тот момент, когда я покупал себе железнодорожный  билет  в
Оснабрюк.
   И вот теперь я вдруг увидел ее на привокзальной  площади  в  Оснабрюке:
зеленый "кадиллак", которым  она  управляла,  остановился  в  каких-нибудь
десяти шагах от меня.  На  ней  было  пальто  из  тюленьей  кожи  и  серая
спортивная шапочка.


   Я был счастлив, я был необыкновенно счастлив в это мгновение! Я даже не
хотел, чтобы она увидела и узнала меня, - с меня было достаточно того, что
она здесь и я ее вижу. Все  это  продолжалось,  думается  мне,  не  больше
нескольких секунд. Она поправила свою шапочку, выбросила окурок  папиросы,
и автомобиль снова двинулся в путь.
   Теперь, когда она начала удаляться от меня - сначала медленно, а  потом
все быстрее, - только теперь мне стало  ясно,  что  необходимо  что-нибудь
предпринять, например, вскочить в таксомотор и погнаться за  нею,  не  для
того, чтобы заговорить, нет, лишь для того, чтобы снова не упустить ее  из
виду. Я должен был узнать, куда она едет, где  она  живет.  Но  в  тот  же
момент я вспомнил, что принял на себя определенные обязанности и теперь не
могу свободно располагать своим  временем,  как  это  было  прежде.  Через
несколько минут отходил мой поезд, а на станции Рода  меня  ждали  лошади.
"Все равно, - закричал мой внутренний голос, - ты  должен  последовать  за
ней!" Но было уже чересчур поздно. Зеленый автомобиль скрылся на одной  из
широких улиц, ведших к центру города.
   - Прощай, Бибиш! - тихо промолвил я. - Второй раз я теряю тебя.  Судьба
дала мне шанс, а я его упустил. Судьба? Почему судьба? Господь послал  мне
тебя, Бибиш. Господь, а не судьба... Почему в мире исчезает вера в Бога? -
мелькнуло у меня в голове, и  на  мгновение  перед  моими  глазами  встало
застывшее мраморное лицо из витрины антикварного магазина.
   Я встрепенулся и оглянулся по сторонам. Я стоял в самом центре площади.
Вокруг  меня  был   адский   шум:   шоферы   таксомоторов   изощрялись   в
ругательствах, какой-то мотоциклист соскочил прямо передо мною с  седла  и
грозил  мне  здоровенным  кулаком,  а  полицейский,  руководивший  уличным
движением, подавал мне сигналы, которые я не понимал. Куда мне было  идти?
Вперед? Вправо? Влево?
   Я сделал шаг вправо, газеты и журналы, которые  я  держал  под  мышкой,
упали на землю. Я наклонился, чтобы подобрать их, и тут же услыхал у  себя
за спиной отчаянный автомобильный гудок. Я оставил газеты и журналы лежать
на мостовой и отскочил в сторону... Нет!  Я,  очевидно,  все  же  подобрал
газеты, потому что впоследствии читал их в вагоне... Итак, я поднял газеты
и отскочил в сторону, а потом...
   Что произошло потом?
   Ничего не произошло. Я перешел на  тротуар,  вошел  в  здание  вокзала,
купил билет, взял свой багаж... - и все это совершенно естественно.
   А затем я сел в поезд.



        "Глава 5"

   На железнодорожной станции меня ожидали  большие  четырехместные  сани.
Молодой парень, вовсе не похожий на барского кучера, достал мой  багаж.  Я
поднял воротник,  укутал  ноги  шерстяным  покрывалом,  и  мы  поехали  по
пустынной плоской местности - мимо окаймлявших дорогу оголенных деревьев и
покрытых снегом полей. Грустное однообразие  ландшафта  угнетало  меня,  а
тоскливый свет склонявшегося к концу дня лишь увеличивал  мое  подавленное
настроение. Я уснул. Я всегда устаю, когда езжу на лошадях.  Я  проснулся,
когда сани остановились  подле  дома  лесничего,  Я  услышал  лай  собаки,
раскрыл слипавшиеся от сна глаза и увидел того  человека,  который  теперь
подметает пол в моей больничной комнате и  делает  вид,  будто  совсем  не
знает меня. Князь Праксатин в короткой шубке и высоких сапогах стоял возле
саней и улыбался мне. Мне сейчас же бросился в глаза шрам на  его  верхней
губе. "Плохо зашито и плохо зажило, - констатировал я.  -  Что  это  может
быть за ранение? Выглядит так, словно его клюнула огромная птица".
   - Хорошо доехали, доктор? - спросил он. -  Я  выслал  за  вами  большие
сани, так как предполагал, что у вас будет много багажа, но  теперь  вижу,
что здесь только эти два чемодана.
   Он  говорил  со  мною  дружески-снисходительным  тоном.  Этот  человек,
который с метлой под мышкой крадется теперь из моей  комнаты,  говорил  со
мною как с подчиненным. А  потому  было  совершенно  естественным,  что  я
принял его за владельца  Морведского  поместья.  Я  привстал  на  санях  и
спросил:
   - Я имею честь говорить с бароном фон Малхиным?
   - Нет, я не барон, а всего лишь управляющий его имением, - ответил  он.
- Князь Аркадий Праксатин... Да,  я  русский.  Один  из  оторванных  бурей
листков. Один из тех типичных эмигрантов,  которые  тут  же  начинают  вам
рассказывать о том, что владели  в  России  Бог  знает  каким  количеством
десятин земли, имели по  дворцу  в  Петербурге  и  Москве,  а  теперь  вот
вынуждены служить в ресторане. С той лишь разницей, что я  не  кельнер,  а
зарабатываю свой хлеб, управляя здешним имением.
   Он все еще держал мою  руку  в  своей.  В  его  голосе  теперь  звучали
меланхолическое безразличие и та легкая ирония по отношению к самому себе,
которые приводят слушателя в смущение.  Я  хотел  было,  в  свою  очередь,
представиться ему, но он, очевидно, считал  это  излишним  и  не  дал  мне
никакой возможности заговорить.
   - Инспектор,  управляющий,  администратор,  называйте,  как  хотите,  -
продолжал он. - Я с таким же успехом мог стать поваром. В этой  области  я
бы, пожалуй, проявил гораздо больше таланта. На родине мои  расстегайчики,
грибки в сметане и борщи с пирожками славились у всех  соседей.  Вот  была
жизнь! Но здесь... Эта унылая страна, эта проклятая  местность...  Играете
ли вы в карты, доктор? В баккара или экарте? Нет? Жаль. Здешняя местность,
знаете ли... Одиночество, безграничное одиночество, и больше ничего. Скоро
вы сами в этом убедитесь. Ни малейшего общества, не с кем встречаться.
   Он наконец выпустил мою руку, закурил папиросу и мечтательно  посмотрел
на вечернее небо и бледную луну, в  то  время  как  я,  дрожа  от  холода,
кутался в шерстяное покрывало. Затем он продолжал свой монолог.
   - Ладно. По мне хоть и одиночество. Но что касается здешней  жизни,  то
она уж, скорее, похожа на наказание. Иногда, одеваясь по утрам,  я  говорю
себе: "Итак, ты ведешь эту пустую жизнь, но ты сам в этом виноват, ты даже
желал ее". Дело в том, что, когда большевики арестовали  меня,  -  даже  в
свой смертный час я не смогу понять, зачем они это сделали, - так  вот,  я
тогда здорово перепугался за свою жизнь, задрожал от  страха  и,  упав  на
колени, взмолился Господу: "Я молод, сжалься надо мною, я еще хочу  жить!"
- "Черт с тобой! - сказал мне Господь. - Ты мало годишься  в  мученики  за
веру. Ступай и живи!.." Вот теперь я и  живу  этой  веселенькой  жизнью...
Другие тоже грешили, тоже играли в карты, пьянствовали, расточали  "сребро
и злато" и совсем не оплакивали своих грехов, а  теперь  вот  счастливы  -
живут себе, как самые  настоящие  мужики  бывают  рады,  если  им  удается
раздобыть к каше бутылочку самогонки. Они вполне довольны своей судьбой  и
ни о чем не задумываются. Я же, видите ли, беспрерывно думаю о самом себе.
В этом заключается мое несчастье. Моя болезнь, доктор,  сводится  к  тому,
что я слишком много думаю. Ваши симпатии, надо  полагать,  не  на  сторону
большевиков?
   Я ответил, что вообще не занимаюсь политикой. По тону моего ответа  он,
должно быть, понял, что я зол и теряю терпение, ибо  тут  же  отступил  на
шаг, ударил себя по лбу и начал уничижать себя упреками.
   -  Я-то,  однако,  хорош!  Стою  столбом  и  разглагольствую,  даже  на
политические темы распространяюсь, а там, в доме, лежит  больной  ребенок.
Что вы обо мне подумаете, доктор? Барон, мой друг  и  добродетель,  сказал
мне: "Аркадий Федорович,  поезжайте-ка  навстречу  врачу  и,  если  он  не
слишком  утомлен  поездкой,  попросите  его   осмотреть   своего   первого
пациента". В доме лесничего лежит маленькая девочка. Вот уже два дня,  как
у нее сильнейший жар. Может быть, скарлатина.
   Я вылез из саней и вошел вслед за ним в дом. Тем  временем  кучер  стал
распрягать лошадей. Молодая лисица, прикованная цепью  к  собачьей  будке,
начала злобно визжать и  бросаться  на  нас.  Русский  толкнул  ее  ногой,
пригрозил кулаком и закричал:
   - Молчи, чертов ублюдок, будь ты трижды проклят! Исчезни в своей  дыре!
Ты, видно, все еще не знаешь меня, а между тем мог бы и запомнить.  Никуда
ты не годишься, понапрасну тебя здесь хлебом кормят!
   Мы вошли в дом. Через плохо  освещенный  коридор  мы  попали  в  темную
нетопленную комнату. Я решительно ничего не видел  и  пребольно  стукнулся
коленкой о край большого стула. "Прямо,  прямо  вперед,  доктор",  -сказал
русский,  но  я  остановился  и  стал  прислушиваться  к  доносившейся  из
соседнего помещения игре на скрипке.
   Звучали первые такты сонаты Тартини  [Джузеппе  Тартини  (1692-1770)  -
итальянский скрипач и композитор, автор множества сочинений  для  скрипки;
особенно известна его соната "Дьявольская трель"]. Эта грустная мелодия, в
которой  слышится  плач  привидений,   производит   на   меня   сильнейшее
впечатление всякий раз, как я  ее  слышу.  С  нею,  должно  быть,  связано
какое-нибудь воспоминание  моего  детства.  Например,  такое:  я  снова  в
кабинете моего отца, воскресенье, все ушли из дому и оставили меня одного.
Надвигается темнота, кругом тишина, и только  в  камине  жалобно  завывает
ветер. Я начинаю бояться. Мне кажется, что все  вокруг  заколдовано.  Мною
овладевает детский страх перед одиночеством, перед завтрашним днем,  перед
жизнью вообще.
   Несколько мгновений я простоял, как маленький, перепуганный  и  готовый
вот-вот расплакаться мальчик.  Потом  я  совладал  с  собой.  Кто  в  этом
одиноком  домике  может   играть   первую   часть   тартиниевской   сонаты
"Дьявольская трель"? - спросил я себя. Словно прочитав мои мысли,  русский
ответил:
   - Это Федерико. Так я и думал, что застану его здесь. С утра он куда-то
запропастился, а теперь оказывается, что вместо того, чтобы сидеть дома  и
готовить французский урок, он пиликает на скрипке. Пойдемте, доктор!
   Когда мы вошли в комнату, звуки скрипки смолкли. Женщина средних лет  с
бледными впалыми щеками и дряблыми, утомленными чертами лица,  сидевшая  у
изголовья постели, встала и посмотрела на  нас  испуганными,  исполненными
ожидания глазами. Тусклый свет керосиновой лампы падал на стеганое одеяло,
подушки и худенькое личико маленькой пациентки -  девочки  лет  тринадцати
или четырнадцати. Фигура Христа из потемневшего дубового дерева простирала
свои руки над постелью. Мальчик, игравший тартиниевскую сонату, неподвижно
сидел в темноте на подоконнике. Скрипка покоилась у него на коленях.
   - Ну как? - спросил русский после того,  как  я  закончил  исследование
больной.
   - Вы совершенно правы, это скарлатина, -  ответил  я.  -  Мне  придется
сообщить об этом инфекционном заболевании общинному старосте.
   - Барон сам исполняет обязанности общинного  старосты,  а  я  веду  его
делопроизводство, -заметил русский. -Я заполню формуляр и пришлю  его  вам
завтра для подписи.
   Я принялся мыть руки, одновременно давая женщине указания насчет  того,
какие мероприятия ей  необходимо  будет  осуществить  ночью.  Дрожащим  от
во