торых я согласился воспитывать". Ко мне: "Кстати,
коллега, вы не сын Леонида Абрамовича?" - "О, нет!" -
"Тогда, может быть, Григория? (Тоже - нет, не без
некоторого сожаления.) У нас много свободного времени.
  Моя невеста, Анна Васильевна, не придет раньше шести".
  Затем, когда я изложил, с некоторыми
преувеличениями, историю моего знакомства с его кузиной,
он продолжал: "Елена Константиновна - божественное
существо, но - дура страшная. Дура до смерти. Время ее не
останавливало... ("Замечательно сказано", - с восторгом
прошептал мне в ухо мой спутник Шлепянов.) Она никогда
не смотрела на часы, совсем как мой покойный профессор
Каблуков. Он смотрел на часы, только когда его
спрашивали, сколько ему лет. Потом эта его манера
ошибочно приписывалась покойному Ивану
Соллертинскому, что вздор! Иван всегда знал, который час.
  Рад вашему приходу. Мне категорически не с кем говорить.
  Если бы Елена Константиновна вышла за меня замуж, то я
был бы ей свято верен до самой ее смерти. Даже любовницу
не завел бы ни разу. Хотя, коллеги, кто из нас себя знает? Да
и других? Так вы, значит, от Егора. Он - Иванушка-
дурачок из сказки, со временем превратившийся в
закоренелого дурака всей семьи Де Рейнеров. Отец,
Георгий, был дурак исключительный, да и брат отца, Осип,
  - тоже. Хотя дурак-дурак, а владелец шести фабрик в
Сиэттле, штат Вашингтон. Это, коллеги, сугубо между нами.
  О таких вещах и сейчас следует упоминать с опаской. Он,
говорят, жив еще, а если и умер, то, по крайней мере, не как
его брат, задохнувшийся в собственных экскрементах в
Саратовской пересылке. И женат на известной
голливудской актрисе. Когда в 21-м дядя Вадя стал страдать
от... (Я замер: и спрашивать оказалось ненужным.)
Но это - совсем другая история..."
Он явно устал. "Вадим Сергеевич, - решился я, - в
21-м стал страдать от отсутствия сигар, не правда ли?" -
"Извините меня, коллеги, - он вытянулся на постели. - В
сигарах, насколько мне известно, у него никогда не было
недостатка. Тогда он их регулярно получал от Левенталя, из
Риги. О, Левенталь был полный дурак, связался с этим
бандитом Петерсом. Да нет, не с Петерсом, а с
Данишевским. Ну тот-то был дурак патологический.
  Инстинкт самосохранения всегда заменял в Вадиме
Сергеевиче все прочие инстинкты. Когда Чека пришли
брать Кузьму Сакеловича, то, говорят, в тот день Вадим
Сергеевич к нему с дачи приехал. Сидел, пил чай. Потом
вдруг встает и говорит Кузьме, что надо ему срочно к
Мнушкину сходить постричься, прическу сделать.
  Возвращается и - здрасьте. Дверь опломбирована. Ни
Кузьмы, ни саквояжика Вадима Сергеевича с дюжиной
гаванских регалий. Тогда он на извозчике через всю Москву
  - на Рогожскую, к Соломону Минцу, который контрабанду
держал. Доехал, а на двери-то у Минца тоже - печать и
пломба. Так он, коллеги, оттуда - на Селезневку, к Андрею
Андреевичу Горшунову; они еще студентами вместе в винт
играли в арбатской компании Сергея Васильевича, когда тот
в Большом дирижировал. Взял у Горшунова полдюжины
сигар, от него к нам явился ужинать, а к себе на дачу в тот
вечер не вернулся. Сказал, что на свою опломбированную
дверь он и завтра наглядеться успеет. Там у него, говорили,
сто коробок сигар лежали на чердаке в мокрых опилках,
чтоб не пересыхали".
  Сейчас, вспоминая об этом, я слышу несхваченную
мною тогда интонацию. Голос вечного победителя в
трехкопеечных схватках с жизнью, чемпиона кухонных
перебранок, гения памяти на тривиальности чужих
существований. "Жалкий субъект, - прошептал мне в ухо
Шлепянов, - но он знает схему своей жизни". А что
остается мне, жалкому наблюдателю чужой схемы, не
заметившему, как потерял свою? Но хватит, хватит! Пора
кончать с кузеном, его дядей и всем этим. Итак, последний
вопрос: мог ли Вадим Сергеевич в то именно время, осенью
1921-го, уехать, или было уже поздно, непоправимо поздно?
  "Я думаю, что мог, - убежденно сказал кузен Кирилл.
  - Как - не знаю. Он мог, но не хотел. Всегда делал, как
ему лучше. К концу 22-го не осталось почти никого из
связанных с ним людей в Москве. Последними, уже в
ноябре, взяли Горшунова и Багратова. Мы тогда почти не
видели Вадима Сергеевича у себя. Папа все повторял, что с
ним исчез сигарный дух из нашей квартиры. И вот
наступило роковое время для нашей семьи. В январе 24-го
стал умирать Владимир Ильич Беккер, сводный папин брат,
который с 1914-го фактически всех нас содержал. Ранний
удар - последствие наследственного сифилиса. Тогда
впервые за чуть ли не два года появился Вадим Сергеевич
со своим доктором, Вольдемаром Ловиным, которого
считал чуть ли не за гения. Стужа стояла свирепая.
  Отапливаться почти нечем. Они явились с мороза, как из
бани, румяные, нарядные, тьфу! Ну что он сказал, гений
этот? Люэс, говорит, в исходной фазе, и ни черт, ни Бог ему
не помогут. Это мы с папой и без него знали. И еще, словно
в издевку: даю, говорит, ему два дня. Потом на часы
взглянул и добавил: и девять часов. Так точно оно и
случилось. Дядю Володю хоронили на Ваганьковском, и
Ловин ему в гроб положил свою фрачную перчатку
лайковую".
  "Ну, пора закругляться, - шепотом, но твердо сказал
Шлепянов. - Эдак он до второго пришествия будет..." -
"Я был бы вам чрезвычайно признателен, - решился я на
последнюю попытку выяснить невыяснимое, - если бы вы
несколько подробнее остановились на характере Вадима
Сергеевича, если это вам не трудно, конечно". Кузен опять
сел перпендикулярно к кровати и стал часто-часто морщить
лоб, белый, покрытый красными точками. "Когда он к нам
приходил, - быстро заговорил он, - то всегда приносил с
собой атмосферу, ну, какой-то дурной расслабленности,
двусмысленности какой-то. Ну, словно то, что совершалось,
совершалось хотя и не им - упаси Боже, но как бы с его
ведома и даже, грех говорить, молчаливого одобрения.
  Неудивительно поэтому, что и вокруг и в семье нашей стали
поговаривать или, точнее, шептаться, что здесь не была
исключена и возможность... ну, скажем, и сотрудничества
  - в той или иной форме".
  Шлепянов откинулся на спинку стула, очаровательно
улыбнулся и неожиданно мягко, почти весело спросил: "В
какой именно форме? Был ли он или мог бы быть ведущим
двойную жизнь предгубчека или следователем-любителем,
каких тогда было немало, или, наконец, вульгарным
ажаном, а?"
Было видно, что вопрос смутил кузена. Он поправил
позади себя подушку, придвинулся поближе к изголовью и,
видимо, решившись на большую степень откровенности,
быстро и резко заговорил, сопровождая свою речь
странными рубящими движениями ладоней: "Нет, коллеги.
  Нет и нет. Ни о какой конкретной форме сказать ничего не
могу - раз! Хотя при этом не могу и отрицать возможности
какой-либо из них - два! Меня тогда выставили из
Высшего Технического за дворянско-буржуазное
происхождение - три! И, как вы, возможно, знаете, хотя,
наверняка, не знаете, поставили условием восстановления
мое публичное отречение от отца - четыре! Папа меня
буквально на коленях умолял это сделать. Я, естественно, не
соглашался. В самый разгар наших терзаний вдруг -
здрасьте - является Вадим Сергеевич. Они с папой
запираются в кабинете и - спорят. Знаю, что обо мне, но
ничего не стараюсь расслышать - принципиально никогда
не подслушиваю. И вдруг, коллеги, слышу, как Вадим
Сергеевич кричит. Нет, коллеги, он не кричал, а говорил, но
таким голосом, который ледяным лезвием рассек мне кожу
и жилы, врубился в кости, да так там и остался: "ВЗОВ, -
говорит, - не хочет, чтоб было ЧХТЛ. И не может он
хотеть, чтоб Кирюшу из Высшего Технического выгнали
или чтоб у меня сигар не было. Trиs bien. Умывший руки -
не предавал. А предавший ведь мог и поколебаться, предать
ли, но - предал. Теперь скажи, много бы сделали его
колебания для его, ха-ха, репутации? Значит так, пусть
мальчик предаст, а я умою руки, - bien? Ведь так быстрее
пойдет то, что все равно шло и идет, - bien? A колебания
только затягивают агонию предающего, нисколько не
облегчая положения других действующих лиц, и замедляют,
порою непростительно, сам ход действия и приближение к
развязке, - compris?" Вот что он заставил меня услышать.
  Вопрос о моем "отречении" (в кавычках) был решен. Я
восстановился в вузе и не жалею об этом вынужденном
поступке, поскольку - и к этому нас вынуждает
объективный взгляд на вещи - прогресс все-таки достигнут
неслыханный, несмотря ни на что, - он перестал резать
ладонями воздух. - Что же касается слов, сказанных отцу
Вадимом Сергеевичем, то не являются ли они
идеологическим обоснованием предательства?"
"А он - жив?" - еще раз очаровательно
улыбнувшись, спросил Шлепянов. "Не знаю. У меня, когда
роман с моей невестой Анной Васильевной начинался, еще
до ее брака с дураком этим Быстриковым, - она скоро его
бросила, конечно, поскольку он ее не удовлетворял ни в
физическом, ни в нравственном отношении, - так она с
меня слово взяла: чтоб, говорит, всех этих Нейбауэров,
Дрейнеров, Кондауровых и Фонихиных и духа здесь не
было. Я обещал и верен этому обещанию по сей день".
  Он очень устал. Мы откланялись. "Изменить свою
схему жизни, - сказал Шлепянов, когда мы шли по
Маросейке, - невероятно трудно. Еще труднее, чем в
зрелом возрасте полностью перейти со своего языка на
другой. В этом - огромный риск. Человек, меняющий
схему, скажем, в середине своей жизни, может неожиданно
оказаться в конце чужой или даже снова в начале своей
собственной. Неудивительно, что Вадим Сергеевич
предпочел продолжение - и завершение - своей схемы
крайней опасности ее смены. А уже самое бессмысленное
  - это уехать в другой мир, продолжая жить в своем. Так
вот именно и живут безнадежные души в чистилище, по
Сведенборгу. Не забывайте, однако, что им-то, Вадиму
Сергеевичу и Михаилу Ивановичу, в 1918-м было чуть
больше тридцати, а вам уже тридцать семь, и ни о каких
опасных изменениях схемы вашей жизни пока что и мысли
не было". Я, разумеется, стал возражать, что какая уж там
опасность, когда оставаться было опасно, а не уезжать. Ведь
все эти, из его компании, кого "взяли" или "брали", - это
от них-то ни следа, ни пылинки не осталось, а уехавшие
выжили все-таки в основном. И не мог Вадим Сергеевич не
знать, что он всегда, день и ночь, на очереди туда же. Но
сам я чувствовал, что довод этот банален и упускает из виду
что-то очень важное.
  "Это две очень разные опасности - опасность
сменить схему и опасность смерти, - подумав, ответил
Шлепянов. - Я предполагаю - и только на основании
того, о чем мы с вами сейчас узнали, - что Вадим
Сергеевич не считал себя ни жертвой, ни даже объектом
совершавшегося в те дни и года. Напротив, он должен был
бы себя считать хотя и не явным, но субъектом, более того
  - действователем, агентом в событиях того времени. А у
агента совсем иное, нежели чем у других типов людей,
отношение к событиям. Даже - а может быть, в первую
очередь - к событию своей смерти. Это - его смерть, и он
не хочет другой, как он не хочет и другой жизни. Но все это
  - об агенте как типе, а не о Вадиме Сергеевиче, которого
мы еще совсем не знаем".
  Так мы дошли до Охотного - и уже выпили по
первой чашечке кофе в кафе "Москва", когда я его спросил:
  "А что же тогда был Михаил Иванович, антипод предателя,
так сказать, - тоже агент? Разумеется, совсем уже
предположительно, ибо о нем-то мы уж решительно ничего
не знаем". - "Я - киношник, - сказал Шлепянов, - мне
нужен эпизод, хотя бы один, и обязательно с прямым
действием. Иначе я просто ничего не увижу. Посмотрите,
хоть из вторых, а то и третьих рук, но мы уже знаем пять, по
крайней мере, эпизодов с Вадимом Сергеевичем (я
рассказал ему о сцене в зимней электричке), да? И если моя
гипотеза о его типе верна, то он, конечно, никак не мог бы
быть агентом Чека или чего-либо еще в этом роде:
  настоящий агент может быть только своим агентом.
  Хорошо, теперь допустим, что кузина Аленушка была права
и что Михаил Иванович был антиподом нашего треклятого
Вадима, о'кей! Но что есть антипод агента, действователя,
все равно - тайного или явного? Вы скажете - объект,
жертва, пассивный материал, да? Ничего подобного, ибо
такие - не в счет. Единственный реальный антипод - и
почти всегда друг агента - это наблюдатель! А? Не
ожидали? Оттого и вам в ваших поисках следов и отгадок я
бы порекомендовал придерживаться именно этой, пока еще
чисто спекулятивной концепции: в той кровавой каше 17 -
21-го ищите наблюдателя. А найдете, тогда и спросите, себя
или его самого, если он вдруг еще жив, а не Михаил
Иванович ли он?" - "Ну, а все-таки, - продолжал
настаивать я, - а не могло бы одно его имя-отчество
сказать вам хоть что-нибудь - вам, с вашей уникальной
памятью на имена и обстоятельства? Ну попытайтесь,
пожалуйста".
  "Тогда, пожалуй, начнем с фамилий, уже упомянутых
кузеном Кириллом, черт его побери, - начал Шлепянов. -
Итак, Кузьма Феоктистович Сакелович, подъесаул из
кубанцев. Как его не замели до 21-го, Бог один знает.
  Горшунов - поручик Ее Величества лейб-гвардии
Уланского. Георгий Казимирович Де Рейнер - явно отец
вашего Егора, пошел на фронт вольноопределяющимся. Его
отец был банкир и пароходчик. Кондауровы - это не
загадка, их все знают. Я с Лешкой Кондауровым (видимо,
внучатым племянником) в одном классе учился. Все? Нет,
еще какие-то Фонихины были упомянуты. Странная
фамилия... О! Конечно же, как Де Рейнер стал Дрейнером,
так же... кто бы это мог быть? Ну конечно, барон - не
русский жалованный, а истинно германский - фон Эйхен.
  Георг Леопольд, а дальше забыл. Было третье имя -
Александр, кажется. Правильно! Сын его, Владимир
Александрович, студент-медик, был приятелем
Мариенгофа. Он, по-моему, как-то выжил... Нет, -
неожиданно резко оборвал он сам себя, - надо найти
человека и, если он окажется Вадимом Сергеевичем,
спросить его в лоб о Михаиле Ивановиче, ибо... - здесь он
сделал риторическую паузу, - ибо не было и нет могущего
оказаться Михаилом Ивановичем. Я чувствую, что он был
  - а если еще жив, то и есть - фигура абсолютно
однозначная, и никакой вероятности или неопределенности
в отношении его быть не может; наблюдатель не может
наблюдать, скрываясь от наблюдаемого". - "Ну а если он
решил перестать наблюдать и стал скрываться?" -
попробовал я. "Тогда он сменил схему жизни, и его надо
искать по другим следам и приметам, но идти к нему
придется все равно от Вадима Сергеевича. Его вам никак не
избежать".
  Таков был вердикт Шлепянова, резюмирующий его
теорию поисков обоих пропащих. Из этой теории мне и
пришлось исходить - как в моих дальнейших поисках этих
людей, так и - когда я на месяцы, а то и года забывал о них
полностью - в попытках понять свою собственную
ситуацию человека, периодически пропадающего для
самого себя.



  ГЛАВА 3. ВИЗИТ К АЛЕШЕ

  Но подумайте, сколь часто в перипетиях
и пертурбациях жизни нам приходится
полагаться на чувства и сознание тех, кто
заведомо ниже и примитивнее нас.
  Г. И. Гурджиев

  По мере поглощения Новым Арбатом всего того
каменного и деревянного, что лежало между старым
Арбатом и Поварской, прежнее обиталище Нейбауэров
можно было обнаружить разве что в царстве теней. После
смерти Елены Константиновны, поминок по Людмиле
Ивановне и визита к кузену Кириллу я, сломив почти
непреодолимое упорство девушки из адресного бюро
напротив Большого театра, отправился в Сокольники.
  Форсировав по крайней мере три Оленьих улицы и
очутившись на четвертой, совсем уже неожиданно перед
тем именно, нужным мне деревянным двухэтажным, почти
дачным домом, я уже поднял руку, чтобы позвонить, когда
заметил ржавую дощечку с полустертой надписью: "С. Ф.
  Нейбауэр - 2 звонка, В. С. Ховят - 3 звонка". Кому
следовало звонить один раз, обозначено не было. Я
позвонил три раза и через минуту оказался перед невысоким
молодым человеком в черной тройке и белой рубашке
галстучной, но без галстука.
   - Вы от Андрея? Херсонес?
   - Я от самого себя, и о Херсонесе Таврическом знаю
не более того, что случайно прочел в брошюре, выпущенной
Музеем изобразительных искусств пару лет назад. Об
Андрее я ничего не знаю, если, конечно, речь не идет о
моем друге и соседе по подъезду Андрее Яковлевиче
Сергееве, поэте и нумизмате, что чрезвычайно
маловероятно.
   - Напротив, это он и есть. Кто вы и что вам нужно,
если это не он вас прислал?
   - Повторяю, меня никто не присылал. Этот адрес я
получил в адресном бюро. Я бы очень хотел разыскать
Вадима Сергеевича, если он жив, а если нет, то кого-нибудь
из знавших или помнящих его. Скажем, кого-нибудь из
оставшихся Нейбауэров. И не говорят ли фамилии на двери,
что, по крайней мере, когда-то здесь жили и он, и они, - не
правда ли?
  Молодой человек неожиданно извлек из нагрудного
кармана пиджака пенсне, долго глядел на меня через
сверкавшие на закатном солнце изящные узкие стекла -
дверь выходила на запад - и сказал: "Пройдите в мою
комнату". И, закрыв дверь, повел меня по длинному
темному коридору. "Теперь сядьте на этот стул". В комнате
ничего не было, кроме небольшого стола с телефоном, двух
стульев и матраса, покрытого черным байковым одеялом.
  "Андрей, - тихо произнес он, набрав номер, - тут вместо
человека от вас, сами знаете с чем, пришел один какой-то,
  - он сверкнул на меня стеклами пенсне, - кто говорит, что
вас знает. Кто?" Я назвал себя, и он повторил мое имя в
трубку. "Я решительно не знаю, что он от меня хочет... Да,
длинный, да, косой. Вполне? Абсолютно? Ну ладно, но
только как услуга вам с моей стороны. До свидания,
Андрей".
   - Я не могу предложить вам чаю. Я не могу
предложить вам ничего. Сам я не пью ничего, кроме сырой
воды и молока. У меня даже нет сахара, который я считаю
вредным и вызывающим инстинктуальные позывы. Как вы,
наверное, уже сообразили, я нумизмат. Когда я упоминал
Херсонес, то имел в виду одну вещь, которую Андрей
обещал, как мне казалось, прислать сегодня. Оказывается,
завтра. Но это все не имеет никакого значения, и забудьте
об этом. Теперь о моих родственниках. Последний
Нейбауэр, Сергей Федорович, царство ему небесное, а
точнее, адов огонь вечный, сдох четыре месяца назад.
  Вадим Сергеевич, упомянутый вами выше, являлся
двоюродным, если не троюродным, братом моего отца,
Владимира Сергеевича Ховята, имя которого вы увидели на
двери и по инициалам решили, что это и есть Вадим
Сергеевич. Последний действительно жил здесь во время и
после войны. Я его хорошо помню. У меня, как у
настоящего нумизмата, прекрасная зрительная память. Здесь
он протухал примерно до 1951-го, когда неожиданно исчез,
не оставив после себя ничего, кроме долга отцу, по тому
времени немалого, и годами невыветриваемого запаха
тухлятины от своего гнилого тела, который в сочетании с
вонью от его сигар был совершенно невыносим. Мой отец
рассказывал, что однажды, будучи еще совсем маленьким, я
упал в обморок от его сигарного дыма. Куда потом делся
этот мерзавец, не имею ни малейшего представления и не
хочу его иметь. Но уверен, что по крайней мере десять лет
назад он должен был подохнуть.
   - Но означает ли это, что с 1951-го, то есть все эти
пятнадцать лет, вы не имели о нем никаких сведений?
  Молодой человек опустил на стол свою совершенно
белесую голову и не проговорил даже, а простонал: "Ну
приходил к нам, когда отцу уже вовсе плохо стало, говноед
этот, доктор Вольдемар Ловин. Отец его тогда спросил про
Вадима, и тот улыбнулся своей скрюченной улыбочкой,
такой жидовской - не думайте, что я антисемит, я сам на
четверть еврей по бабке с отцовской стороны, - и говорит,
что, дескать, с Вадимом все в порядке и что он шлет
приветы всей семье. Семья! Отец - мученик. Я -
последний здесь и навсегда. Одну малюсенькую ошибочку
допустил отец, одну во всей своей, в остальных отношениях
безупречной, жизни: меня зачал зимой 1940-го. 17 октября
1941-го, когда я выскочил из пизды моей матери в эту
комнату, по эту сторону от Сокольнического парка всего,
может, семей двадцать оставалось, а на нашей улице - мы
одни! Все - бежали. Отец с матерью остались - он
хромой был еще с первой